Дураки женятся

– А для смеха! Она за платком – а там стишок! Вот будет хохма!

– Здорово ты, Пашка, придумал! Но я бы это не смог, – сказал, улыбаясь, Лёня.

Через несколько дней мы вернулись домой, началась вторая четверть, но идея, которую я услышал на прогулке в Черновцах, сильно меня увлекла. Я только и думал о том, как бы незаметно записать стишок о Хрущёве и подложить его в сумку классной руководительнице. И вот однажды, на большой перемене, увидев, что кроме двух дежурных и Варвары Александровны в классе никого нет, я вырвал из тетради в линейку двойной лист, достал из пенала новое пёрышко, вставил его в ручку, и, обмакнув перо в чернильницу, стал осторожно выводить букву за буквой, и слово за словом. Я писал медленно, красиво, с нажимом, и очень боялся поставить кляксу – я же писал этот стишок для учительницы! Вот, наконец, и последние два заветных слова «на хуй». Розовым квадратиком промокашки осторожно осушил написанный текст. Вторую часть плана, как подсунуть этот листок в сумку училки, я обдумать не успел. Чья-то наглая, предательская рука выхватила его у меня и закружила над головой.

– Варвара Александровна! – торжествующе закричал дежурный по классу Коля Олару, – смотрите, а Саша Либуркин глупости пишет!

… Они пришли к нам домой, классная руководительница и директор школы. Дед стоял навытяжку перед ними, растерянно улыбался, а рядом на стуле сидела парализованная бабка.

– Товарищ Халфин, – громко, с горечью говорила Варвара Александровна, выложив на стол злополучный листок, – я не понимаю, чему вы учите своего внука? Вы же советский человек, фронтовик, вам не стыдно? Куба – это же наш друг!

– Я шесть лет в параличе! – причитала в ответ бабка, приподымая над столом левую руку с сжатой в бессильный кулак пятернёй. – Что я могу? Это всё улица, улица виновата!

– Завтра с утра ждём родителей мальчика в школу, – решительно сказал директор. – Если они не придут, мы будем вынуждены сигнализировать по месту работы в партийный комитет. Поймите, – вздохнул он, – это дело политическое!

С тех прошло почти пятьдесят лет, своих старых – уже покойных учителей я давно простил, но я помню, я не забыл этот писклявый – отвратительный голосок доносчика: «А Саша Либуркин глупости пишет!».

Я его не простил. И не прощу!

Разговор у калитки

В тот день, зимой семьдесят первого года, я вернулся домой поздно.

– Где ты болтался? – спросил дед.

– Сегодня четверг, дедушка. Я был на станции юных техников. Мы строим железную дорогу.

– Тебя ждёт Виталик. Час уже, наверное, сидит.

Я вошёл в комнату. Мой друг поздоровался и тихо сказал:

– Уйдём отсюда, нужно поговорить, я бы не хотел, чтобы нас слышали.

Мы вышли на улицу, за калитку, и остановились. Было почти темно, нас освещали только бледная луна и слабый свет звёзд.

– Саша, – взволнованно сказал Виталик, – ты понимаешь, что через десять, ну, максимум, пятнадцать лет… мы точно будем жить при коммунизме?

Потом взглянул мне в лицо и спросил:

– Слушай, а ты готов жить при коммунизме?

– Не знаю. Я ещё об этом не думал… но, наверное, да… готов. А ты, Виталик?

– Я тоже готов. И знаю, каким нужно быть, чтобы жить при коммунизме. Главное – быть честным! И ещё – не жадным, уметь отдавать всё другим… понимаешь? Другим! Смотри, я дам тебе книжку, ночью прочтёшь, а завтра после уроков обсудим. Мне пора домой, тётя ждёт. Пока! До завтра!

Я вернулся в свою комнату и прочитал название книги: Иван Ефремов, «Лезвие бритвы».

Хорошие братья

Мой одноклассник Витя уходил в армию и пригласил меня на проводы. Он позвонил и сказал, что очень хочет увидеться и что его отец уже съездил в деревню к родне, откуда привёз клёвое вино – «Изабеллу». Витя добавил, что собирает он только самых близких друзей, все мы друг друга знаем, ну, а девчонки будут очень симпатичные. В назначенный день, ровно в шесть часов, я пришёл к своему другу. Витя познакомил меня с двоюродной сестрой Катей, весёлой белокурой девушкой. Она мне сразу очень понравилась. Катя была уже студенткой, училась на втором курсе пединститута. Мы успели перекинуться только несколькими словами, и тут нас пригласили к столу. Когда все расселись, отец Вити поднялся и сказал тост, он пожелал сыну хорошей и лёгкой службы. Родители посидели с нами ещё минут десять, и пожелав всем приятного вечера, ушли и больше не появлялись. После их ухода мы ещё немного поболтали и попили вина, а потом стол быстро отодвинули, освободив место для танцев. Витя потушил верхний свет, оставив гореть ночник, который отбрасывал на стену таинственный зелёный отсвет; я пригласил Катю, и мы все стали танцевать под музыку вокально-инструментального ансамбля «Цветы».

Катя обвила мою шею руками и спросила, правда ли, что я знаю наизусть много стихов, ей сказал об этом Витя. Я ответил, что да, особенно много Есенина, Блока, и такого хорошего поэта, может она не знает, Константина Бальмонта. Она сказала, что слышала, но не читала. После этого разговора я прижал к себе Катю теснее, и она доверчиво положила голову мне на грудь. Потом был быстрый танец, а вслед за ним Витя объявил «белый», и Катя пригласила меня. Я стал целовать её, сначала в щёки и шею, а потом мы стали целоваться в губы, взасос, но рукам я воли не давал, потому что считал – что для первой встречи это было бы слишком. Я только два раза танцевал ещё и с другими девушками, а вообще мы с Катей весь вечер были вместе.

Когда объявлялся перекур, выходили на веранду, где стоял большой старый диван и стулья. Разговоры велись обычные среди призывников: кто в какую часть может попасть на службу. Все единогласно согласились с тем, что нет ничего хуже, как попасть во флот, окажешься на корабле и тяни лямку целых три года, да и служба там тяжёлая. Дима, сказал, что неплохо было бы попасть в стройбат, конечно, там работать надо, но если повезёт, вернёшься домой при деньгах, и у родителей на первое время просить не нужно. Меня попросили почитать стихи. Я прочитал Блока, Есенина и по просьбе Вити одно стихотворение Бальмонта «Хочу», которое ему всегда нравилось:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!

Я очень волновался, когда читал это стихотворение, потому что Катя не сводила с меня внимательного взгляда и ещё потому, что, если честно признаться, в свои семнадцать лет я ни с одной девушки и ни с одной женщины никаких одежд ещё не сорвал. Вечеринка прошла очень хорошо, прилично – никто не напился, и к половине двенадцатого все стали прощаться и расходиться. Ребята пошли провожать девушек, а Катю никуда провожать не нужно было – она жила в том же дворе, в соседнем доме. Я тоже собрался идти домой. «Жаль, что нужно уходить!» – вздохнул я вслух. «Слушай, Санечка, а давай я тебя провожу, – сказала Катя, взяв меня под руку, – заодно и прогуляюсь, так, недалеко, до парка». «Не заблудишься?» – спросил, улыбаясь, Витя. «Не волнуйся, не заблужусь», – улыбаясь, ответила Катя. «Ну, Саня, – шепнул Витя, обнимая меня на прощанье, – ты, в общем, не теряйся. Катька… с ней можно! Эх, не была бы она моя сеструха!» Мы с Катей вышли на улицу. Наверное, надо было ей рассказать какую-то смешную историю или почитать ещё стихи, но мне почему-то ничего не приходило в голову. Всё было так странно и хорошо, меня провожала замечательная девушка – раньше такого со мной не случалось. Я только спросил Катю, не холодно ли ей, и она ответила, что да, прохладно, и я накинул ей на плечи пиджак.

Мы вошли в парк, свернули на боковую тропинку, в сторону от главной аллеи, остановились под деревом и стали целоваться. Вдруг Катя неожиданно отстранилась. «Ты что?» – спросил я испуганно, но она постелила пиджак на листья и, ни слова не говоря, легла на спину, закинув правую руку за голову. Я растерянно сел рядом.

«Так… не теряйся, – лихорадочно думал я, – Витя сказал, что можно… но как?! Сначала, конечно, поцеловать… а потом? рукой под юбку? А дальше? а потом?!»

Пока я так раздумывал, ну точно, полминуты – не больше, Катя встала и сказала, что уже поздно, что завтра ей рано на учёбу, что непременно ещё увидимся, а провожать её не нужно, ей близко. Она ушла, и я остался один под деревом…

Когда Льву Николаевичу Толстому было тринадцать лет, его старшие братья, Григорий и Сергей, повели будущего писателя в бордель к проститутке. После того, как всё произошло, Лев Толстой, осознав своё падение, стал перед этой доброй женщиной на колени, плакал, рыдал и просил прощения, но, как он сам потом написал в своём дневнике, с четырнадцати до тридцати двух лет ни одной хорошенькой женщины мимо себя не пропускал, будь она хоть простого, хоть дворянского происхождения.

Какие замечательные братья были у Льва Толстого! Они его правильно воспитали! Меня же семья, школа и всесоюзная пионерская организация имени Ленина, воспитали, наверное, неправильно.

А с Катей я больше уже никогда не встречался, но иногда её вспоминал. Она была очень хорошая девушка, у неё были красивые – внимательные глаза и ласковые, нежные губы.

Остался без Лорки

Кажется, году в семьдесят восьмом мой брат пришёл с работы и сказал:

– Сейчас часа полтора беседовал у проходной с главным инженером нашей фабрики. Начитанный, умный человек! Хорошо знает поэзию!

– А кого из современных поэтов он любит? – спросил я с любопытством.

– Представь себе Вознесенского. Знает его стихи наизусть, и не раз бывал на вечерах в Политехническом, когда учился в Москве. Ну, я тоже в грязь лицом не ударил! Он думал, что твой брат – простой грузчик на складе. А ему грузчик – «Монолог Мэрилин Монро» выдал! Помнишь, я его готовил, когда поступал в театральный? «Кто там в приёмной скрипит лосиной? Невыносимо! Невыносимо!» Он сразу меня зауважал! Я ему, кстати, сказал, что у тебя есть «Дубовый лист виолончельный». А у него этого сборника нет. Слушай, Сань, он так загорелся, и предлагает тебе обмен: за Вознесенского отдаёт двухтомник Лорки. Может, поменяешься? А? Ты же Вознесенского не любишь, а Лорка, я знаю, тебе нравится.

Не помню, почему я не поменялся. Может, пожадничал. Так и остался без Лорки!

Поздно ночью

поэту Дане Курской

Я проснулся от громкого стука в дверь и включил настольную лампу.

– Нусим… – закричала бабушка, – Нусим, открой, это Павлик!

Дед подошёл к двери и открыл её, впустив брата.

– Вот, – раздражённо произнёс дед, – явился… Артист народного театра! Где ты шлялся? Идиот!

– Дед, ну, извини, – устало сказал брат, – у нас была репетиция.