Бабочки и Ураганы

Я открываю глаза и вижу, как колышутся цветы на обоях. Над моей головой в табачном дыму порхают бабочки. Что-то жужжит под ухом. Я отрываю бетонный череп от дивана и уставляюсь на Кира. Он сидит за столом, в его зубах сигарета, а его левая рука в левой руке у Нуф-Нуфа. Несколько секунд я пытаюсь понять, что происходит.

Жужжит индукционная машинка, игла бегает по коже. Рукав у Кира закатан. Его предплечье покрыто татуировками. Мой взгляд сползает на его запястье, где я замечаю три уродливых шрама.

– У нас не так мало общего, Попрыгунчик, – говорит Кир, поймав мой взгляд. – Ты, я и Нуф. Мы изгои. Мы бывшие самоубийцы.

Я пытаюсь кивнуть.

– А это, – Кир улыбается и кивает на новую татуировку, – это засечка в честь двух литров твоей сумасшедшей крови.

Я говорю Киру спасибо за то, что толкнул меня с автострады. И за «двойку» на его плече в мою честь – тоже.

Я бы сказал это с сарказмом, если бы не лежал в неестественной позе под «сельдереем» и тяжелым наркозом. Поэтому я говорю это искренне и продолжаю изучать теплый ядерный грибок, проваливаясь в космос.

Пока Кир набивает себе тату, я думаю над тем, что скоро точно умру от голода. Земная твердь разверзнется, и меня сожрет Гурунхтал. Нужно срочно съесть то гнилое яблоко в прихожей. Но мне страшно идти туда одному.

– Мне нравится этот парень, – смеется Кир.

Он смеется где-то далеко, в другой вселенной. Где-то далеко жужжит индукционная машинка, а я лежу в свой ванной, заполненной детской пеной пополам с кровью. Я лежу посреди бескрайних полей и вдыхаю запах клевера. Вокруг меня порхают бабочки и опыляют цветы на обоях. Где-то за холмом под 60-ваттной лампой зреет сельдерей.

Мне так хорошо и так свободно.

Только, готов поклясться, это не сельдерей.

– И что мы будем делать теперь? – спрашивает Нуф из далекой вселенной.

– Теперь мы будем делать следующий шаг, – отвечает Кир из далекой вселенной.

Они говорят обрывками фраз. Осколками слов. Я вслушиваюсь в их разговор, но ничего не слышу. Я вынужден собирать их по частям, составляя общую картину происходящего из кусочков пазла.

Проверка…

Панк-рок…

Бабочки…

Свобода…

Я теряю связь. А в детстве я неплохо собирал пазлы.

Спустя остаток вечности Нуф пожимает плечами и отключает индукционную машинку. Кухня наполняется пустотой и молчанием.

Я лежу на другом конце вселенной и смотрю, как в табачном дыму кружатся бабочки. Зеленые, синие, оранжевые, красные. Их крылья оставляют в воздухе зеленые, синие, оранжевые и красные линии…

– Эй, Попрыгунчик, – голос Кира наконец прорывается сквозь пространство и время и доносится до моих ушей, – умеешь играть на басу?

Я мотаю головой, ведь я не умею. Кажется, не умею. Сейчас я ни в чем не могу быть уверен.

– Тогда у тебя есть неделя, чтобы научиться, – говорит Кир и улыбается.

Их предыдущий басист оказался безответственным мудаком, забивающим на репетиции. Он оказался предателем, кинувшим Кира перед самым концертом в клубе «Подводная лодка».

А я еще не знаю, что Кир не дает второго шанса предателям-басистам.

Я еще не знаю, что под заброшенным часовым заводом на окраине Москвы есть целая плантация «сельдерея».

Я еще не знаю, что Кир превратит Старый Мир в руины.

Я ничего не знаю. Хотя иногда это здорово – ничего не знать, лежать на диване и вдыхать аромат полевых цветов. В бесконечности данного момента тебе уже все равно, чему учиться и откуда прыгать. Поэтому ты отрываешь свою бетонный череп от дивана и говоришь:

– Хорошо, Кир, я научусь играть на басу.

И в этот миг ты делаешь следующий шаг навстречу Вселенскому Хаосу.

5

Пока я в замедленной съемке падаю в пыль на пустыре у заброшенного часового завода, у меня есть время обо всем подумать. О Еве. Об армии самоубийц. О «Новом Мире».

О себе.

Перед тем как я встретил бритоголового парня у автомата на углу, я жил в клетке. Я был одним из тех, кого Кир ненавидит.

Я был Великим Нажимателем Кнопок.

Мои шторы никогда не открывались. В моем холодильнике не было ничего, кроме холода, одиночества, кетчупа и редкого шоколадного молока. Монитор компьютера был моей светодиодной лампой, под которой я гнил. От жизни мне нужен был только искусственный свет и вода. Я был растением. Сельдереем, выращенным на гидропонике.

Блеклые дни, во время которых ничего не происходило, сменяли блеклые ночи, во время которых ничего не случалось. Я был лабораторной мышью с красными глазами, готовой добровольно прыгнуть в мышеловку, лишь бы вырваться из этого замкнутого круга.

Но колесо все крутилось у меня под ногами, а я все бежал и бежал.

В моей крепости не было прочных стен. Вместо них – 140 мм керамзитобетонных перекрытий. Они давали мне иллюзию защиты, чтобы я продолжал испытывать чувство страха. Можно было услышать, как в щелях трахаются тараканы. Или как кто-нибудь из соседей смывает воду в сортире.

В те редкие моменты, когда я все же выходил из дома за шоколадным молоком, я наблюдал за растущей трещиной на торце соседней пятиэтажки. С каждым годом эта трещина становилась все больше, и я не хотел пропустить момент, когда здание наконец рухнет и похоронит под своими обломками десятки невинных жертв.

Когда вода из разбитых сортиров смешается с кровью, водопадом обрушится на улицу, затопив дыры в асфальте, и пронесется по дворам мутной рекой с островками испражнений.

Когда из разбитой бетонной скорлупы под треск прогнивших паркетов и грохот эмалированных кастрюль настенные ковры полетят на асфальт, подняв облако пыли, и сотни тараканов, чей род ведется со времен Хрущева, вырвутся на свободу, разбежавшись по всем палаткам шаурмы в округе.

Когда вокруг руин начнут собираться зеваки, а издалека, со стороны шоссе, донесется приглушенный звук сирены кареты скорой помощи.

В тайне я мечтал об этом.

Если бы кто-то сказал, что в моей жизни есть смысл, я рассмеялся бы ему в лицо.

Я отчаянно желал, чтобы случилось хоть что-нибудь. Я ждал чего-то волшебного и нереального, сидя в своей одинокой клетке и сочиняя дебильные хайку в глупой надежде обрести цель.

В пене и крови
Боль утопи. Начерти
Три ровных штриха.