Непридуманные рассказы и рассказики. Рассказы. Миниатюры

– Этот мудрец уже сведет меня с ума, я должен выслушивать всю историю от сотворения мира!

– Ребе, знаете, чего я боюсь? Что-то давно не слышно ничего ни о потопе, ни об огненном дожде – решительно ничего! Но ведь люди не стали безгрешными! Так я стал бояться, что Он что-то задумал такое, что и Лоту и Ноаху и не снилось, что даже они не спасутся, что уж говорить о таком маленьком человеке, как я. Что-то давно уже не было слышно о карах Г-них! Я конечно же не египтянин и нисколько не заслуживаю казней египетских, но мне так страшно, ребе, так страшно!

Две головы у мужчин

– А скажите вы мне, мадам Песя, синагога разделена на мужскую и женскую половину для того, чтобы мужчины не отвлекались при молитве на женщин или чтобы женщины не заглядывались на мужчин? – молодая Броша задала свой вопрос, когда соседки возвращались домой после вечерней молитвы.

– Броша, наши мужчины такие, что хоть ты прячься за занавеской на женской половине в синагоге, они увидят и заметят все, что им надо! Иногда они так посмотрят на тебя, что уже через девять месяцев можно ожидать младенца! И что творилось бы в синагоге, если бы мужчины и женщины сидели в ней рядом? Ты заметила, как стали блестеть глаза у Двойры, когда молодого Менделя Лейшмана вызвали читать перед всеми субботнюю главу Торы?

Двойра, которая шла рядом, вспыхнула огнем и запротестовала:

– Ну что вы такое говорите, Песя, как вам не стыдно?!

– Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом будет думать, а ваше дело молодое! Твой отец еще не думал завести разговор со старым Лейшманом? Не пора ли послать к нему сваху?

– Перестаньте, пани Песя, перестаньте, а то я сейчас уйду и перестану с вами разговаривать!

– Броша, чтобы ответить на твой вопрос… Женщина ведь думает головой, ты знаешь. Занавеска на женской половине мешает мужчинам смотреть на нас, но ведь можно в щелочку нам смотреть на них. Пусть они думают, что выбирают нас, на самом деле это мы выбираем. Мужчины тоже думают головой, беда только в том, что голов у них две и думать одновременно двумя они не в состоянии. Мадам Песя и молодая Броша засмеялись, а Двойра шла и размышляла, о каких двух головах у мужчин говорила Песя и почему нельзя думать ими одновременно.

***

С паном Шебельгутом хелмский раввин встретился случайно в придорожной корчме, когда ребе возвращался из поездки в Варшаву, где жили некоторые из его родственников. Пан Тадеуш – крупный по меркам Хелма скотопромышленник, только его свиное стадо составляло несколько сотен голов.

– О, кого я вижу! Хелмский раввин собственной персоной заглянул в корчму, чтобы полакомиться свининой, пока его не видят евреи! Пан ребе, вы можете наслаждаться вкуснейшим бигосом, я сам поставляю хрюшек в этот трактир и отвечаю – более кошерной свинины вы не найдете во всем Царстве Польском!

Раввин поморщился, не отвечая на вызовы подвыпившего хама заказал корчмарю чай, попросив налить его в стакан, который достал из своего саквояжа.

– Но скажите мне, пан раввин, почему все-таки евреи не едят свинину? Что в ней такого, что вы не можете заставить себя проглотить хотя бы кусочек?

– Она не кошерна.

– Но почему корова кошерна, курица кошерна, а свинина нет? Почему евреи отказались от самого вкусного мяса на свете? Нежная, во рту тает! Я выращиваю свиней уже много лет и…

– Выращиваете свиней исключительно, чтобы убивать их. Наши коровы дают молоко, куры и утки дают яйца, никто не может сказать, что мы держим их только для того, чтобы убить…

– Ах, пан раввин, так вы считаете меня убийцей? Катом?! Пся крев, да как ты смеешь, пан жид, так говорить!…

***

У нормального еврея как: есть синагога, в которую он ходит постоянно, есть синагога, в которую он иногда заглядывает, есть пара синагог, в которые он ни ногой. А хасиды?! Какой цадик посетил твое местечко, такие песни ты и будешь петь, такие танцы станешь танцевать. Но ведь должен еврей кому-то задавать свои вопросы, кто-то ведь должен ставить юношей с девушками под хупу! Вот и бродят цадики от города к городу, от села к селу по всему Царству Польскому, по окраинам империй, забредая то в Россию, то в Австро-Венгрию, стараясь попасть в местечко во время ярмарки. Приехал один такой цадик и в Хелм, проезжая то ли из Глупска в Егупец, то ли из Черновиц в Бердичев, а может быть из самого Крыжополя. Ну приехал и приехал, так он уже на третий день пришел в домик хелмского раввина.

– А скажите мне, ребе, как вы, правоверный богобоязненный еврей, можете общаться настоятелем хелмской церкви, отцом Паисием? Он ведь самый что ни на есть христианин и в своих проповедях утверждает, что у Г-да якобы был сын и проповедует прочие отступнические утверждения.

– Вы знаете, уважаемый… Если бы евреи во времена Иудейской войны меньше спорили между собой, если бы фарисеи прислушались к саддукеям, а те и другие вместе нормально разговаривали бы с иевусеями, я думаю, Храм стоял бы и доныне, а народу нашему не пришлось бы скитаться по чужбинам. Вы ведь знаете притчу про слона, которого слепые мудрецы описывали кто, как огромный лист лотоса, другой как веревку, третий как большой столб, четвертый как огромную стену… Ведь Б-г, господин наш, царь мира, един и с этим согласны не только христиане, но и мусульмане. И какая разница, зовем мы праотца нашего Авраам или Ибрагим, называем пророка Илиаху или Илья, выполняем заветы Моше, Моисея или Мусы, мне важно, чтобы евреи соблюдали его заповеди.

– Ну как же гой может соблюсти все 613 заповедей!

– А и пусть он будет гой, лишь бы соблюдал заповеди своего Иисуса и был хороший человек. А вы ни слова не сказали, ведь по воскресеньем мы встречаемся за преферансом не только с православным отцом Паисием, к нам расписать пульку присоединяется кзендз Игнаций. Если бы вы знали, как он любит играть мизер, и в каждой партии он на мизере берет 5—6 взяток! Вы предлагаете мне, чтобы я отказался от общения с таким человеком?!

Цадик молчал, совершенно не зная, что можно сказать на такое признание.

– А еще, уважаемый, немаловажно… Если бы вы хоть раз попробовали грушевое варенье, которое собственноручно варит матушка Варвара и которым угощает нас за чашкой чая, о! Да если бы вы попробовали рюмочку хреновухи, которую отец Паисий наливает нам с ксендзом за каждый мизер…

Развод

Сразу три раввина раввина Хелма собрались в синагоге, повод для общинного суда был самым грустным – Пиня Лейшман очень сильно хотел вручить гет свой жене Златке. Хотел – так вручай. Но, во-первых, Златка вовсе не собиралась забирать гет у Пинхаса, а еще во-первых, правильно составить гет – это вам не собака порылась или кот чихнул! Составить гет, документ о разводе, даже не каждый раввин сумеет, что уж там о Пине говорить, он был всего лишь успешным разъездным торговцем, колесящем по хелмской округе в своей одноконной повозке.– Послушай, Злата, может быть ты согласишься принять гет от мужа своего, Пинхаса Лейшмана? Злата стояла в синагогальной комнате в окружении всех четырех своих детей, и хоть отцом всех их был бедолага Пиня, две старшие девочки-погодки были одна беленькая, вторая рыженькая, а младшие мальчики были чернявые, при этом голова одного была усеяна кудряшками, а второй носил прямые волосики, расчесанные на прямой пробор.– Ну уж нет и нет, равы, я не соглашусь на это никогда! Он, значит, будет жить в свое удовольствие, а я…

– Женщина! Если кто и живет в свое удовольствие, так это ты! Об этом только и судачит весь Хелм, все молодые мужчины города знают, где они могут встретить приют и внимание, когда муж твой зарабатывает свой грошик тебе же и твоим детям на еду!

– Клевета, злая клевета! Если уезжает мой Пинхас по своим делам, я сразу же начинаю горевать, плачу днями напролет, ночей не сплю, жду мужа своего в нашем уютном домике! Я просто своя не своя от горя! Так может быть кто-то и воспользовался моим состоянием…

– Раввины, я предлагаю послушать, что нам имеет сказать сосед Пинхаса Лейшмана, реб Ицхак Канторович. Златка заволновалась:

– И что вам может сказать этот пьяница?! Он же как с утра зальет глаза свои, что он может видеть?! Тоже мне, нашли свидетеля!

Перед раввинами встал реб Ицхак, но повернулся он к Златке:

– Молчи Златка, молчи! Я вовсе не собираюсь рассказывать, кто приходил к тебе, когда Пини не было дома, когда он уезжал по делам. Я просто скажу раввинам, что когда ты уехала к своей маме, а Пиня остался один – к нему никто не приходил ночью, только это я и собираюсь сказать!

Шлимазл

– Послушайте, раввин, прошу вас, послушайте мою историю! Я сам себе не могу ничего придумать, может быть вы мне что-то посоветуете, а я так больше не могу! Хелмский раввин впервые видел зашедшего к нему в синагогу молодого человека, вовсе не юношу, но и не совсем зрелого. Был незнакомец гладко выбрит, одет в неплохой костюм-тройку, а взволнован был так, словно его только что лишили наследства или богатая невеста уехала лечиться на воды с его лучшим другом.

– Раввин, я твердо решил, что больше не хочу быть евреем…

– Извините великодушно, так вы еврей? – Если меня зовут Мордехай Мошкович, если я родился в Бобруйске у папы Мордехая и мамы Хевы, кем я мог стать по-вашему, буддистом?! На восьмой день моей жизни к нам в дом пришел моэль с пейсами и отрезал мне всякую возможность спокойно жить в Российской империи. Хорошо, что у отца неплохо идут торговые дела и он смог послать меня на учебу в Германии, где живет его двоюродный брат. А у моего дяди торговля идет неплохо, но детей нет как нет, вот и прониклись дядя Меир и тетя Рахель ко мне. Ах, вы бы знали какие гешефты он проделывал с другим нашим родственником, который живет во Франции! Война уже кончилась и можно рассказать, что один поставлял фураж немецкой армии, а второй – французской. Деньги и зерно сновали между армиями Франции и Германии туда-сюда, словно… словно челнок у ткацкого станка и каждое движение «туда» – миллион, а «сюда» – еще миллион.

– Так я правильно понимаю, что убиваетесь вы не из-за денег?

– Ай бросьте, какие деньги, деньги у меня есть, а если не будет их у меня, так дядя мне всегда поможет сотней-другой. Ну что вы смотрите удивленно, конечно же тысяч! Но что делать, я не хочу быть евреем! Я не верю в Бога, я читал Дарвина и твердо знаю, как превращалась обезьяна. Вы только послушайте, я принял решение и тотчас снял с головы ермолку, сбрил бороду и обрезал пейсы. Этот костюм я шил у берлинского портного, в нем и приехал проведать мамеле в Бобруйск. И вот иду я вечером по родному городу, как два мазурика встречают меня и говорят, мой кошелек им, видите ли, нужнее. Пришлось отдать им не только бумажник, но и часы, я ведь слышал, как на чистом идиш один сказал другому: «Я зарежу этого фрайера не задумываясь!» Мамочку я конечно же повидал, но быстро-быстро уехал оттуда в Люблин. Иду в Люблине к себе в гостиницу, как получаю крепко по морде. И знаете почему? Этим в Люблине не понравилась, видите ли, моя «жидовская морда»! Вы знаете, ребе, я понял, что костюм, ермолка и пейсы не при чем, они не делят людей на «еврей – нееврей». Я зашел в ресторацию и заказал себе изрядную порцию бигоса из свинины, а к нему пива. Бог мой, ребе, вы бы знали как после этого у меня болела печень, вейз мир! Целых две недели лучший врач в городе, его фамилия Шапиро, лечил мою печень и, кажется, до конца еще не вылечил, а может и не вылечит никогда, таких пациентов врачи не любят вылечивать. Так расскажите же мне, раввин, как мне перестать быть евреем, но так, чтобы печень моя не болела, а лицо не били?

– Послушайте, Мордехай Мошкович… вы можете креститься, перекреститься и выкреститься. Вы можете стать мусульманином и даже буддистом, но тот кусочек плоти, который вам отрезали много лет назад, тот кусочек уже не прирастет. Я знаю, как делают евреев, у нас с женой уже есть своих трое. Я сумею сделать еврея даже из негра или эскимоса. Но чего я не знаю и не сумею сделать никогда, так это из шлимазла и мишугаса сделать человека.

Мазаль

– Идиёт, какой же идиёт! Настоящий мишугинер! – Арье-Лейб ходил по комнате, заложив большие пальцы рук за жилетку, и сердито цокал зубом. Жена его, Ципора, втягивала коротко стриженую голову в плечи каждый раз, когда он проходил мимо обеденного стола, за которым она сидела в одиночестве – дети выбежали из комнаты, как только папаша начал нервничать.

– Нет, ты послушай – его старший сын из нашего Хелмского ешибота переезжает в Варшавский, за него внесена плата до конца обучения и ему же назначено специальное денежное пособие, пока он не получит место раввина. Его средний сын получил специальную телеграмму, что теперь он студент Московского Университета на факультете правоведения и будет учиться на казенный кошт, а про мундир-шмундир он может не беспокоиться и еще у него будет где поспать и что покушать. А для младшего сына этого идиёта прислали столько одежды, что половину шмуток отнесли в синагогу – раздать сироткам.

– Арье-Лейб, муж мой, про кого это вы рассказываете?

– Курица, хотя бы раз поговорила на женской половине синагоги, узнала бы новости и что-нибудь полезного для семьи! Хотя бы услышала, как надо готовить эйсик флейш, а не тот бурдель, что у тебя обычно получается!

…Арье-Лейб торговал мануфактурным товаром, вы знаете – выгодное дело! Какой женщине не требуется время от времени кусок материи, чтобы соорудить себе если не платье, так хотя бы юбку или новую блузку. И вроде бы дела у него шли неплохо, курочка на обед у него и его домашних была всегда, а вот расширить дело никак не получалось, не хватало свободного капитала. Сколько раз уже Арье-Лейб предлагал людям вступить к нему в дело компаньоном, но выслушав условия партнерства все до одного быстро покидали лавку, в которой шло обсуждение, плевались на пороге и потом старались обходить ее стороной. И вот такие новости в Хелмской синагоге – Ицик-портной получил письмо из самой Москвы, из которого узнал, что его два старших сына будут пристроены – один в ешиботе, другой в университете, а о младшем сыне позаботятся, как только у него наступит подходящий возраст. И все почему? Почему все этому голодранцу Ицхаку, который и мод-то настоящих не знает, посмотрит журнальчик из Парижа, Берлина или хотя бы Варшавы, а сошьет все тот же лапсердак или в третий раз перелицует зимнее пальто? Просто осенней дождливой ночью он открыл дверь постучавшему в неё еврею и впустил его переночевать. А жена Ицика-портного Ривка не только постелила свежее белье на кровать, забрав из нее младшего сына на родительскую постель, она ему разогрела остатки кугла, которым семья должна была позавтракать. И надо же так случиться, что этот еврей с одним потертым саквояжиком, оказалось, что он ведет какие-то дела с Ротшильдами, и теми что в Вене, и с другими – в Париже, и даже Ротшильды из Лондона не стесняются написать ему письмо.

– Идиёт, мишугинер, шлимазл! Я, я вижу в нашей харчевне прилично одетого еврея, который заказал себе очень даже приличный обед, я думаю у Наместника в Варшаве не всегда бывает такой обед. Я приглашаю его к себе домой, открываю две, две! бутылки настоящего французского вина, которое я купил в прошлом году на ярмарке в Касриловке. Мы говорим с ним весь вечер про дела, обсуждая, какие гешефты мы можем делать здесь в Хелме, потом в Люблине, а затем и в Варшаве, и даже в Вене. И все так славно, так чудесно – любо-дорого! И я укладываю его спать у себя в доме в отдельной комнате на отдельном диване. А утром он просит у меня всего лишь 100 рублей взаймы, обещая выслать деньги телеграфом, как только прибудет к себе домой. Я даю деньги и я ухожу к себе в лавку, а пока меня не было дома, он пытался соблазнить мою жену! И свои 100 рублей, как и своего партнера по гешефтам я, похоже, увижу только перед самым приходом Машиаха (чтоб только Машиах к нам не торопился, а я могу его и подождать). А весь мазаль достается Ицику-портному, чтоб ему вертеться на сковородке!

Их не так жалко