Патина

Патина
Саша Степанова

После сокрушительного провала своей первой выставки скульптор Роберт Милович сбегает в маленький провинциальный город. Теперь он в одиночестве живет в доме, предназначенном под снос, и зарабатывает тем, что гравирует эпитафии на надгробиях. Роберт уверен, что прошлое никогда его не настигнет, однако оно возвращается вместе с Евой – девушкой, которая хочет учиться у него патинированию, чтобы выведать секрет той самой патины, которая, как был уверен Роберт, должна была сделать его знаменитым, но вместо этого превратила в изгоя.

В оформлении обложки использована иллюстрация по лицензии © shutterstock.com

https://www.shutterstock.com/image-vector/pieta-woman-weeping-over-dead-man-1614293506

Для В.

Я все еще слушаю твою музыку

1

Это был день поминовения усопших. Радуница, да, моросящая дождем безрадостная Радуница. Ритуальная лавочка, крыльцо с продавленными ступенями, стук двери, от которого у Роберта раз за разом сводило зубы и било в висок. Скомканная бумажная мелочь в потных ладонях, запах мокрой шерсти, курева и перегара. Брали в основном копеечную пластмассу, просто чтоб не с пустыми руками – мох, маки, ромашку-полянку, возили ботинками грязь по истертому линолеуму, совали деньги, забирали сдачу и сменялись следующими. Снова дернулась на разболтанной пружине дверная створка, скрипнули половицы, перешло из рук в руки хрусткое сердце из белых роз с головой кролика посередине – детский венок. Уже и не надеялись избавиться, думали, вряд ли кто-нибудь согласится отдать столько денег за эту дрянь. И дело тут было даже не в цене, а в том, что чертова кроличья голова выглядела настолько натурально – по обе стороны от плюшевой переносицы поблескивали любопытством черные пуговки глаз – что любое дитё пришло бы в восторг. Вот только то, которое получит – не придет, и от осознания этого становилось особенно тошно.

«Роберт! Да ладно тебе, ну!» – крикнула ему вслед по случаю нарядная и уже слегка пьяненькая Аля, но он не обернулся – без него обойдутся, товар нехитрый. Пересчитал ботинками ступени, потер глаза, проводил взглядом спину той, что прижимала к груди детский венок, но следом не пошел, а, втянув голову в плечи, зашагал по проступившему из-под снега асфальту к дому. Он устал от людей, безумно хотелось работать; на рубленых фасадах гранитных заготовок, сваленных здесь же, в саду, лежали капли воды.

Нырнув в затхлый подъезд, он на ощупь извлек из буфета под лестницей пачку сигарет и поднялся к себе. Комната утопала в серости. Пока курил, снаружи разошлось не на шутку – косые струи воды наотмашь хлестали по стеклам, и он приоткрыл форточку, чтобы впустить влажный воздух. Штора надулась парусом, обмахнула голову, обнаженную грудь и культи рук гипсового ангела, тупо взиравшего с подоконника на кладбищенскую ограду по ту сторону улицы. Старый дом втянул в себя дождь и закашлялся, натужно выдохнул дымоходом, расправил стены, ржавыми трубами высвистел: «Ум-р-р…».

К воротам кладбища подкатил длинный черный автомобиль. Задняя дверца выпустила траурную даму и малыша в ярком дождевике. Прямо над их головами синела вывеска с надписью «Памятники» и его, Роберта, номером. Таща за собой ребенка, дама подошла к флегматично дымившему под козырьком ритуальной лавочки сторожу Борщу и ткнула в вывеску пальцем. Борщ кивнул на дом через дорогу, и клиентка устремилась туда, на ходу открывая зонт. Роберт затушил сигарету и дернул плечом. Туго натянутый черный купол зонта вплыл в приоткрытую калитку – капли ударялись о ткань и сбегали с нее, не оставляя следов, – и двинулся к подъезду. Детский голосок на лестнице заканючил «пить». Нытье неумолимо приближалось, коротко тенькнул дверной звонок, и Роберт простуженно позвал: «Войдите!» – входная дверь была незаперта.

Пока в прихожей отряхивались, топали и шелестели одеждой, он присел и быстро глянул на себя в трюмо. Растрепал волосы в попытке скрыть залысины надо лбом, одернул свитер, нацепил на лицо выражение печального сочувствия – по радостным поводам к нему не приходили – и снова крикнул: «Сюда! Не разувайтесь!».

Прежде, чем распаренный в слишком теплой одежде мальчуган увидел незнакомого дядю и уткнулся в черную юбку с забрызганным грязью подолом, чуткий памятью скульптора Роберт отметил в линии его скул и разрезе глаз некое сходство. Детская припухлость черт скрывала его меньше, чем морщины на лице вошедшей женщины, но Роберт решил не утруждать себя вспоминанием. Каждый второй, кого он видел в этой комнате, был похож на кого-то с многочисленных фотокарточек, проходивших через его руки.

Он назвал себя. Посетительница не представилась. С брезгливой осторожностью присела на предложенный стул и протянула несколько снимков, чтобы объяснить, какое надгробие желает видеть. Работа выходила недешевой и кропотливой – на обороте бумаг Роберт от руки набросал гранитную стенку с двумя каннелированными колоннами и полукруглой нишей, в которую поместил мраморный горельеф сидящей за мольбертом женщины. Заказчица попросила подробные эскизы с нескольких ракурсов, и он тут же их пообещал, мысленно включив в счет. Все это время мальчик кряхтел и ерзал на диванчике, тиская в руках свалявшегося однолапого медведя, и изредка поднывал: «Ба, дай пить!». Нарочитое ее невнимание выглядело изощренным издевательством, и Роберт, не выдержав первым, плеснул воды из графина в не слишком чистый стакан, но она пригвоздила его взглядом, и он застыл с протянутой в никуда рукой, а после сделал глоток и опустил стакан на поднос.

– Пи-ить, – всхлипнул мальчик. По бордовым щекам покатились слезы. Женщина яростно зашарила в недрах необъятной сумки и, достав оттуда пластиковую бутылку, пихнула ее в протянутые ладошки.

– Задаток пятьдесят процентов, – сказал Роберт.

– Другую!

– Ты издеваешься? – взвилась женщина и, выдернув бутылку из руки ребенка, сунула ее ему в лицо так, что жидкость расплескалась по дождевику, однолапому медведю и обивке дивана.

В воздухе отчетливо запахло водкой.

Роберт подскочил, испуганный гораздо сильнее психованной бабули – пока он елозил платком по сморщенному личику, медведю и дивану, задержав дыхание, чтобы не чувствовать кислый запах детского пота вперемешку с парами алкоголя, она сидела за столом и всматривалась в эскиз с таким видом, будто разглядывала порнографическую картинку, а когда он наконец вернулся, все еще взволнованный тем, что могло бы произойти, на скатерти уже лежало несколько крупных купюр.

– Сходство, – сказала женщина. – Оно должно быть бесспорным. – И вышла, подталкивая в спину отчаянно ревущего внука.

Когда их шаги на лестнице затихли, Роберт спрятал руки в карманы и обернулся. Забытый медведь неприкаянно валялся на полу.

– Стерва. – Слово плевком спозло по шелушащимся обоям за спинку дивана. Роберт поднял игрушку двумя пальцами и бросил ее на стол.

Из прихожей тянулась мокрая дорожка следов. Роберт несколько секунд с недоумением смотрел на грязь, а потом, очнувшись, тряхнул головой и потащился в ванную за шваброй. Там он долго и тщательно полоскал под краном, скручивал, отжимал и снова подставлял под воду бурую тряпку, рассеянно глядя на мыльницу, где плавали в сопливой жиже три овальных разноцветных обмылка.

Скрипнула дверь. Что-то целлофаново прошуршало в комнату, и Роберт, не выключая воды, с улыбкой прокрался по коридору и осторожно выглянул из-за дверного косяка.

Незваный гость брякнул стаканом, утер сопли, стащил со стола медведя и собрался было улизнуть, но огляделся по сторонам да так и застыл с запрокинутой головой и не то ужасом, не то восторгом в глазах.

– Они не настоящие, – мягко сказал Роберт и покинул укрытие. Мальчик попятился, но не убежал. Двигаясь плавно, чтобы его не спугнуть, Роберт потянулся к одной из висевших на стене посмертных масок и снял ее с гвоздя. – Вот, смотри. Она бронзовая! – С этими словами он постучал по лбу маски костяшками пальцев, и та глухо звякнула в ответ. – Выглядит как кожа, потому что покрыта патиной. Необычной патиной. Такую умею делать только я. Это мой секрет.

– Немедленно уберите от ребенка эту гадость! У него астма!

Смущенный Роберт обернулся с покаянной улыбкой и собрался было рассыпаться в извинениях, но властная рука уже сгребла в горсть капюшон дождевика и вытолкнула пацана за порог – слушать стало некому.

– Гадость, – растерянно повторил Роберт, поглаживая нежно-телесную, в едва заметных кракелюрных трещинках щеку. – Ты, представляешь?.. – шепнул он в сомкнутые губы и тесно прижался к ним лбом. – Ты, ты, ты… – твердил он, закрыв глаза и перетаптываясь под стук дождя, как если бы тот был фокстротом или вальсом.

А когда разлепил влажные ресницы, то увидел, что кто-то внимательно смотрит на него, стоя у калитки, увидел – и задернул шторы.

2

Заявиться к Борщу без гостинцев для пса было нельзя – не пустит, так еще и обругает, а ругался кладбищенский сторож как боженька. Вспомнив об этом, Роберт наскоро собрал в пакет куриные кости, сунул их в карман и пошел в сторожку. Поплутал между могил, глубоко и вкусно дыша. Возле сторожки он задержался у саркофага Ольги Ивановны Ивановой, жития коей в замужестве было десять месяцев и двадцать один день, а всего жития было двадцать лет и один месяц, и младенца ея Николая, не прожившего и дня. Постоял, ковырнул ногтем грязь в углублениях цифр «1883», выбитых в белом камне. Богатая была деревня – Марфино. Церковь вон осталась – красного кирпича, крепкая, как засохший пряник. Марфинских кормила земля. Солили огурцы и капусту к царскому столу, собирали урожай с тех самых яблонь, что за оградой – сейчас яблоки мелкие и кислые, никто не берет, и в сентябре, когда опадают, над всем кладбищем стоит их пьяный сопревший дух.

Закурив, Роберт подошел к бытовке, стукнул костяшками пальцев в мутное окно и извлек из кармана свое нехитрое подношение. В другом лежали два сваренных вкрутую яйца.

Сумрачный с похмелья Борщ вместо приветствия что-то неразборчиво буркнул. Сегодня его рыжие усишки свисали особенно уныло.

– Угу, – сказал он, забирая пакет, и причмокнул. Из будки, грохоча цепью, выбралась здоровенная лохматая дворняга – серая и будто присыпанная солью. Борщ как-то говорил, что это от тяжелой жизни – ранняя седина.

– Хво-оштик, хвоштик мой, – ласково протянул старик, спуская пса с цепи. – Ну, шуруй!

Когда тот сорвался с места и пронесся мимо, Роберт покачнулся.

Они зашагали к яблоневому саду, и пока косматый «хвоштик» радостно скакал вокруг деревьев, молча шелушили принесенные Робертом яйца, кидая скорлупу себе под ноги.

– Зима была тяжелая, – сказал Роберт. – И весна не легче.

– Еще полегчает, – не согласился Борщ.

– Слушай, – снова сказал Роберт, который точно знал, что ему не полегчает, – вчера ко мне приходил кто-то. Ты подсказал?

Тот улыбнулся половиной рта, не переставая жевать.

– Чего хотели?

– Вот сам бы и узнал. – Влажные глаза старика глядели настолько бесхитростно, что Роберт проглотил негодование, выдохнул и отвернулся. – У меня она сидит, там, в хате. Боится, что сгонишь. Хорошая. Некуда ей больше.

– А я тут при чем?

Борщ не ответил: нахохлился в своем ватнике и уставился в скисшее небо. Проводил взглядом стайку грачей.

– Гляди-ка, вернулись, хвоштики… Перезимували.

И было в этом коротком слове, прозвучавшем нездешне и в то же время по-родному, столько облегчения, что Роберт улыбнулся своим грязным ботинкам и тоже задрал голову.

– Борщ, я давно хотел спросить – а чего ты всех хвостиками называешь?..