Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение

– Я признаться сам в недоумении. Я спрашивал об этом шестидесятника, но он лишь цыкнул на меня, сказав, что в Кише лучше знают кому и где нужна помощь. Но, то – я. Видела бы ты лицо нашего нового энси, когда он услышал от воеводы то же. Этот олух наверно думал, что раз он градоначальник, то вправе спрашивать здесь со всех, в том числе с кингалей великого единодержца. – Закончил десятник скалясь.

– Тебе смешно, тебе это наверно в радость. А мне от этого не весело. Или может мне одной мерещатся полчища теней, наколдованных Загесси у нечистых, шныряющие тут и там в полях за стенами?

– И пусть себе шныряют! Их не так много, чтоб соваться на стены, а только попробуют, получат по орехам! – Успокоил хозяйку Рябой.

– Ах, я и забыла про своего защитника! – Незло посмеялась та над его словами. – Ну-ка расскажи нам, как ты будешь защищать меня от вражин своим большим и стойким мечом, и как их жалкие орехи рассыплются от страха перед крепостью твоих.

Корчма сотряслась от хохота дружинников, оценивших остроумие и меткость шутки, а покрасневший рябой попытался отшутиться, но не найдя подходящего ответа, был усажен смеющимися товарищами. А подобревшая великанша, повеселев, вспомнила про толстяка, и спросила о нем его са-каля и сослуживцев.

– Мушу??? Да он оказался трусливее мыши. Ку-Баба, что ты тут с ним сделала?! Он теперь и в город-то, без хорошего пинка не выходит. – Пожаловался са-каль.

– Да-да. – Подхватил Рябой, горевший желанием отплатить корчмарке, и потому обрадовано ухватился за шутку са-каля. – Мы-то думали, ты шутишь, оставляя его убираться у себя в …, а ты.

– Таак!! – Недовольно отрезала великанша. – Кажется, сейчас кого-то и крепкие орехи не спасут.

– Тише-тише, ты только давай не убей его Ку-Баба, а то славное кишское воинство недосчитает одного из своих храбрых бойцов, а с меня самого снимут голову.

– Да я его слегка, встряхну для острастки. – Сказала великанша, выловив в углу рябого дружинника, и под общий хохот нежно прижала его большими грудями.

От такого нежного объятия, говорливый воин примолк на некоторое время, не имея доступа воздуха, и опал без сознания на пол, после того как был отпущен. Приведя его в сознание, дружинники потешались над незадачливым товарищем, имевшим несчастье понравиться великанше, то и дело оказывавшей ему подобные нежности, и сейчас успокаивавшей его своим низким голосом:

– Кажется, зря я тебя так. Ты ведь это из ревности, подозреваешь о нас всякое.

А самый смешливый воин, давясь от смеха, подшучивал над несчастным, в душе радуясь, что не он является вожделением великанши:

– А мы вас поженим, и никто не посмеет домогаться супруги великого воина.

Когда веселье успокоилось, десятник продолжил:

– Пока вы любезничали, я вспомнил, что хотел сказать: что он – Рябой, хотел сказать, что толстяк рассказывает про тебя страшные вещи, мол, ты организовала против него целый заговор, и ему теперь всюду мерещатся лазутчики и заговорщики.

– Ага, я тут его зажарю и съем, а из потрохов похлебку сварю.

– Он боится, что ты его здесь зацелуешь до смерти! – Не унимался упрямый рябой воин. На что его смешливый сослуживец, тут же поддел своим едким смешком – «Как тебя?!», вызвав взрыв ярости у маленького вояки, накинувшегося на сослуживца с кулаками.

Пахло хорошей дракой, но великанша развела дерущихся как щенят, и сурово пригрозила:

– Что это, вы у меня тут устраиваете? Деритесь на улице, здесь вам не поле для драк.

Десятник тоже добавил своего, отсчитав подчиненных.

– Не серчай Ку-Баба, – снова попросил он прощения у хозяйки, отведя ее в сторону. – Воины напряжены, все ожидают возможного нападения, и никто уже не верит обещаниям о скорой помощи. Все готовы встать на защиту родной земли, но никто не хочет умирать напрасно.

– Все вы так. – Пробурчала хозяйка корчмы. – При моем отце, небось, никто так не пел. Вот так, всех держал! – Великанша сжала кулак, и ее и без того громадные руки, налились бугристыми мышцами.

– Даа, твой родитель был великий муж, и каждый градоначальник или жрец, что при нем правили, считался с ним, с его внушением на народ. Ку-Баба, а ведь ежели-бы ты была мужиком, то и с тобой бы так же считались. Эээх! Прошли те времена, когда Ку-Баба, та, в честь которой тебя прозвали, правила великим городом Кишем, и все чтили ее. Вот бы и тебя сделать градоправителем этого города, да и всей земли. А что! Я бы пошел за тобой! Да и наши ребята тоже!

– Пошел бы, говоришь? А что если, я и вправду тебя позову? Пойдешь?

– Пойду. – Не думая согласился десятник, все еще полагая, что она шутит.

– И своих людей с собой позовешь?

– Позову. – Честно глядя осовевшими глазами, отвечал он.

– А если, я велю: «Бери оружие и переходи на сторону Унука», что ты скажешь?

– Как переходи? – Вмиг протрезвел дружинник, ошарашено уставившись на корчмарку.

– Что испугался, подумал, что продалась Ку-Баба, за серебряники продалась? Не бойся, я такого никогда не скажу, как бы я не хотела зла Ур-Забабе. Наслушалась я этих заговорщиков ищущих спасения у Унука и Нима, и поняла, что ничего хорошего ждать от них нам тоже не приходится. На людей им плевать, тем более на посадских землеробов. Им бы власть захватить, да свои порядки наводить, чтоб сливки снимать, а мужичок опять гол. Но и терпеть прежнее, тоже нельзя. Да и не устоит Нибиру перед такой силищей. Я поначалу тоже думала, что можно будет договориться с унукцами, да они уже сговорились с лучшими мужами, что если Нибиру откупаются, и признают и принимают власть Загесси, город не будет разграблен.

– Так это же измена!

– Не более, чем та, какую они сделали, подпав под руку Ур-Забабы. Нибиру свободный город. Ты же нибирец, должен это помнить.

– Но я клялся в верности Кишу и Единодержию.

– А что тебе дороже, жизни родных людей или верность клятвам недостойным правителям, ради самовластья погрузивших родную землю в кровавую усобицу?

Видя, что собеседник продолжает так же ошарашено глядеть на нее, Ку-Баба продолжила убеждать:

– Ты же сам сказал, что никто не верит в помощь. На что ты надеешься? Все уже предрешено, и дело только во времени и в том, сколько народу можно спасти. Богачи и вельможи уже сдали город, и только от немногих кишцев, да кой-кого из этих полоумных сторонников единодержца можно ожидать какого-то сопротивления. И многое зависит от того, как поведет себя дружина. Что если я скажу тебе: «Оставьте стены и откройте ворота»?

Наконец, десятник, придя в себя от потрясения, сухо сказал:

– Надеюсь, это я не понял твоей шутки. А иначе....

– Ну что – иначе? Тебе дороже наши люди, или обожравшиеся господа? Ты сам сказал, что мой отец имел внушение на людей. А знаешь, почему? Потому, что он заботился о них – простых людях, о таких, что облюбовали себе места на окраинах города, и которым сейчас некуда деваться от меча Загесси. Уж кому как не тебе, знать об этом. Ты ведь, как и большинство простых вояк, сам из окраин. Кто-то же должен их защитить?

– Аааа. А я-то удивляюсь, отчего никто не торопится вооружать чернь. – Дошло до сознания дружинника, сущность замысла держательницы корчмы за стенами. – Ты права я из простых, да и большинство наших воинов, кто из землепашцев, кто из пастухов. Горожане они все больше в стражи идут, там и харч больше, да и все свои все свое, да и идти куда-то кровь проливать за туманные ценности никому не охота. Ну, а богатеи среди простых вояк и не встречаются, все больше в кингали метят. Да я их понимаю, никто не хочет помирать напрасно. Нам ведь еще и выгоды большой нет от нашей службы, отплатиться бы от долгов. Кто-то ведь с детства что раб – воли не знал; за родительские долги расплачивается, чтоб просто полноценным каламцем стать.

– А ведь, это у него должно быть по праву рождения. Все его предки были саг-ми и он сам тоже саг-ми. До чего мы дожили, что истый саг-ми, рабом наравне с чужеземцем ходит, будто лиходей какой. – Вздохнула великанша. – А представь, если бы часть богатства города да разделить поровну, как раньше, чтоб не было вот таких вот шуб-лугаль. Представь, как бы встали люди на защиту города, если бы им только обещали прощение всех долгов и возвращение в лоно матери. Тогда не пришлось бы богатеям истощать свои мошна, чтоб только не разграбили все. А беднякам разве много надо: был бы хлеб насущный, да жизнь без лишений.

– Что нам до лишних богатств господ. Они их себе еще раздобудут. Сохранить бы жизни людей. Но ведь ты сказала, что господа договорились о сдаче города. Зачем тогда это все? Что плохого в том, что город не будет разграблен?

– А ты думаешь, они не дали на откуп победителям концы и пределы на разграбление?

– Да что там грабить? Нивы и пастбища и так пожгут, а для людей и сокровищ есть стены, на то они и строились. Кому-то, конечно, не посчастливиться успеть за них....

– И знаешь, кто это будет?

– Шуб-лугаль… – Догадался десятник, и крепко поразмыслив, мрачно глотая ставшее горшим питие, принял решение. – Прости, что я в тебе усомнился, ты и вправду никого не предавала. Это изначалу, лучшие люди предали худых.

– Я понимаю, вам будет трудно решиться сразу, потому предлагаю дождаться решения городского совета, и по тому какую судьбу они уготовят шуб-лугаль и прочим жителям посадов, уже будет зависить и их судьба. Тогда уж придется выбирать, чья судьба для вас важней.

– Да будет так. – С облегчением выдохнул десятник.

– А ты и вправду подумал, что я изменница.