Патина

Он понял, что тронул личное, только когда обернулся, но сторожа рядом уже не было.

Роберт почувствовал ладонью мокрый собачий нос и отдернул руку.

– Обиделся он, что ли? – Вместо ответа пес вывалил язык в издевательской ухмылке. – Ладно, чудище-страшилище. Пошли. Провожу я тебя…

У сторожки Роберт неумело пристегнул цепь к ошейнику пса, ободрав себе карабином палец, шикнул от боли, выругался и громче обычного воззвал к Борщу, которого внутри могло и не оказаться. Зато там точно сидела некая девица, неизвестно чего от него, Роберта, желавшая. Вспомнил он об этом, когда дверь уже приоткрылась, и приготовился исчезнуть, однако это оказался всего лишь Борщ с полушкой водки в кармане ватника – ровным счетом такой, каким все привыкли его видеть.

– Я это… – начал Роберт и внезапно понял, что сам не знает, чего он «это». Зато старик прекрасно знал.

– Вот ты, – сказал он, – для чего из своей столицы приехал? – Не «пришел» даже, а «приехал» – значит, желает поворошить несвежее белье, и еще значит, что успел приложиться к бутылке крепче, чем за то же время успел бы сам Роберт. – А приехал ты… Хорониться!

Вряд ли можно было придумать более точное определение.

– И схоронился… – Узловатый палец ткнул в барак, от которого отсюда виднелась только крыша. – Там. С каменюками своими. А тут… – теперь старый Борщ таращился на бытовку так, словно она только что упала с неба. – Люди! Везде, понимаешь?

– Да пошли они, – беззлобно бросил Роберт. Поднял воротник, подмигнул лежащему возле будки псу и направился к дому.

3

Она появлялась в его жизни, чтобы напоминать о смерти. Стоило ему только подзабыть, заработаться, внушить себе что-то про создаваемые им вещи, которые переживут творца, как пена очередного дня выносила на берег Лилию; она поднималась с песка, отжимала волосы и шла к нему, неотвратимая, в мокром, и он ни разу не нашел в себе сил убежать или хотя бы отвернуться.

В тот раз он снова пытался. Смотрел куда угодно, только не на нее, нет, не на нее.

– Шидловский продал душу дьяволу, – говорила она, сбегая по ступеням. – Десять лет прошло, а он все тот же.

– Авторитарный мерзавец, неслучайно пережил жену и сына… – говорил он, открывая перед ней дверь и пропуская вперед.

Пока они сидели в гостиной пожилого педагога, свечерело. Под козырьком подъезда горела лампа, похожая на леденец.

– Интересно, сколько ему сейчас?

Роберт вытянул из пачки сигарету. Лилия жестом попросила поделиться, и он сделал это не глядя.

– Почти век. И заметь, рука вернее наших. Моей так точно.

– Да, бодрячком… Но неизвестно, долго ли еще…

Оба, не сговариваясь, обернулись и посмотрели на уютно-рыжие окна третьего этажа. Куртка Роберта и кардиган Лилии еще хранили запах нутра шифоньера, в который Шидловский велел повесить уличную одежду – с малахитовыми створками, чернеными в глянс торцами и бархатистой, как у сундука фокусника, изнанкой. Теперь воинственный старик, должно быть, бродил по пустым комнатам в одиночку и, как предполагал Роберт, продолжал беседу с самим собой, начатую много лет тому назад и прерванную визитом двоих, совсем не похожих на студентов, но отчего-то ими себя называющих.

– Выставку бы ему… – выдохнула Лилия вместе с табачным дымом. – В той галерее, о которой ты говорил, как ее, «Арсенал»?

Ей тоже не хотелось спешить обратно в жизнь, и он это чувствовал, и был благодарен за отсрочку.

– «Каземат», если ты про Кривоколенный. Не уверен, что это подходящее пространство для лиричных барышень Шидловского.

– А для тебя? Чем ты сейчас вообще занимаешься? Я почему-то думала, что ты первым уйдешь в дизайн, а ты… Скульптура, верно?

– Да, но не только, там будет кое-что другое, совсем новое. Я пока не хочу…

Светлых окон становилось все больше. Роберт смотрел на них с особой нежностью, словно был причастен одновременно ни к одному и ко всем сразу. Он любил внезапную тишину таких вот двориков, в которые тянет свернуть, сделав вид, что один из них твой. Любил колоннады и арки сталинских домов, их устаревшую напыщенную парадность, отражения окон в воде под гранитной набережной… Все это говорило с ним историями, которых он не понимал, только чувствовал, как дышат ими стены, и вслушивался – но нет, снова нет, ускользнуло в приоткрытую оконную раму, заплутало чердачными тропами, шмыгнуло под мост и растаяло…

– Ой, а помнишь ту смешную тетку с дурацким таким бантом? Имя еще редкое…

– Натурщица Мона, – усмехнулся Роберт. – Такую сложно забыть.

– Мадам Мона! – воскликнула она и даже подпрыгнула от восторга. – Мона и ее байки про бабку – фрейлину Александры Федоровны! Она сочиняла на ходу! Сестры, влюбленные в сестер, игры с переодеваниями, оргии на спиритических сеансах, а надо же работать, а она лежит с этим бантом и продуцирует бредятину, как будто из коробочки достает еще одну коробочку, снова и снова… Я ничего не путаю? Или вам всем было нормально, и только мне хотелось?..

– Всем хотелось, – с деланой серьезностью подтвердил Роберт, едва контролируя мышцы лица. – Причем сразу, и да, это была порнография. А у мадам была шизофрения…

– Хотелось сорвать с ее головы бант и выкинуть его в окно! – выкрикнула Лилия возмущенно. – Милович, дурак, ну какой же ты дурак! – И притворилась, что сейчас ударит, но вместо этого нырнула рукой под его расстегнутую куртку, поглубже, в тепло, будто бы так и надо, впрочем, так действительно было надо, чтобы он посмотрел на нее и продолжал смотреть.

Но он не сдался. Не тогда. Стоял с ней в обнимку и упрямо, до рези в глазах таращился на окна. Трое однокурсников, которые собирались навестить старика-учителя и вообще увидеться впервые за столько лет, внезапно обнаружили неотложные дела – Лилия уже ждала на берегу – а ведь знай он об этом заранее, то тоже бы отказался, а так пришел, и встретил ее в маленьком кафе киноклуба – она ждала – где наливали хорошее и дешевое пиво, а потом поднялись по гулкой лестнице в квартиру, неловко помалкивая, и дружно обрадовались тому, что некогда грозный и до сих пор еще чуть-чуть наводящий трепет Шидловский сразу взял на себя светскую часть беседы. Сам того не заметив, Роберт проболтался и о работе, и о грядущей выставке, хотя совсем не собирался этого делать, ведь хвастать ему было нечем, а заодно и узнал, что взлелеянный лиловый лилейник по фамилии Гордиева два года как в разводе и два месяца как руководит художественной студией – кто б подумал.

– Фрейлина, ну конечно, – сказал он невпопад, не решаясь сменить тему, которая так ее развеселила. – Фрейлина по фамилии Березка.

– Листопад! – щелкнула пальцами Лилия. – Я точно помню, потому что кто-то из наших нажаловался на нее в деканат, мол, ее истории слишком откровенны и ставят в неловкое положение… некоторых.

– Это мог быть только Вальцев.

Нужно было сказать это раньше. Горячая ладонь обиженно сползла с его бедра, и Роберт быстро запахнул куртку.

Давно погасшие сигареты синхронно упокоились на дне урны. Лилия достала из сумочки ключ от машины, покрутила его в руках, проводила взглядом тщедушную собачонку, ведомую девочкой лет десяти.

– Роберт, скажи… – Он покорно остался рядом в надежде, что порыв ветра отгонит в сторону медовый, злой аромат ее духов, но ветер не пришел. – Ты доволен тем, что делаешь?

Роберт беспокойно покосился на грязные манжеты и постарался прикрыть их, сложив руки на груди. Мысленно посмотрел на себя откуда-то сверху и мысленно же пожал плечами. Если в чем его и можно было заподозрить, так это в тотальном погружении в работу, пренебрежению ко всему сиюминутному, отказе от внешнего в пользу внутреннего, но никак не в нищете, нет, бедняком он не выглядел: куртка как куртка, джинсы как джинсы – значимость того и другого одинаково меркла в сравнении с вечностью, которая ждала его впереди (во всяком случае, самому ему хотелось на это надеяться).

– У меня есть заказы. – Голос дрогнул, что не осталось незамеченным – Лилия вопросительно вздернула бровь, вцепилась в локоть и увлекла Роберта к набережной. – Государственный проект, памятник для областного центра… – На лбу выступила испарина, но он постеснялся ее стереть. – Я работаю с Каревым – архитектор, может, знаешь… Будет бронзовое литье: фигура ангела, который поддерживает раненого солдата и… Укрывает его крыльями. На самом деле это метафора… В-вот.

– Метафора чего?

– Бессмертия души.

– Ах, ну да. – Стук ее каблуков ввинчивался прямо в мозг. – И тебе этого достаточно?

– Городские чиновники довольно консервативны, я не мог позволить себе ни малейшей абстракции…

– Да нет же, я не о том.

Она поправила сползший с плеча кардиган, и Роберт, некстати вдохнув, едва не закашлялся. Мед. Ладан. Что-то еще. Китайские чернила? Перцовый пластырь? Десятки холстов, запертых в каморке под лестницей в ожидании своих первых встречных – кобальт синий, набрызганные пальцами пятна киновари, потекший аурелион… И еще кто-то плачет в этой подлестничной тьме, но не жалобно, а истерично и зло, и долго всхлипывает, и всхлипы эти легко перепутать со звуками любви… Возможно, так оно и есть.

– Если ты не слишком спешишь, я бы хотела кое-что тебе показать. Здесь недалеко, это не займет много времени.

Он не спешил. Не спешил настолько давно, что даже если куда-то опаздывал, уже не мог заставить себя поторопиться.

На сигнал брелка откликнулся приткнувшийся к обочине белый внедорожник. От мысли, что придется доверить свою жизнь женщине, Роберт почувствовал в животе тянущую пустоту. Вначале он долго пристегивался, потом боролся с желанием закрыть глаза, но автомобиль уверенно спрыгнул с бордюра и тут же влился в поток себе подобных. Встречный ветер сдул с лобового стекла сухую листву, свет фонарей расчертил темноту салона яркими белыми прямоугольниками, и он немного расслабился, и даже нашел в себе силы разжать стиснутые на ручке двери пальцы.

Спустя два светофора звуки скрипки сменились клавишными аккордами – и понеслось. Зал был не то, что…