Рождение Венеры

Я никогда раньше не слышала, чтобы брат говорил так складно. И все же заметно было, что ему не терпится перейти от слов к делу. Я увидела, как его рука, лежавшая на столе, сжимается в кулак. В детстве свое отношение ко мне он всегда выражал тумаками в отличие от Томмазо. По-своему Лука был хитрее брата. Мать редко ловила его на месте преступления, а синяки проступали не сразу. Томмазо прав: Лука по-прежнему любитель потасовок. Единственная разница заключалась в том, что теперь он уже не питал к старшему брату былой преданности. Но чего нам всем ждать от этой перемены – это еще предстояло узнать.

Я поднялась из-за стола, потупив глаза.

– Знаю, – ответила я елейным тоном. – Прости, брат. Как только я вернусь домой, сразу же отправлюсь на исповедь. Попросить у Господа прощения.

Он уставился на меня, сбитый с толку моей внезапной переменой.

– М-м-м. Вот и хорошо. Если ты попросишь со смирением, Он не откажет тебе.

Не успела я дойти до двери, как он снова уткнулся в тарелку.

Когда я спросила про художника, Мария забеспокоилась:

– Мы его теперь совсем не видим. Он живет в часовне.

– Как это – живет в часовне?

Она слегка передернула плечами:

– Ну… просто он теперь живет там. Все время. И не выходит.

– А что с фресками? Они закончены?

– Никто ничего не знает. В прошлом месяце он отослал прочь всех помощников. – Она помолчала. – Похоже, они сами были рады уйти.

– Но… Я-то думала, что он ходит в церковь. Что он стал последователем нового учения. Так говорила мне матушка.

– А-а… Про это я ничего не знаю. Может, раньше и ходил. А теперь – нет. Он не выходил из часовни с самой оттепели.

– С оттепели? Это уже сколько недель! А отец ничего с ним не может поделать?

– Отец… – Мария умолкла. – Твой отец был сам не свой.

– Что ты хочешь сказать? Она бросила взгляд на Эрилу:

– Я… я правда не могу больше ничего сказать.

– А матушка?

– Она… э-э… она заботилась о нем. Но у нее же есть еще Томмазо и Лука. Она не может все время возиться с ремесленниками.

Мария, как и Лодовика, никогда не видела в искусстве живописи ничего возвышенного. Подумаешь – столько шума из-за какой-то яркой мазни! Лучше твердить молитву с закрытыми глазами, чтобы чужой вымысел не ввел в соблазн.

– Но почему же она меня о помощи не попросила? – сказала я тихонько, хотя тут же догадалась почему. Она просила, но я была так сердита, что просто оттолкнула ее.

Мария глядела на меня, пытаясь понять, что я предприму. Все видели во мне малое дитя – хоть и не по годам смышленое, но все равно еще едва способное позаботиться о себе, не то что о других. Что могло бы заставить меня перемениться? Пожалуй, я и сама не знала.

– Я пойду повидаюсь с ним, – заявила я. – Где ключи?

– Они сломаны. Он запирается на засов изнутри.

– А другой вход, со стороны ризницы?

– Тоже.

– А как он ест?

– Мы раз в день ставим ему тарелку снаружи.

– У главной двери или возле ризницы?

– Возле ризницы.

– А как он узнает, что еду уже принесли?

– Мы стучим.

– И он выходит?

– Пока кто-то остается рядом – нет. Один раз повар пытался его подождать. Так он и не высунулся. Теперь никто и не утруждается. У нас у всех других дел хватает.

– Значит, его давно никто не видел?

– Нет. Хотя иногда по ночам он издает какие-то звуки.

– Какие такие звуки?

– Ну, я не знаю, а вот Лодовика – у нее чуткий сон – говорила, что слышала, как он плачет.

– Плачет?

Мария снова повела плечами, как будто не ее дело толковать об этом.

– А братья? Они пытались что-нибудь делать?

– Мессер Томмазо редко здесь бывает. А мессер Лука… видно, думает, тот в церкви.

И пожалуй, отчасти это было так.

Я поднялась на кухню. Рассудительный повар поведал мне свои соображения. Раз человек не ест, значит, он не хочет есть. Последние четыре дня тарелки с едой оставались нетронутыми. Может, его Бог питает. Ведь прожил же Иоанн Креститель сорок дней, кормясь медом и акридами.

– Думаю, это было не так вкусно, как твой пирог с голубями, – заметила я.

– Вы всегда очень хорошо кушали, мона Алессандра, – расплылся в улыбке повар. – Без вас в доме стало совсем тихо.

Я еще немного посидела, наблюдая, как его нож измельчает дюжину толстых зубчиков чеснока, – проворнее, чем пальцы ростовщика пересчитывают монеты. Все мое детство прошло среди ароматов этой кухни: здесь пахло черным и красным перцем, имбирем, гвоздикой, шафраном, кардамоном, а к ним примешивался сладковато-острый аромат молотого базилика с нашего собственного огорода. Целая торговая империя на разделочной доске.

– Приготовь ему какое-нибудь особенное блюдо, – попросила я. – Что-нибудь пахучее, чтобы у него слюнки потекли. Может быть, сегодня он проголодается.