Рождение Венеры

Немного погодя он поднялся с постели и удалился в другой конец комнаты. Мне даже показалось, что он сейчас уйдет. Но он подошел к столику, где стоял кувшин с водой и лежало полотенце. Он встал вполоборота ко мне, вытерся и спрятал свою снасть обратно под одежду. Казалось, про меня он уже забыл. Тяжело вздохнул, словно отгоняя самые воспоминания о произошедшем, а когда снова обернулся, то лицо его сделалось спокойным, и мне показалось, он был почти доволен самим собою.

Однако, увидев меня, он, похоже, опять встревожился. Я все еще плакала. Внутри у меня так жгло, что я не могла сомкнуть ноги, и тогда я опустила край сорочки до самых пят и потянулась за простыней. Двинувшись, я поморщилась и заметила под собой пунцовое пятно, расползающееся, как румянец стыда, по белой простыне.

Он поглядел на меня, потом снова наполнил бокалы и сделал из своего большой глоток. Подошел к кровати и протянул мне другой бокал.

Я покачала головой. На мужа я даже глядеть не могла.

– Выпей, – сказал он. – Тебе станет легче. Пей. – Его тон, хоть уже и не сердитый, был твердым и не допускал возражений.

Я взяла вино и пригубила, от душивших меня рыданий жидкость попала не в то горло, и я сильно закашлялась. Он подождал, пока кашель уймется.

– Еще.

Я послушно отпила еще. Руки у меня так тряслись, что я расплескала вино на простыню. Снова всюду красная кровь. Но на этот раз мне удалось проглотить жидкость, и она обдала теплом сначала мою гортань, потом желудок. Муж стоял рядом и внимательно за мной наблюдал. Вскоре он сказал: «Довольно» и, забрав у меня бокал, поставил его на прикроватный столик. Я откинулась на подушки. Он еще некоторое время на меня смотрел, затем снова уселся на постель. Наверное, я отпрянула в сторону.

– Ты успокоилась? – спросил он, чуть-чуть помолчав. Я кивнула.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, перестань плакать. Я ведь не очень больно тебе сделал, а?

Я мотнула головой, сдерживая подкатившее рыдание. Убедившись, что снова владею собой, я спросила:

– Теперь… Теперь у меня будет ребенок?

– О боже! Будем на это надеяться. – Он рассмеялся. – Потому что я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из нас захотел снова все это проделывать. – И тут, наверное, он заметил, как от моих щек отливает кровь, потому что смех вдруг замер у него в горле, и он всмотрелся в меня внимательнее.

– Алессандра?

Но я не могла заставить себя поглядеть ему в глаза.

– Алессандра, – повторил он, на этот раз тише. И тут я наконец поняла, что что-то не так. Что это что-то еще хуже, чем произошедшее между нами. – Я… Ты ведь не хочешь сказать, что ничего не знала?

– Не знала о чем? – переспросила я и, к собственному ужасу, снова зарыдала. – Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю обо мне. Я спрашиваю: ты что, ничего обо мне не знала?

– Не знала о вас – чего именно?

– О-о, кровь Христова! – И тут он уронил голову себе в ладони, так что его следующие слова я с трудом разобрала. – Я-то думал, ты знаешь. Я думал, ты все знаешь! – Он поднял голову. – Разве он тебе не рассказал?

– Кто мне не рассказал? Я не понимаю, о чем вы говорите, – повторила я беспомощно.

– А-аа-а!

Тут он разозлился. Я ощутила эту вспышку злости и совсем перепугалась.

– Я вам не угодила? – спросила я и поразилась тому, как жалко прозвучал мой голосок.

– О, Алессандра! – застонал он. Потом склонился надо мной и хотел было взять меня за руку, но я с дрожью отдернула ее. Он не повторил попытки.

Какое-то время мы просто сидели, оба во власти смятения и отчаяния. Потом он снова заговорил, уже спокойнее, но так же твердо:

– Выслушай меня. Ты должна это услышать. Ты слушаешь меня?

Наконец до меня дошло, что сейчас он скажет нечто важное. Я кивнула, все еще дрожа.

– Ты – восхитительная молодая женщина. У тебя блестящий ум, подобный только что отчеканенному флорину, и нежное юное тело. И если бы меня пленяли нежные и юные женские тела, то, несомненно, я был бы пленен тобой. – Он помолчал. – Но меня женские тела не пленяют.

Он вздохнул.

– Песнь четырнадцатая.

Вся даль была сплошной песок сыпучий…

Я видел толпы голых душ в пустыне:

Все плакали, в терзанье вековом,

Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,

Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,

А кто сновал без устали кругом…

А над пустыней медленно спадал

Дождь пламени, широкими платками…

Так опускалась вьюга огневая…

И я смотрел, как вечный пляс ведут

Худые руки, стряхивая с тела

То здесь, то там огнепалящий зуд.[14 - Здесь и далее строки Данте цитируются в переводе М. Лозинского.]

Пока он говорил, передо мной встала та иллюстрация – терзаемые мужские тела, покрытые рубцами и шрамами от бесконечного жжения плоти.

– Савонароле я предпочитаю Данте, – продолжал мой муж. – Но здесь наш Монах, пожалуй, выражается яснее. «А содомиты будут гнить в аду, каковой для них даже чересчур хорош, ибо их вероломство попирает самое природу». – Он снова помолчал. – Теперь ты понимаешь?

Я сглотнула и кивнула. Раз все сказано, чего уж тут не понимать? Разумеется, до меня доходила всякая болтовня. Кто ее не слышал? Грубые рассказы, грубые шутки. Но в отличие от обычных прелюбодеяний этот человеческий грех, как самый порочный, тщательно скрывали от детей, ибо он позорил чистоту семейных уз и оскорблял доброе имя благочестивого государства. Значит, мой муж – содомит. Мужчина, который пренебрегает женщинами ради дьявола, обитающего в телах других мужчин.

Но если это правда, тогда я тем более ничего не могу понять. Зачем ему вздумалось проделать то, что мы только что с ним проделали? Зачем ему понадобилось преодолевать то отвращение, которое так ясно читалось на его лице?

– Не понимаю, – сказала я. – Если вы не переносите женщин, тогда зачем…

– Зачем я женился на тебе?