Драконово семя

Кабардинец, словно ничего не услышав, тихо произнес:

– Осень, совсем короткий день, уже полдень.

– Для разговора с тобой мне хватит света и днем, и вечером, и даже ночью. – В голосе горца послышались нотки усталости. – Отложи пондар. Сыграем в другую игру.

Они встали и вышли из двери хьешцы. Кабардинец что-то бубнил под нос. Незнакомцу показалось, будто тот вспоминал, как ему было трудно в прошлый раз.

– Забудь, что было тогда, – серьезно ответил всадник. – Начнем сначала. Ты же сам хотел, чтобы мы вновь встретились.

Мужчины отошли довольно далеко от гостиницы. Высокое, пронзительно синее небо и поросшие травой отроги гор везде были одни и те же. Над долиной висело неяркое осеннее солнце. Внезапно они остановились и с ног до головы смерили друг друга взглядом.

Всадник скинул на землю папаху и бурку и остался в дорогой черкеске, надетой поверх бешмета.

Они уже достали ножи, когда кабардинец попросил своего противника вложить в эту схватку все его мужество – как тогда, три года назад, когда тот убил его брата. Наездник впервые уловил нотки ненависти в голосе противника.

Они сошлись – и острая, как бритва, черкесская сталь полоснула по щеке кабардинца.

Что говорила в этот день долина вечных гор? О чем она шептала, о чем плакала? Разве мы можем понять слова нашей матери, родной земли, такие же невыразимо тоскливые и непостижимые, как простодушные музыкальные лабиринты трехструнного пондара?

Из окна своей комнаты Шарип видел конец схватки. Незнакомец наносил удар за ударом, кабардинец отступал, потерял равновесие и в падении резким тычком достал-таки до груди противника. Нож на глазах укорачивался, входя в живое тело. Второй удар Шарип уже не разглядел.

Второй – решающий. Кабардинец стоя наблюдал за агонией лежащего противника, которому уже не суждено было подняться. Потом вытер нож, воткнув его несколько раз в плотный травяной дерн, и, не оборачиваясь, двинулся в сторону гор.

Понд ар ему больше не нужен. Да и кто он сам теперь? Праведное ли дело он совершил, отомстив обидчику? Что ему теперь делать на этой земле после того, как он убил человека?

Шарип пошел на кухню выяснить, как вызвать полицию.

Наджия рыдала. Сквозь рыдания прорывались неизвестно кому адресованные вопросы: почему «они» все время убивают друг друга, почему «они» приходят именно сюда, к ее удаленной хьешце, почему это все должно происходить на глазах ее девочки, когда и кто положит этому конец?

* * *

До путешествия все спецы в один голос утверждали, что петля времени не дает точки сингулярности, в которой материальные объекты непременно должны были бы разрушиться. Факт налицо – путешественник во времени вернулся на двести лет назад и вроде сохранился. Вроде…

Он ощущал себя Шарипом. Но каким-то не совсем прежним Шарипом. Будто он спит и видит сон.

Может, это и есть сон? Ему надлежит понять, что заставляет людей браться за оружие, в первую очередь – за ножи, и как приостановить этот повторяющийся кровавый мираж. Обычай драться на ножах – этим гордились, этим бравировали – должен быть пресечен раз и навсегда, он не имел права уйти в будущее, и это было его, Шарипа, задание.

Ему захотелось посмотреть, как выглядел Старый-Юрт, что недалеко от города Нежный, двести лет назад.

В прошлом все выглядело совсем по-другому, но планировка родного села в ту эпоху, откуда он прилетел, в основном сохранилась – или, может, ее специально восстановили в более поздние времена? Он сидел в трактире на углу Горячеводской и Курганной. Пил с подполковником – вначале мятный чай, а потом и ячменный полугар местного производства. В манере русского офицера было что-то властное, он сам пригласил Шарипа за свой столик, и тот сразу согласился.

– Вы, молодой человек, обо мне знаете понаслышке, но я-то вас знаю. Я – Георгий Бичехаров. Покойный Николай Федорович Гикало рассказывал вам обо мне. Старик был со странностями, любил приврать. Не ради красного словца, развлечь людей было для него, как бы это сказать… в общем, хлебом не корми.

Нам обоим сейчас делать нечего, и я расскажу, что на самом деле было той самой ночью. Героями происшедшего были Ваха Дуев и Абдул-Меджид, племянник генерала Абу Чермоева. Вы, кстати, совсем не тот, за кого себя выдаете. Я далек от мысли, что вы турецкий или какой-то другой шпион, – короче, вы можете меня не опасаться. Не буду спорить, вы, конечно, похожи на вайнаха. Но какой-то вы совсем другой вайнах. Не такой, как надо. Будто не от мира сего. Вон и крепкие вина потребляете иногда, а ведь ислам запрещает. Многие думают, что вы вроде не настоящий. И речь русская без акцента. А все равно – не наша речь. Не знаю, для чего вы здесь и для кого собираете всякого рода сведения… Но хочу, чтобы вы знали правду, а не только одно лишь вранье.

Обоих уже нет в живых, свидетели же поклялись молчать. Я тоже со всей серьезностью десятилетнего подростка торжественно присягал сохранить тайну поединка до конца дней своих. Не знаю, насколько остальные сдержали слово, но вот вам мой рассказ о том событии – по крайней мере, по прошествии столь многих лет я помню его именно так.

В тот вечер двоюродный брат взял меня отведать жаркого в Барятинском, в загородном доме своего друга, генерала Абу Чермоева.

Довольно долго мы ехали на поезде в раскаленном купе – когда же вошли в ворота поместья, выглянула луна. Все мне казалось здесь исконно-незыблемым, чуть ли не ветхозаветным: огромные, загадочные деревья, запах золотистого мяса и кизяка, повизгивание собак, охапки хвороста и огромный костер во дворе, объединивший таких разных мужчин – как по статусу, так и по вероисповеданию.

Гости – более десяти взрослых, все не старше тридцати. Бурки и бороды. Никто не обратил внимания на робкого юношу, все увлеченно говорили о какой-то ерунде – о лошадях, об автомобилях, о дорогих женщинах, о редких винах. Седло барашка, мастерски приготовленное слугами горского генерала, надолго заняло мужчин в огромной столовой.

Кто-то выступил с прочувствованным спичем, посвященным кавказским винам – сулакаури, саперави. Оратор сказал, что, согласно библейской легенде, Ной сошел на гору Арарат и первым делом посадил виноградную лозу, положив начало традиции виноделия на Кавказе.

Принесли гитару, и брат спел на русском песню абрека Урусхана и несколько куплетов на осетинском о ножевой драке в заведении на улице Фирдаус. Потом пили кофе, курили сигары. Было уже слишком поздно, о возвращении домой не могло быть и речи. Я решил осмотреть дом. Выпил без всякого удовольствия бокал шампанского и, когда уходил, слышал, как Ваха предложил Абдул-Меджиду партию в покер один на один. Все были против, Абдул-Меджид тоже не хотел, но Ваха почему-то настаивал на своем и настоял в конце концов.

Таинственно мерцали звезды высоко в горах…

Я заблудился в незнакомом и сумрачном особняке – в доме освещена была только столовая. Наконец на меня наткнулся хозяин. Не знаю, что заставило его сделать это, наверное, тщеславие коллекционера, но он подвел меня к застекленному шкафу. При свете лампы я увидел блеск ножей, побывавших во многих переделках. Хозяин открыл створки и рассказал мне историю каждого из них.

Место и время – разное, а результат всегда один. Я поинтересовался, нет ли среди них ножа Зелимхана Ахматукаева, слывшего в ту пору образцом абрека. Он ответил, что знает прославленный нож Зелимхана, этого клинка у него, к сожалению, нет. Но есть другой, не хуже, очень похожий на тот, с изогнутой крестовиной.

Внезапно мы услышали возбужденные голоса и крики. Хозяин мгновенно закрыл шкаф и бросился в сторону столовой, я – за ним.

Ваха вопил, что партнер жульничает. Он был заметно пьян, бранился – не выбирая слов, обидно и непристойно. Рослый Абдул-Меджид будто проснулся и небрежно толкнул хлипкого Ваху, тот упал и заорал, что вызывает обидчика на дуэль. Все смеялись, думая, что это шутка. Ваха встал и сказал как отрезал: «Драться, и немедленно!»

Звезды сорвались, как куры с насеста…

Не помню, кто открыл шкаф. Ваха Дуев выбрал клинок подлиннее, с изогнутой крестовиной, Абдул же взял не глядя нож с деревянной ручкой и резьбой в виде волка. «Выбрать лучший клинок, – сказал кто-то из присутствующих, – вполне в характере Дуева, он предпочитает играть наверняка». Рука Вахи дрогнула, когда он брал нож. То же самое произошло на мгновение позже и с Абдулом, и многие это заметили.

Все вышли на улицу, в холодную, сырую ночь, никто еще не знал о том, что затевается, – в шутку это или всерьез. Я был не в себе – то ли от выпитого вина, то ли от запретного желания своими глазами увидеть поединок. Похоже, что остальные участники сцены тоже не осознавали происходящего – всю компанию опрокинуло неодолимым потоком и несло теперь к чему-то неотвратимому, что уже кем-то прописано и однозначно предопределено магическими письменами. Мы все не слишком-то верили обвинениям Вахи, считая, что дело в давней вражде семей, подогретой вином… Разве мусульманам разрешено спиртное?

Противники шли рядом и настороженно наблюдали друг за другом.

– Вот здесь и сойдемся, – негромко сказал Абдул-Меджид.

Кто-то пытался их остановить:

– Бросьте вы эти железные игрушки, давайте врукопашную!

Но бойцы уже схватились. Поначалу они двигались неловко – будто боялись пораниться, наносили удары неумело. Потом опасность преобразила обоих – это были уже не юноши, а зрелые мужи: Ваха спокоен, Абдул – равнодушен. Раньше я думал, что бой – это бешеное мелькание и скрежет стали. Нет, время будто остановилось, и я мог разглядеть каждый ход, будто это была неторопливая шахматная партия. Они подставляли ударам локти, и вскоре их рукава потемнели от крови. Бой был неравным, потому что нож Вахи был значительно длиннее. Генерал, хозяин дома, закричал:

– Да разнимите же их, эти мальчишки убьют друг друга! – но никто не двинулся с места.

Абдул-Меджид пытался сократить расстояние, чтобы достать противника. Он рванулся вперед, нож Вахи тем временем остался неподвижен и вошел в грудь Абдула. Тот вытянулся на траве и выдохнул:

– Как это странно, будто я сплю.

Больше он ничего не сказал, не шелохнулся, и глаза его остались открытыми. Ваха, казалось, не ожидал, что это может закончиться смертью.

Он плакал, как ребенок, и, склонившись над мертвым, умолял простить его. Будто все, что произошло, ужасное и бессмысленное, случилось помимо его желания. А я ведь желал, именно желал быть свидетелем, и вот я увидел, что хотел. Но смотреть на это было выше моих сил. Впоследствии поединок был представлен как благородная дуэль – на шпагах или на саблях, точно не знаю.

Прошли годы, и мне не раз хотелось довериться кому-то из друзей. Но гораздо заманчивее было молчать – владение тайной возвышает над повседневностью. Совсем недавно случайный разговор неожиданно подтолкнул меня нарушить тайну поединка. Отставной полицейский ротмистр рассказал мне о поножовщинах, постоянно происходивших в долине Терека. «Этот народ, – заметил он, – не гнушается ничем, лишь бы взять верх и одолеть противника. Драчуны от природы, удаль напоказ. Но до братьев Магомедовых и Даты Туташхия об открытых поединках здесь почти не слышали». Вот тогда-то я и рассказал ему, что был свидетелем одной из таких схваток двадцатилетней давности.

Ротмистр выслушал мой рассказ очень внимательно и спросил, уверен ли я в том, что Абдул и тот, второй, как его там – Ваха, что ли? – не вполне владели ножом. Они ведь горцы и могли научиться этому искусству в своих поместьях.

Я ответил, что Ваха и Абдул совсем не военные, они только что вернулись из столичного университета, молодые люди в той компании прекрасно знали их, а также друг друга, и то, что произошло, оказалось для всех полной неожиданностью.