Анатомия скандала

Джеймс осторожно придвинулся вплотную к хрупкой, худенькой Софи. Жена осталась очень стройной, став даже тоньше, чем в колледже, где она входила в основной состав гребной команды. Прекрасные ягодицы, подтянутые от регулярных пробежек ноги, правда, живот немного отвис и покрылся тоненькими растяжками после Эмили и Финна. Не то чтобы Джеймс не желал Софи – разумеется, его влекло к жене, но Оливия буквально подала ему себя, как на подносе. И она, безусловно, очень хороша собой. Даже теперь, думая о ней как об отъявленной дряни – надо же, слила историю газетчикам, оставшись при этом в тени! – Джеймс не мог отрицать ее красоты. Тело, не испорченное материнством, упругие высокие груди, тонкие ноги, блестящие светлые волосы, пахнувшие чем-то цитрусовым, рот, говоривший о жестокости (ведь Оливия отнюдь не глупа, в чем отчасти и крылось ее очарование) – и чувственности.

Джеймс впервые изменил жене – ну если считать со дня свадьбы. Период помолвки не в счет – они же были студенты! Он перепробовал всех до одной девиц в колледже – как на работу ходил. Все изменилось, когда он познакомился с Софи: подружка, гребной спорт и выпускные экзамены на время охладили его пыл. Но все равно он не собирался ничего упускать: это же Оксфорд, черт побери, а значит, проба сил во всех сферах – интеллектуальной, эмоциональной и физической.

Ему все сходило с рук, как детские проказы единственному избалованному сыночку (две старшие сестры его тоже обожали). Софи ни разу ничего не заподозрила, потому что Джеймс выбирал девиц с других факультетов, курсов, других специальностей – в общем, исхитрялся как мог. Обычно связь ограничивалась одной, максимум двумя встречами: Джеймсу хотелось разнообразия, каждый раз чувствовать разницу между одной парой грудей и другой, криками разных женщин, между мягкими, влажными влагалищами, соблазнительными изгибами локтя или шеи. Для юноши, который всю жизнь учился в частных школах для мальчиков, первый курс Оксфорда (а еще больше второй, прекрасный отсутствием экзаменов) означал безграничную, анархическую свободу.

Затем почти до тридцати Джеймс порхал по жизни мотыльком, расставшись с Софи на целых шесть лет. Он работал в Сити менеджмент-консультантом, засиживаясь в офисе до ночи, а потом шел куда-нибудь пить, и девиц у него было более чем достаточно. Но в двадцать девять лет в пабе в Ноттинг-Хилл он случайно встретил Софи. Она повзрослела в свои двадцать семь: она стала увереннее, опытнее, недоступнее – и соблазнительнее. На этот раз Софи заставила себя добиваться: в ней поселилось недоверие после его былых безрассудств и страх, что «кризис», заставивший Джеймса ее бросить (она видела Джеймса беспомощным и беззащитным, а этого он вынести не мог), разразится снова. Но, несмотря на эти метания, было очевидно, что они вновь сойдутся: как сказал Джеймс на свадьбе, не потрудившись перефразировать расхожее выражение, «это было как вернуться домой».

Ему искренне казалось, что он успокоился, обуздал свою страсть к легким победам. В период помолвки у него случилась пара эпизодов «дружбы с привилегиями» – с бывшей подружкой, решившей перед самой свадьбой отговорить его жениться на Софи, и с сослуживицей, которая начала его преследовать, не в силах понять, что Джеймсу нужен был только секс без обязательств. Это его сразу отрезвило. Навязчивость Амелии, ее дрожащие ресницы, прозрачные капли слез, выступавшие на глазах всякий раз, как он вскакивал с кровати, торопясь уйти, последний гневный телефонный звонок – ее голос визгливо шел вверх, пока Джеймс не оборвал истерику, нажав отбой, – все это заставило его подвести черту под легкомысленным поведением. Верность приходит в браке, решил он.

И ведь получилось! Почти двенадцать лет он был абсолютно верен жене, и не в последнюю очередь из-за детей. Джеймс всегда думал, что из него выйдет обычный, не особо нежный папаша, примерно как его собственный отец Чарльз, однако сын и дочь совершенно изменили его – по крайней мере на целых двенадцать лет. Пока Эм и Финн были младенцами, Джеймс испытывал двойственные чувства, глядя, как они срыгивают, лепечут или засыпают. Но когда дети научились говорить и посыпались вопросы, случился всепоглощающий любовный роман, начавшийся с Эмили и усилившийся с Финном. Джеймс почувствовал огромную ответственность и искренне захотел стать тем, кого его сын сможет уважать. Быть не только обаятельным, но ипорядочным человеком.

Порой дети его раздражали: широко открытые вопрошающие глаза, крайняя наивность, полное доверие. В силу профессиональной привычки Джеймс редко бывал честен: он умел отделываться стандартными ответами, не отражавшими суть вопроса, при этом его оппоненты оставались успокоенными – или одураченными. Но со своими детьми он вел себя иначе. Джеймсу казалось, что они видят его насквозь. Ради детей он был обязан стать лучше.

И долго, очень долго ему удавалось оставаться порядочным человеком. Джеймс поступал так, как подсказывали ему долг и благоразумие, и соблюдал клятву, принесенную в церкви шестнадцатого века в присутствии отца Софи Макса, который и не думал делать тайны из своих измен. Джеймс поклялся быть лучше Макса ради жены и своих детей и двенадцать лет – до годовщины свадьбы не хватило всего одного месяца – оставался верен слову.

Но как-то в мае он допоздна засиделся в палате общин, работая над новым биллем о противодействии терроризму. После голосования он спешил по галерее к Порткаллис-Хаус: он был голоден и рассчитывал найти нормальное кафе. И тут навстречу ему попалась Оливия – она шла забрать сумку из своего кабинета, проведя веселый вечер с друзьями. Она была немножко – и очаровательно – подшофе. Проходя мимо Джеймса, оступилась и налетела на него, схватившись за рукав его пиджака. С ее левой ноги слетела туфля на высоком каблуке, и она босиком наступила на холодную сланцевую плитку пола. Ножка в прозрачном чулке оказалась совсем рядом с его начищенными «Чёрч». Сквозь чулок просвечивали покрытые малиновым лаком ноготки.

Сноски