Прекрасная планета

чувства переживать Ло тоже не умел. ему казалось что чувства позволены только тем кто работает. поработал – можно чувствовать.

а ему – нельзя. какой прок от его чувств если он не работает? какая в них ценность? почему кто-то должен их терпеть или ими интересоваться если он не соединен с обществом, если у него нет пути с ним соединиться? почему людям должны быть интересны его чувства?

Ло хотелось хоть как-то служить людям чтобы они не отвлекались на такие пустяки как его чувства поэтому он запихивал их в себя подальше, для всеобщего благополучия.

и видел в этом хоть какую-то красоту и пользу от себя, он хотя бы никому не мешал своими чувствами и знал свое место.

это было пожалуй единственное место где Ло испытывал к себе хотя бы какое-то подобие уважения.

он заботился о людях. он не сорил своими безработными чувствами и был рад что может себя сдерживать

Ло понимал что ему хана. что он взрывается. что он будет целыми днями?

состояние еще было таким паскудным, идеально отвратительным, не невыносимым – когда невыносимо все-таки есть вдохновление сопротивления, а Ло именно чувствовал себя слабым.

и все это подтверждали, он же не мог работать. а Миша мог. Миша был сильным, а Ло слабым.

Миша приходил домой, ужинал, включал телик, или сидел в телефоне. с Ло они не особо разговаривали, но Ло был рад что у Миши все хорошо и что Мише так повезло – он может размеренно проводить дни.

Сам Ло просто в ужасе часами стоял на набережной. ничего не мочь делать целую бесконечность. быть слабым целую бесконечность, он даже посочувствовать себе не мог потому что чувствовал себя таким никчемным и не заслуживающим сочувствия.

Миша ходил на работу, Ло на набережную. иногда появлялся Вах проверить все ли нормально. с Мишей Вах долго разговаривал, как ему на работе, не беспокоит ли чего, Миша был всем доволен.

– ну а у тебя как дела, Ло? – спрашивал Вах тоном господи только бы он не начал рассказывать этот ужас.

– да все нормально, спасибо, – натянуто улыбался Ло, а у самого просто голова взрывалась.

– понятно, – говорил Вах и посматривал на него с легким отвращением.

ничто не грело и не радовало потому что Ло не мог работать и чувствовал себя никчемным.

зачем ему облака, сосны, песочный бережок, архитектура, если он бесполезен?

Ло даже не пытался радоваться, это было бесполезно, он же ни с кем этой радостью не мог поделиться, кто он такой.

Ло был благодарен Мише за то что он есть, за то как завтракает, сидит в телефоне, снова работает, за этот образец благодати и умиротворения. Ло восхищался – вот Миша может жить, а я – нет.

было очень стыдно за самого себя. и ничего его не оправдывало.

хотелось себя наказать. никогда не смотреть на облака, никогда не радоваться, чтобы хоть как-то искупить этот косяк. какой? Ло толком не знал, но чувствовал витиеватую тучу вины, и некогда было тут рассусоливать, еще глубже быть виноватым, нужно было исправлять то что есть, а как? ему же ничего нельзя? хотя бы не мешать. а то что на душе ад, так это ничего, рай – то что он не гадит другим людям, что он всю эту грязь держит в себе и так сохраняет свою честь.

ну какой человек рядом

– Ло ну какие глупости, – говорил он себе, – ну какой человек рядом, ни один умный человек так не говорит, значит это какая-то несусветная глупость, тьфу, поскорее забыть! стесняться нужно такого, а из него лезет, ну вот опять, вот позорище.

умные люди с достоинством плывут, сохраняя вокруг себя приятную вежливую гладь, здравствуйте, спасибо, до свидания, пожалуйста! как лебедки по пруду! вот настоящее благородство.

а такие вещи даже вслух нельзя произносить.

беспокоить людей, нельзя нельзя. Ло всю жизнь старательно молчал, и изо всех сил старался после жизни. и просто умирал от стыда что это не удавалось заглушить насовсем, ни одного дня он не мог прожить как приличный человек, как царевна лебедушка, чем больше он старался весь день – тем больше к вечеру его распирало.

ему было очень очень стыдно что он доставлял людям столько неудобств, показывал что-то неблагопристойное, оскорблял приличное общество своим поведением, он чувствовал что оскорблял.

но у него не было ничего, ничегошеньки чтобы построить эту восхитительную хлябь, эту торжественную слякоть, и получается что он просто оскорблял людей из приличного общества тем кем он был.

что ж он родился уродом, уродцем, и все что он мог, это была его работа, его главная ответственность, его миссия – минимизировать себя. чтобы быть не кучей мусора, а хотя бы урной. неприятной, но безвредной.

ужас

так странно как ужас то пропадал, то появлялся. причем когда ужас был казалось что нет ничего кроме ужаса. а когда ужас исчезал, в дни как сейчас – ужас конечно где-то был, но как часть, как реакция, а не как это упоительное огромное не дышащее багрово-красное небо.

странная такая жизнь когда нет ужаса, Ло привык в нем жить, хотя конечно к такому нельзя привыкнуть.

ужас был еще такой торжественный и по-своему Ло восхищал. торжество момента. вот это – настоящий ужас, не поддельный. настоящий человеческий кошмар. Ло был заворожен кошмаром. его удивительной плотной стихией. как будто это единственное место где Ло становился большим, единственное место где Ло мог раскрыться, а не быть задавленным под прессом, единственное место где Ло мог переживать.

ужас был где-то внутри, как укрытие для чувств. Ло ходил туда хоть и настрадаться – но начувствоваться вволю. надышаться этим грозовым воздухом. силой. стихией. простором. бурей.

наедине с собой. наедине со своими чувствами в том масштабе в котором они существовали, в их естестве

сочетания?

рядом с Вахом было почему-то очень неловко.

Вах как-то так выворачивал события что и за них тоже было неловко. за то что ты умер и попал сюда. и что тебя никак экзистенциально не озаряет. а Вах как будто бы этого ждал. и от себя и от других, и ему бесконечно стыдно что это происходит, но он надеется разобраться, поэтому изо всех сил ищет какой-нибудь экзистенциальный шприц, котором можно будет уколоться, просветлиться и чтобы не видеть то как люди опозорились.

сначала Ло думал что ему показалось что Вах сильно стыдится того что умер и не просветлился, но потом это ощущение неловкости за свое состояние появлялось только с ним.

особенно когда дело касалось того что Ло не может работать.

у Ваха бегали глаза, словно он искал куда бы спрятаться от того что придется увидеть что кому-то очень сильно не хорошо, и он своими мотивационными речами не сильно может помочь, хотя обязан.

но когда Ло понял как Ваха клинит, то немного полегчало. он перестал присоединяться к этому стыду, и больше наблюдал за Вахом. Вах был таким убедительным в своем чувстве что у него было стыдно спросить про бога чтобы не выдать какую-то порочную тайну, стыдную, ядовитую, вроде того что людишки жалкие и мерзкие, и смотреть на них противно, но если мы будем замалчивать, то для общего блага может удастся сначала притвориться, а потом забыться и поверить в свою фантазию. но для этого нужно молчать и бояться сболтнуть лишнего, чтобы не дай бог не потревожить дымку, которая тает едва не от любого прикосновения.

как будто Вах считал что эта дымка единственное спасение о нелицеприятной правде о самих себе. как ложь во спасение.

Миша с Вахом презирали живое.

и Миша ткал из себя максимально противоречащее живому полотно.

было по-своему красиво, тут бесспорно.

как какое-то очень обдуманное и невероятное по масштабу идеи творчество. это ж надо было так презирать жизнь чтобы ткать из нее эти жуткие скульптуры, чтобы ее спасти, чтобы сделать ее красивой. зато искренне. претворять жизнь. искренность притягивает. воплощение мировоззрения. знать что жизнь презренная и хотеть ее исправить. искренность презрения и холодные идеалы.

теперь понятно чего Миша был таким холодным, он давал миру самое лучшее, а я тут все своим теплом и человеком загаживал. Ло стало смешно. как лучше я хотел хаха. а у человека человека ежемгновенно нужно вставлять в узду чтобы он не фонтанировал – иначе не красиво. вот блядь! но сила вклада и ответственности этого вклада конечно потрясающая. наверное Ло в Мише это и привлекло, эта искренность и сила, с которой он вкладывался в то что ценил, может быть даже – любил. человек видит – человек делает. очень выверенно.

Вах был просто формалистом, любившим значки и чтобы кто-то не особо вдумчивый считал его мудрецом.

да пошло оно все. да пошли они все.