Азбука легенды. Диалоги с Майей Плисецкой

Границы дозволенного в искусстве? Может быть, эстетически дозволенного? Чтобы бездарная наглость не торжествовала, не игнорировала эстетические законы. Скажем, какая-нибудь драматическая актриса выходит на сцену и просто орет в зал. Что это – искусство? Я бы не могла так орать. Впрочем, я не знаю. Есть ведь каноны. Гениальные люди, конечно, пересекают их, меняют. Возьмите Шумана: он же не думал о канонах. Но его музыка наполнена эстетической выразительностью, потому и поражает нас до сих пор.

Что это – дерзость гения или героизм преодоления пресловутых канонов? Существует ли для Вас понятие героизма?

Герои для меня – это созидатели: авторы гениальных книг, одухотворенной музыки, живописи, спектаклей. Герои мысли, известные нам с древних времен: Сократ, Платон, Конфуций. Герои великих поступков.

Иногда повседневные преодоления трудностей могут быть не менее героичны. Правда, не все в состоянии управляться с хаотичной партитурой времени и обстоятельств без дирижера.

Дирижер нужен всем и всегда. Это правда. И «персональный» наш, внутренний, строгий дирижер в повседневной жизни, и самый что ни на есть реально стоящий за дирижерским пультом перед оркестром. Знаете, под управлением дирижера Николая Голованова я в свое время танцевала в опере «Хованщина» Персидку. Едва начинала перед моим выходом звучать музыка Мусоргского, мурашки трепета пробегали по моей спине. И так было на каждом спектакле. Но однажды встал за пульт дирижер Василий Небольсин: мой выход, та же музыка, тот же темп, тот же оркестр. А все – другое, никакого трепета. В тот момент я поняла, что такое дирижер. Очень чувствую дирижера. Я слышу и танцую под звучащую музыку. Если меня дирижеры спрашивали про темп, я всегда говорила: играйте, как написано у композитора в партитуре. А как же быть, если кто-то из солистов не успевает? Тогда пусть «идет домой». В наше время порой слышишь изуродованную музыку, потому что кое-кто из дирижеров, чтобы угодить солистам, старается все время, словно под копыто лошади, попадать в музыку. Когда я одной молодой балерине сказала довольно резко: «Ты танцуешь так медленно, что вскоре остановишься», она, привыкнув подчинять темп под себя, даже огрызнулась. Но меня уговорить танцевать так медленно, чтобы расплывался предыдущий такт, бесполезно. Главное все же – музыка.

Отношения с коллегой, вероятно, были испорчены?

Дипломатичностью меня Бог, к сожалению, не наградил. Хорошо, конечно, обо всем прямо говорить, но бывает от прямоты такой всем плохо. С другой стороны, когда человек чересчур дипломатничает, сразу видно, что он неискренен. Что тоже плохо. Очевидно, необходима воспитанность. Даже когда ты человека презираешь.

Артист балета, даже самый знаменитый, во время постановки связан с массой людей: хореографами, партнерами, костюмерами, осветителями, художниками и т. п. Ему надо в сжатый временной период установить творческий контакт с ними со всеми. Играет ли доверие какую-то роль?

Доверие? Разумеется. В любом деле. Вот партнер. Что значит доверять? Я ему доверяю, если у него умные руки. Если плохо держит, то нет. Вот так я вам отвечу, может быть, примитивно. В искусстве человек не живет один, тем более в театре. На каждой постановке у всех, начиная от хореографа и партнеров до кордебалета, разные таланты, возможности. В человеческом плане, наверное, во мне нет осторожности. Я до сих пор так и не научилась себя спрашивать, а чем мне грозит то или иное знакомство или деловое предложение. Ну и порой вляпываюсь.

Означает ли это, что в общении Вы стараетесь преднамеренно сохранить дистанцию?

Нет, я общаюсь нормально. Никакой преднамеренной тактики у меня нет. И без крайностей: обдать презрительным холодом или, наоборот, броситься без причины в объятия – это не для меня. Но могу сказать, что мне как-то теплее общаться с людьми не своей профессии, с совершенно простыми людьми, когда от них исходит искренность и теплота. Если к тебе подходит незнакомый человек и приветствует тебя, что-то спрашивает, просит сфотографироваться с ним, я всегда могу отличить – это от всей души или нет. Однажды мы пришли в ресторан с одним французским художником, и я забралась в уголочек, в тень. Он так удивился: вы не любите публичность? Нет, я не люблю. Помню, в Америке я старалась всегда, если была возможность, удирать от назойливых почитателей через подъезд, где вывозят декорации. Мне кажется, что этот ажиотаж, чрезмерное внимание к артистам – нечто неестественное. Да и автографы, которые раньше давались истинным любителям искусства, сейчас потеряли свою ценность – надо подписывать, образно говоря, всем, то есть – миллионам. А большинство этих бумажек, листочков, которые тебе подсовывают, потом сразу и теряются. Когда самой хочется кому-нибудь подписать книгу или фото, тогда в этом что-то есть. А шум и компании не люблю и никогда не любила. Мне еще давным-давно моя коллега и жена моего дяди Асафа Мессерера, Ира Тихомирнова, удивленно сказала по какому-то случаю: «Ой, какая ты некомпанейская!» Совершенно не стремлюсь к «тусовкам» с так называемыми знаменитостями. Особенно с разбогатевшими выскочками, воображающими себя неизвестно кем.

Как вы относитесь к богатству?

К богатству? Смотря как оно заработано, так и отношусь.

На что вам нравится тратить деньги?

На косметику. А раньше мы с Родионом любили устраивать после премьер банкеты. Когда я получила Ленинскую премию, а это были довольно большие деньги для тех времен – сто тысяч рублей, – то Родион устроил прием по этому поводу, который обошелся нам в сто двадцать тысяч, потому что на него мы пригласили не только всю балетную труппу Большого театра, но и оркестр, работников мастерских. Словом, пришли все, кому хотелось. Бог знает сколько человек.

Принимаете ли вы участие в профессиональных дискуссиях, когда собираются ведущие специалисты и поднимают тему, например, искусство и современность?

Для меня это пустые слова. В искусстве важно: талантливо или нет. А дискуссии? Я и не помню таких. Не то чтобы я их избегала, просто меня, возможно, и не приглашали. А в театре будешь дискутировать – вылетишь. В нашем Большом театре особенно – там любили диктовать. Когда балетмейстер предлагал концепцию, нечего и незачем было дискутировать. Можешь поставить – поставь. О чем дискутировать? Иначе болтовня. Надо просто посмотреть, понять замысел, запомнить и попробовать все воедино связать.

Но актеры театра и кино столько рассуждают о роли, о нюансах, новизне, необычности трактовки… А потом смотришь результат – и… пшик.

Расхождение результата с собственным видением можно наблюдать сплошь и рядом. Однажды Марлен Дитрих спросили, как ей удалось это так интересно сыграть. «А я не играла, – ответила она, – меня в этот момент позвали, я откликнулась, всё и засняли». Это к вопросу о результате. И элементу случайности. Вот я всегда и была интуитивно против говорильни. В оправдание драматических актеров можно, конечно, сказать, что их профессия напрямую связана с речью, со словами: им надо все как-то проговаривать. А наш удел – молчать. Мы же работаем в молчании. Мы не поем, не декламируем. Мы молча танцуем. И потом, драматические актеры чаще расслабляются и весело «отмечают» всякие события, что тоже способствует посиделкам и говорильне. Могут иные и «навеселе» на сцену выйти. У нас же это невозможно – разобьешься вдрызг… Я люблю мастер-классы, хотя и провожу их сравнительно редко. Но это моя профессия. Там собирается много народу, молодежи, но атмосфера всегда праздничная. Вот там и приходится, конечно, много говорить. Но конкретно, не переливая из пустого в порожнее.

По рассказам легендарного скрипача Натана Мильштейна, когда он в юности с большими трудностями попал наконец на урок к не менее легендарному Эжену Изаи, то любые его попытки начать то или иное произведение сразу же, после двух-трех тактов, обрывались. «Нет-нет, – говорил маэстро Изаи, – это не так играется, а вот так!» Учитель показывал, а затем требовал точного повторения от ученика. Этот ординарный случай доказывает, что приверженность догме – удел не только бездарных музыкантов.

Догма – это как дурная привычка. Считаю, даже убеждена, что не все надо делать, как я. Ведь все такие разные, педагогу надо понять и помочь сделать так, чтобы ученику удобно было, а не чтобы он просто копировал. Или дать увидеть, в чем ошибка. К каждому нужен особый подход. Я редко показываю. Но если, скажем, вижу, что юная балерина мучается, что-то у нее не получается, тогда стараюсь ей советовать конкретно, а не выворачивать ноги. Про музыку говорю, про образ. И подсказываю технические вещи. Иногда мелочь сделаешь, и человек больше «не падает», ему становится удобно. Он становится профессиональнее.

К вопросу: профессионал – любитель. А любитель – это ведь, по сути, дилетант. Всегда ли дилетанты так уж вредны искусству?

Они вообще не вредны. Огромная масса публики в какой-то степени тоже дилетанты, искренне любящие искусство, но в силу тех или иных причин избравшие другую профессию. А если говорить о творческой практике, то есть очень интересные дилетанты. И если у них есть еще талант от природы, они что-то привносят свое. Это в любой области. И в балете тоже.

Как же может дилетант попасть в театр, тем более в Большой?

Кто такой дилетант? Это плохо обученный человек. Но если талантлив, то это полбеды. Хуже, когда артист хорошо вроде бы обучен, а искры Божьей нет. Но лучше, чтобы и то и другое присутствовало. В инструментальном исполнительстве роль последовательного образования неизмеримо важнее. В балете или в актерской профессии широко известны случаи, когда очень талантливый «дилетант» добивался больших результатов. Возьмите Айседору Дункан. Если есть еще и интуиция, магия, то творческий результат и воздействие на публику могут быть огромны.

Что для Вас дисциплина в жизни и в искусстве?

Дисциплина – это точность. Я говорю самые обычные вещи. Можно сформулировать иначе: воспитание, или обязательность при выполнении обещаний и договоренностей. Даже в таких, казалось бы, мелочах точность в отношениях играет большую роль: обещал – позвони. Вот я наблюдаю немцев в течение всей своей жизни. Первый раз я увидела Берлин весь в нацистских флагах, когда мне было восемь лет. Потом в пятьдесят первом году приехала на Всемирный фестиваль молодежи и студентов и попала в разрушенный послевоенный город. На протяжении последних двадцати лет я живу в процветающей стране, где о прошедших ужасах войны напоминают лишь музеи и сохраненные в назидание потомкам концлагеря. Как они добились всего этого? Думаю, что не в последнюю очередь благодаря дисциплине и любви к точности.

И к законопослушанию.

И к нему тоже. В Германии не как у нас, где все усилия большинства граждан направлены не на выполнение законов, а на изощренные усилия и ломанье головы, как их избежать и нарушить. Поэтому, я думаю, мы еще не скоро будем жить как немцы. А может быть, никогда. Мой дорогой, любимый Александр Сергеевич Пушкин писал, что у нас не будет дорог и через пятьсот лет. Вот прошло уже двести, и он прав оказался. В чем-то даже хуже стало. Раньше были все-таки проселочные. Недавно мы смотрели страшный телерепортаж о российских дорогах: грузовики застревают по горло. Выехать нельзя. По сто машин стоят. И шофер не имеет права покинуть машину, иначе его уволят с работы. Рабы даже так не жили. Это хуже рабства. От рабов требовали работы, а сейчас даже этого не требуют. А уж не дай бог, какое стихийное бедствие… Вот оно как насчет дисциплины. Но русский народ терпел, терпит и будет терпеть. Как сказал Николай Лесков устами своего героя в рассказе «Продукт природы»: «Пусть бы кто-нибудь сам-третий проделал этакую штуку над сорока французами!.. Черта с два!»

Не все, как Вы, обладают силой, характером и просто смелостью противостоять обстоятельствам, как это было при постановках «Кармен-сюиты» и других балетов Щедрина. Или как когда-то Дягилев…

Ну, Дягилев один подобрал для Русских сезонов в Париже выдающихся артистов, хореографов, пригласил первоклассных художников, композитора Игоря Стравинского. Это была бомба, осколки которой разлетелись по всему свету.

Но прежде всего – по Европе. Что означает для Вас Европа? Можно ли говорить вообще о европейском балете сегодня?

Европа – это центр мира. И для меня значим в Европе, повторяюсь, прежде всего – Париж. Несмотря на огромный успех повсюду, все-таки и всегда – Париж. По вкусу. По тому, как в Париже ощущают искусство. По трепету и мурашкам от самого города и парижского стиля. По тонкости в восприятии прекрасного. Безусловно – Париж.

Может быть, это и некое особое, стойкое мироощущение парижан? В повседневном стиле жизни, быте, одежде, еде? Кстати, какую роль играет в жизни Майи Плисецкой еда?

Еда? Применительно к сцене и профессии, еда, конечно, всегда поддерживала физические силы. Конечно, чтобы выглядеть прилично, надо было себя в еде ограничивать. Но существует еще одна не менее важная сторона в ней – вкус. Разумеется, не только для этого мы живем, но если еда вкусная, то это в какой-то степени и вкус жизни. А когда же еда еще и красиво поставлена на столе, сервирована, то я смакую ее, наслаждаюсь просто… И не надо здесь много размышлять, надо просто почувствовать ее вкус.

Когда-то на вопрос, как Вам удается сохранить форму, Вы ответили: «Сижу не жрамши». Об этом очень талантливо написал в своем эссе о вас Андрей Вознесенский.

А вы знаете историю этой фразы? Одна французская журналистка донимала меня вопросами о диете: чем я питаюсь, не лепестками ли розы, и так далее, пока я ей не ответила по-русски: «Сижу не жрамши!» Она так и напечатала в газете, только латинскими буквами. Андрей был в восторге и использовал эту фразу. С его легкой руки это выражение ко мне «пришилось» навсегда. Хотя сидеть не жрамши? Со мной это иногда случалось, но о-о-о-очень редко, так – через много о…

Наши век и время двигаются в каком-то диковинном танце. Даже наш разговор «пританцовывает» и не всегда хочет выстраиваться согласно алфавиту. Движение времени настолько порой нереальное, что невольно хочется спросить: живем мы или не живем? Или это какая-то иллюзия, мираж?

Живем мы или не живем? Скорее всего живем, раз чувствуем, разговариваем. Раз вы мне такие вопросы задаете. Вот когда не будем ничего чувствовать, тогда…

Не кажется ли Вам, что жизнь с годами как-то убыстряется? Становится более стремительной.

Как ни странно, но мне так не кажется. Когда говорят: «Жизнь так быстро протекла, пролетела», то мне хочется воскликнуть: «Да что вы, она просто бесконечна!» Все, что было, было безумно давно, и живу я безумно давно, наверное, сто лет. Словом, я совершенно не разделяю общепринятого мнения: «Ах, жизнь пролетела как вихрь!»

Я имел в виду, что сама окружающая жизнь набрала определенную скорость. Теперь люди быстрее передвигаются и вроде бы быстрее говорят, танцуют.

Ну, раньше и вода была слаще, и собаки иначе лаяли.

Кстати, теперешние собаки и в самом деле лают по-другому. Только думают ли люди в своей массе теперь быстрее?

Нет, по-моему, ничего не поменялось. Жизнь как была, так и осталась в своей основе прежней. Иллюзия изменений связана со скоростью наших передвижений самолетами и прочими транспортными средствами. Действительность превзошла технически почти все, о чем мечтали люди. Поэтому даже сказки на современных детей уже мало действуют. Я недавно слышала, как одна маленькая французская девочка, узнав о чудесном волшебстве слов «Сезам, откройся!» из сказки «Волшебная лампа Аладдина», сказала без всякого удивления: «А, это двери открываются, как у нас в универсаме». Такие и прочие пришедшие к нам технические новшества стали привычными средствами каждодневного обихода. Всего этого такое количество, что жизнь и кажется быстрей. Мне, помню, когда-то удалось за три часа на самолете «Конкорд» в Южную Америку долететь! Сравните – былое месячное путешествие на теплоходе и стремительные, невероятные три часа в воздухе! И все эти изменения произошли в течение одной жизни.

Наверное, при необходимости печку, которая раньше только в сказках сама ездила да любимых героев возила, в настоящее время можно модернизировать и заставить летать с реактивной скоростью.

Сказка превзошла быль – это так. Но жизнь осталась жизнью. Люди живут и умирают только один раз. Это поменяться не может.

Ощущаете ли Вы себя свободной, и если да, то что привносит в Вашу жизнь это чувство?

Многое. Может быть, потому, что ведь раньше я была несвободна и зависела от занимавших всякие начальственные должности ничтожеств. Впрочем, они и сами были, конечно, несвободны. Мало того, становились, в первую очередь, рабами той системы. Помните, как у Андрея Вознесенского: «Победители, прикованные к пленным…»?

Если человек свободен, он, тем не менее, должен даже в быту, в каждодневном «мельтешенье», все равно обозначать для себя пределы свободы.