Пчелиный царь. Рассказ

Пчелиный царь. Рассказ
Саша Мар

Саша едет в поезде. Если его спросить, куда, он не ответит и не знает. Он скажет просто, что ему скоро выходить. А в голове вертится детский стишок про пчелиного царя, и когда Саша пытается его вспомнить, голова начинает болеть, и он больше не хочет вспоминать. Он хочет забыться и убежать. От чего он бежит? На маленькой станции в купе подсаживается парень, который только что освободился из тюрьмы. Его тоже зовут Саша. Он едет к девушке, с которой познакомился по переписке.

Пчелиный царь

Рассказ

Саша Мар

© Саша Мар, 2020

ISBN 978-5-0051-6509-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПЧЕЛИНЫЙ ЦАРЬ

Рассказ

Когда мне было лет шесть или семь, отец взял меня с собой на летнюю практику. Он повез студентов филфака в деревню Тасеево собирать фольклор. Мы жили в избе с высоким крыльцом, ходили обедать далеко в столовую. В Тасеево я в первый раз в жизни увидел коров и сказал про них что-то смешное, а отец потом рассказывал маме, и они смеялись. Вроде, я позавидовал неспешной коровьей жизни. Не помню.

Зато помню, как ходили в кино, в деревне был деревянный кинотеатр с очень холодным залом, хотя снаружи стояла июльская жара. Что смотрели, память стерла, но после этого я заболел. Ночью у меня был жар и мне снился кошмар, и это я запомнил на всю жизнь. Кошмар этот трудно описать, образы размытые, только страх до паралича. Вскочил посреди ночи с горящей головой, и выразить ужас мог только словами «я человека убил, человека убил», хотя снилось что-то совсем другое. Думаю, отец тогда сильно перепугался.

А еще помню пасеку и дядю Колю, пасечника. Он жил в соседнем доме и появлялся за забором, высокий, худой, в шляпе с широкими полями – лицо закрыто москиткой – и в выцветшем болотном балахоне. Я сначала его боялся, но потом он принёс соты, из которых можно было высасывать мёд, а потом жевать.

И ещё он рассказывал студентам стишок про «пчелиного царя». Студенты записывали его на диктофон, а кто в тетрадки и улыбались, глядя как дядя Коля принимает таинственный вид, и выставляет скрюченный указательный палец, декламируя, как будто дирижирует сам себе. Наверное, они думали, что дядя Коля сам сочинил стишок. А он уверял, что это старое-старое стихотворение, которое живёт в его семье давным-давно, а семья занимается пчёлами уже много поколений. Поэтому про пчелиного царя он знает наверняка.

И я иногда пытаюсь вспомнить этот стишок от начала до конца, но в голове застряли только первые строчки, и всё, дальше дело не идет. Но начало тут как тут, про зверей, которые до смерти боятся пчелиного царя:

    «И медведи, кроты,
    зайцы, лошади коты…»

– …И медведи, и кроты,

Зайцы, лошади, коты…

– Что? Что ты там бормочешь?

Ничего. Я просто задремал.

Дом высится надо мной каменной глыбой. Растет ввысь и вширь. Улица темна в клубах густого морозного тумана и плавно падающего снега, и только вверху непроницаемой стены, в высоких створчатых окнах горит свет, мелькают фигуры гостей. Это бал, бал зверей. Медведи в котелках курят тонкие папироски, кроты в высоких цилиндрах с сигарами в зубах чёрными, вырезанными из картона силуэтами проплывают мимо окон. Зайцы-лакеи снуют с подносами искрящихся бокалов. Желтые окна вспыхивают то тут, то там белым светом. Это магниевые вспышки старинных фотоаппаратов. И сам дом – это фотомастерская, и тут должен быть вход и высокие витрины с антикварными фотоаппаратами и черно-белыми дагерротипами.

Но я вижу только сплошную черную стену перед собой, и она растёт вширь и ввысь. А в высоких окнах:

«И медведи, и кроты

Зайцы, лошади, коты…»

– Что? Какие медведи? Ты чего?

Ничего. Я сплю просто.

Я чувствую, как в плечо меня толкает большой мягкий кулак, поворачиваюсь и вижу улыбающийся рот с мелкими плохими зубами, красное опухшее лицо покачивается в такт вагону. Широкая ладонь приглаживает проволочные мокрые волосы с сединой. Это Степаныч. Я смотрю на него сквозь прикрытые дремотные веки и меня охватывает духота, которая висит в обшарпанном купе кислым плотным облаком.

– Открой. От-так… – Степаныч тычет толстым пальцем к двери.

Я тянусь, не с первого раза попадаю и нажимаю ручку. Дверь купе откатывается, и нас на мгновение обдает свежестью из коридора. Струи воздуха приносят терпкий, сладкий запах. Это мёд. От моих рук и от одежды пахнет мёдом.

Пока я вожусь с дверью, Степаныч уже наполнил стопки и протягивает мне мутную жидкость. Я не помню, сколько времени мы пьем, и как давно едем. Может час, может, два, а может, несколько дней. Бутылка коричнево-ржавого самогона почти пуста, на столике белый хлеб и расплывшееся, блестящее на жаре сало. Я чувствую, что пьян, но по-настоящему, напрочь отключиться не могу. Только время от времени впадаю в тягучую дремоту.

Странно, почему меня не вырубает? Может, я так всегда, устойчив к алкоголю, или нет?

– Ну, давай за медведей, от-так – Степаныч аккуратно держит стопку двумя пальцами-сосисками, а сам подрагивает от смеха всем округлым телом, – что ты там про медведей бормотал? Ты что охотник?

Я пожимаю плечами, улыбаясь по-дурацки, и опрокидываю стопку. Каждый раз, когда подношу руку к лицу, чувствую тонкий травяной запах. Мёд. Стоит потянуть носом – и этот запах тут как тут.

За всё время, что мы едем, я ничего не сказал, кроме «здравствуйте» и вот этот стишок про медведей, вдруг. Я думаю об этом и как будто вижу себя со стороны, в отражении, хотя никакого отражения передо мной нет.

Хотя можно, конечно, обернуться и посмотреть на себя в зеркало в двери купе. Но этот плечистый, коротко стриженный, в клетчатой рубашке с придурковатой улыбкой буратино неприятно косит на меня стеклянными глазами, и я сразу отворачиваюсь. Мне каждый раз нужно пару секунд, чтобы понять, что это я, и эти пару секунд похожи на возвращение души в покинутое тело. До дрожи в пальцах, до испарины на лбу. Нет, сначала нужно доехать, а потом рассматривать себя в зеркало.

А Степаныч болтает без устали, без передыху. Болтает и подливает, и сало нарезает с хлебом. Потом он отворачивается и долго смотрит в мутное окно. Там огненный шар в чистом небе ползет к горизонту. Скоро вечер. Жирная июньская зелень. Солнце бьет в глаза, прорезая лучами деревья. Я щурюсь, откидываюсь, прижимаясь спиной к пластиковой стене, ловлю сквозняк из коридора, и чувствую пустоту в голове.

Блаженная пустота. Как я хотел, как ждал, что она наступит. Поэтому, когда Степаныч втиснулся в купе, расстегнул угол чемодана и показал горлышко бутылки, я понял, что это моё спасение, и закивал как припадочный.

Он едет домой с вахты. Три месяца на севере. Ехать долго, поэтому наткнуться на отзывчивого собеседника – великое счастье. Только собеседник из меня, получается, никакой, зато попутчик отличный: пьет, улыбается и слушает. А Степаныч сначала рассказывал про то, какая долгая дорога домой: как летел на вертолете, как потом ехал на машине, и наконец купил билет на поезд. Потом он громко возмущался, что порядка на железной дороге не стало:

– Даже паспорта не проверяют, только эта хрень электронная, мне ребята помогли заказать, просто телефоном тыкнешь проводнику в нос, – и он для убедительности тычет мне в нос пухлую кисло пахнущую ладонь, – тыкнешь, от-так, и пускают, кого попало пускают, а как же террористы?

Я кивал, слушал, невольно прилипая взглядом к бутыли самогона. Степаныч понимал мгновенно и с готовностью наполнял стопки. Сколько лет Степанычу? За пятьдесят, наверное, но какая разница…

Я ждал, когда наступит отключка, но она не наступала.

– Так, всё, – Степаныч отрывается от окна, шлёпает себя по толстым джинсовым коленям, – курить, от-так, – он кряхтя лезет куда-то под живот, и вынимает мятую пачку Кента, – сигареты Друг, от-так, – он опять улыбается во весь грязный рот, – куришь?

Я пожимаю плечами, улыбаюсь. Степаныч крякает и качает головой:

– Ну, ты… чудак.

В тамбуре такая же жара, только запах железа, горелой смазки, и очень шумно, поэтому Степаныч подходит вплотную и почти кричит мне в лицо смрадом и спиртом.

– Слушай, я тебе честно скажу, от-так, ты бы деньги спрятал, а то как-то…

Я делаю удивленное лицо, покачиваюсь на ватных ногах, держась за стену. Степаныч с усмешкой мотает головой, как бы говоря «ну, ты вообще», выпускает в потолок струю дыма и хлопает меня по правому карману. Я смотрю на карман. Сначала все плывёт, но через секунду пьяные глаза фокусируются. Я вижу, что на мне узкие брюки, зеленого цвета. Зеленого… Правый карман выпукло торчит. Я сую руку внутрь и вынимаю две пачки денег. Перебинтованные банковской бумажной лентой две пачки «хабаровска». Я ухмыляюсь. Одна пачка вскрыта. А, да, это я покупал билет. Значит, должна быть сдача. Я сую руку в левый карман. Да, тут сдача, скомканные бумажки и монеты.

Степаныч курит молча, разглядывает меня исподволь с интересом. Я вижу краем глаза, что его лицо вдруг становится серьезным, почти непроницаемым, но когда мы встречаемся взглядом, он сразу начинает улыбаться во весь рот, молоть чушь, и чеканить «от-так, от-так».

А я стою с деньгами в руке и, улыбаясь, гляжу на Степаныча. Теперь ясно помню, как снимал эти деньги в банке, как девушка с недоверием поглядывала на меня из-за толстого стекла, и свое отражение в нём. В ней, на ней… Мое отражение, непохожее на теперешнее в зеркале купе. И еще на кого-то она поглядывала. На кого-то рядом со мной. Я пытаюсь вспомнить, как выглядел тот, второй, увидеть его в отражении, но с каждым усилием мозг пронизывает боль, и дохлый номер вспоминать. Лучше не пытаться, не хочу.