Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру

1.Нибиру. Праздник

В просторных приемах Нибиру, празднование в честь прибытия нового энси города и его земель, было в разгаре. В обитаемых землях, среди знати при дворе, и в делах государственных и торговых, применялся изящный язык – эме-ги, но в обиходе кроме него, бытовало множество разных наречий, и чаще на севере люди разговаривали между собой на языке ки-ури.

От огней в тысячи медных и глиняных светильников все освещалось так, что с одного конца можно было увидеть как на другом конце иноземные гости, развалившись на ложах, лениво поедая изысканные блюда и сладости и ковыряясь в зубах, смотрели на разворачивающееся представление. Послушницы милосердной матери мира Инанны, прекрасной покровительницы храбрых воинов, именуемой также по-киурийски Эштар, давали представление. Размеренно виляя широкими, упругими бедрами, полуобнаженные прелестницы храма под звуки струн за-ми, притоптывая, кружили в танце, восхваляющем госпожу страстей. Медленно пританцовывая, на середину в такт под мерный стук бубнов, вышла танцовщица, облаченная в длинное до щиколоток платье и, выступая вперед, постукивая бубенцами, запевала грудным голосом:

– Таб-И-Ти Инанн-Нин, Та-Би-Ти Инанн-Ни.

Таб-И-Ти Инанн-Нин, Таб-Ит-И Инанн-Ни. -

«Свяжи в ночь жизни, Инанна богиня, проливающаяся лунным светом – досточтимая Инанна. Поспешим, глядит уж месяц – Инанне госпоже, соединяющую реку восславить – Инанны силы».

Подпевая, ей вторили остальные. Она же, раскачиваясь и плавно покачивая бедрами, озирая сидящих перед ней зрителей, переливающимися цветами из серповидных разрезов, ударяла в свой бубен с бубенцами и притоптывая ногой, пела с все более усиливающейся твердостью в голосе, двигаясь с каждым напевом все стремительнее:

– Та-Би-Ти-Ина-нна, Та-Би-Ти Инанна.

Та-Би-Ти-Ина-А-ни, Таб-И-Ти Ин-А-На.

За ней все так же вторя, послушницы пели и плясали все быстрее, и эта песня возрастала с все большим нарастанием.

«В этот срок жизни, в сей час, раскрывая объятия нас примет Инанна. Отдадимся ж и встретим в почтении, сгорая в лунном свете дивного образа».

Скудные меняющие смысл слова песни, выговаривались скорей для ускорения возбужденного состояния танцовщиц, заводящие и всех находящихся рядом.

– Та-Би-Ти Ин-А-Ни, Та-Би-Ди Инанна.

Толмачи иноземных гостей, сами путавшиеся в значениях произносимых строк, взявшись переводить их и окончательно запутавшись, бросили это пустое занятие, поняв, что каждое произнесенное заклинание предназначено только самой богине, и смысл их неизвестен несведущим людям.

«Не просто стенаньями жизнь породим, сделаем то для Инанны».

В конце концов, танцовщицы довели себя до такого восторженного возбуждения, что казалось, они сейчас в наслаждении, находятся в чертогах самой богини красоты.

– Теш-Така! Теш-Та-Тар!

Иш-му-ду! Иш-му-ду! Иш-му-ду!

Резко, закончили они свои речитативы.

«Прочь стыд! Совокупляясь, освободись разрушая! Сношайся! Сношайся! Сношайся!».

И доведя себя до исступления, пустились в бешеный пляс, дико вертя головой и тряся распущенными волосами, крутя и двигая всеми частями тела, которые будто не имея костей, извивались словно змеи. От восторга увиденного и услышанного находящиеся здесь зрители, бывшие в изрядном подпитии, заразившись неистовством, также подхватили этот дикий танец разгульности и бесстыдства, и, забыв все законы приличия, долженствующие соблюдаться людьми их положения, запрыгали рядом как простые уличные бродяги. Между тем, музыка так же стремительно и резко оборвалась, завершая этот неистовый дикий танец. И на последнем звучании за-ми, на последнем ударе в бала, запевавшая танцовщица, распустив волосы надела на голову, венок из спелых злаков и скинула облегающее одеяние, и все увидели, что под ней скрывалось стройное юношеское тело. Многие, узнав в нем воскресающего бога, подскочив от неожиданности, восторженными криками встретили покровителя плодородия. В просвещенной земле благородных хозяев, не было диковинкой, что мужчина наряжался женщиной и, наоборот женщина мужчиной, напротив, именно в дни празднеств почитания благородной госпожи небес, в обычаях Калама была общая перемена мест между мужчинами и женщинами. Однако после признания единоначалия Ана и Энлиля, Инанну, как и остальных богов, не почитали как прежде, и обряды их почитания проводились все реже, а ревностные поклонники грозного сына Ана, объявленного единственным исполнителем воли своего отца, и вовсе проклинали поклонение иным богам с чуждыми Энлилю нравами, преследуя их прислужников. Вот и сейчас послышались смешки, и кто-то выкрикнул что-то обидное, но встретившись с взглядом послушника, тут же прикусил язык. По устоявшимся обычаям, даже к ну-гиг – прислужницам Инанны, отдававшимся и взимавшим плату, в отличие от уличных продажных женщин, исключительно во славу своей богини, хоть и не равняли с благочестивыми женами, относились уважительно и любили. Не так относились к гала, которых презирали, считая недомужами принявшими добровольно или по принуждению, эту недостойную стезю. Но, несмотря на презрительное отношение, перед ними всегда испытывали священный трепет с суеверным страхом, и не смели открыто обидеть без причины. Ведь горе тому, кто рассердит прислужников самой Инанны: не быть сильным в постели и не будет покровительствовать грозная богиня в войнах мужам, осмелившимся ее оскорбить; не видеть счастья в семейной жизни и не родить здоровое дитя женам, недостаточно почитающим помогающей в этом заступнице. Послушники богини любви и красоты набирались с улиц, либо сами прислужники Инанны искали и выкупали смазливых мальчиков в бедных семьях; но порой ими становились и сыновья семей благородных, дабы еще больше подчеркнуть унижение гордецов посмевших выступить против воли богоизбранного народа; наконец, кто-то сам изъявлял желание посвятить свою жизнь служению богине. Молодой танцор, изображавший саму Инанну, или Гештинанну с ее братом Дамузи – сменяющих друг друга как времена года, привлек благородных жен, белой кожей и темными волосами. И когда одна из них посетовала, что у гала усечено или подавлено мужское достоинство, энси небрежным движением подозвав жреца сопровождавшего послушниц, спросил имя юного уду. Градоначальника назначенного за особые заслуги по высочайшему повелению единодержца, занимало все, что происходило в его новых владениях. Прислужник Инанны прошаркав лебезящей походкой, чтобы ничего не упустить склонил голову с готовностью удовлетворить любопытство нового энси, и внимательно выслушав, ответил, что этот отрок не лишен уда. Теперь вельможные жены, разглядывали его с нескрываемым вожделением, чем задевали самолюбие своих мужей и ухажеров.

– Эшта-а-а-р. – Протянул энси, повторяя имя Инанны по-урийски, будто пытаясь что-то вспомнить.

И тихо, чтобы никто из посторонних не услышал, выразил желание видеть его в своих покоях. Заохав, старый хитрец запричитал, что-то льстиво лепечя о достоинствах градоправителя, но с сокрушением сожалел о том, что юноша прибережен самой госпожой небес и находится под покровительством богов. Расстроенный вельможа, изображая презрительную бесстрастность, недовольно проворчал, что не понимает, зачем тогда вообще таких держать при храме, если только не для выноса помоев и уборки нужников. Сановник, бывший при старом правителе лагаром, и рассчитывающий на эту должность при новом, прикрикнул на бесполого женомольца. Уду округлив глаза, выразил на бабьем лице благообразное достоинство, не понимая как можно не замечать способностей послушника к пению и танцам, так необходимых для прославления богов и услаждения их зрения и слуха, и ответил:

– Этот послушник, славится умением слагать то, что люди не могут выразить богам своими мыслями, чтобы передать им все, что кроется в их душах.

– Замысловато сказано – оценил находчивость жреца градоправитель. – Пусть тогда споет что-нибудь, или спляшет.

– Эштарот! – Торжественно возвещал за жреца, желая выслужиться, сановник. – Спой для наших почтенных гостей и высокочтимого энси, песнь восславляющую мудрость государя и благодетеля нашего, да пребудет с ним всевышний, и вечную преданность ему – его послушных и любящих подданных!

Выслушав пожелания вельмож, до того принявший сладострунный зам-ми и готовый к выступлению, эштарот начал отнекиваться ссылаясь на служение богине. На это сановник, раскрасневшись, разразился бранью:

– Неразумный гала! Не ведомо ли тебе, что наш государь, помазанник самого неба и Энлиля, которому подвластны все боги, в том числе и Инанна-Эштар?! Так не будут ли и ее промыслы, связаны с промыслами лугаля нашего, действующего угодно всевышнему?! И не презренным эштаротам отказывать ему!

На последних словах выкрикнутых сановником, глаза эштарота беспомощно задергались, лицо побледнело, и сам он как-то обмяк. Помолчав, облизывая пересохшие губы, будто вспоминая требуемые песни, он вдруг вспыхнул, его щеки зарделись багрянцем, а глаза снова оживились. Дерзко вздернув головой, и, перебирая струны, он процедил сквозь зубы:

– Старый козел, любит сладкую лесть,

Глупый баран за клюкою поплесть.

Друг друга нашли вы, и разносится весть,

По белому свету разносится весть:

«Старый козел на барана залез»,

– Разносится весть – «Как на вертел налез,

Глупый баран растерял свою честь

Старый козел как залез, так не слез,

Глупый баран так блюдет свою честь,

Что без стыда сам налез на насест».

Старый козел, коль с барана не слез,

Глупый баран позабыл, коль про честь,

Буду я петь вам про то лишь все песнь,

Как под козлом потеряли вы честь.

Вот лишь вам вся моя песнь,

О том моя песнь,

Вот вся моя песнь.

И закинув за спину за-ми, развернувшись, собрался уходить, оставив онемевших пировальщиков с открытыми ртами. Но не смог сделать и шага, как от толчка сильных рук оказавшись на полу, почувствовал всю силу ожесточенных ударов ног городских стражников. И без того обозленные на него вниманием прелестниц, они не заставили себя долго ждать, накинувшись на кощунника по едва заметному разрешению старшего. Испуганные танцовщицы, завизжав, забились в кучку, некоторые продолжали кричать, но тут, же заткнулись от окрика. Юноша свернувшись, пытался закрываться руками, но пинки боевых сапог, пробивали его нехитрую защиту. Равномерно, как вышагивали строем по улицам Нибиру, так же равномерно, с молчаливым остервенением били ногами, и так же обыденно лупили копьями. Так же, как привыкли бить неугодных и недовольных властью, хоть изначально, в заветные и незапамятные времена – городские стражи созывались волей граждан, лишь для соблюдения порядка в городах, и защиты их жителей от лихих людей и от своеволия этой самой власти. От неминуемой гибели, послушника спасло лишь заступничество жалостливых и блудливых эрес, и нежелание энси омрачать веселье убийством любимца богини, вызывая ее гнев. Нарушитель спокойствия был в бессознательности унесен, чтобы быть брошенным в яму и не портить праздник видом своего окровавленного тела. Праздник продолжался соитием гостей с прислужницами и послушниками госпожи неба.

2. Нибиру. Дворец.

Энси, только что удостоенный чести быть назначенным главой священного города, после празднеств в честь Инанны не чувствовал себя довольным. Проклятые нибирцы и тут не обошлись без того, чтобы не преподнести с маслом жука-навозника. Он был зол на всех: на всех этих горожан, так и не смирившихся со своей участью – быть в подчинении и полной воле наместника единодержца; на жриц сладострастия, подсунувших этого невесть откуда взявшегося избранника богини, как будто среди десятков прислужников Инанны не нашлось послушников посговорчивее. Злился на подобострастных вельмож города, дошедших в своем заискивании перед ним до того, что жители Нибиру, стали ненавидеть его еще больше. Особая ненависть, конечно же, была к самому отроку, посмевшему дерзнуть и оскорбить самого великого единодержца при чествовании великой заступницы. Но не меньшую злость он испытывал сейчас к сановнику, чрезмерное желание выслужиться которого, привело к столь неприятным последствиям и которое неизвестно во что теперь еще выльется, ставя его в безвыходное положение. В сущности, выбор был невелик, либо он казнит его, навлекая на себя гнев мстительной богини и настраивая против себя граждан этого злополучного города, чьи жалобы могут стоить ему места. Ведь царю легче сменить наместника, чем ссориться с жителями неспокойных владений. Либо помилует и отпустит – попуская наглую выходку и оказывая тем самым поддержку крамольным словам, а значит самому, становясь врагом государю. А это уже может стоить жизни.

Слишком долгим бездействием он показывает трусость и нерешительность перед лицом опасности, роняя себя в глазах среди местной и особенно столичной знати. Прохаживаясь сейчас среди всей этой злорадствующей в глубине души своры претендующей на его место и только и жаждущей от него какой-нибудь оплошности, и улыбаясь в ответ на лживые любезности, он не должен выдать своей растерянности. Пусть все они думают, что у него и теперь все схвачено, и он не сомневается в том, как поведет себя дальше, а некоторая неторопливость с принятием решения, связана не с его нерешительностью, но с неким замыслом, который он осуществит в свое время. Но только в замыслах решения нет, вернее, нет самих замыслов.