Облако

– Какой, какой… Мертвый парк.

Вадим посмотрел в сторону мутно видневшегося впереди древесного массива.

– В смысле? Там что, мертвецы бродят?

– Не знаю я, кто там бродит, – сказал водитель, – а за парком точно кто угодно шляться может. И через парк не поеду – бог знает чего на дорогу подбросят – шину проколет, потом вылезай отсюда.

– А улица Стаханова где?

– Сразу за парком начинается. Там ему памятник стоит – увидите.

– Понятно, – сказал Вадим. – Так мне что, по дороге идти?

Водитель как-то странно посмотрел на него.

– Лучше по пешеходной дорожке идите, – сказал он. – Там даже кое-где фонари есть.

Вадим посмотрел в сторону парка.

– Правее, – сказал водитель. – Там, где тумба поваленная.

Рассчитавшись, Вадим вышел из машины.

За спиной поспешно взвизгнули тормоза разворачивавшегося автомобиля, послышался быстро удалявшийся рокот. Свернув с дороги, по осколкам битого кирпича через хрустевший под ногами засохший мусор он вышел на дорожку; между двумя изображавшими цветочные чаши гипсовыми тумбами, одна из которых и вправду была повалена, он вошел в парк.

Изгибающаяся дорожка уходила во мрак, отдаленный фонарь подсвечивал голые стволы и переплетение острых веток. Пройдя сотню шагов, он оглянулся – того разрыва между деревьями, через который он вошел, уже не было во тьме, впереди все так же тянулась дорожка. Стволы уходили вверх, в черноту, черные ветки были неподвижны, стояла абсолютная тишина. Беззвучно, временами слыша шорох ссыпающегося песка под ногами, он дошел до покосившегося облупленного фонаря; чуть склонившись над дорожкой, еле слышно потрескивая, он освещал белый ссохшийся песок. Оставив его за спиной, он пошел дальше по дорожке, вновь углубляясь во тьму; дорога сузилась, нависающие во тьме ветки сомкнулись где-то в вышине над головой; без движения воздуха, без шелеста и шорохов, в безмолвии и неподвижности черная древесная сушь расстилалась справа и слева. Охватывающая и всепроникающая, силой заползающего в душу ощущения полной остановленности, равнодушия и покоя, конца мира, навеки погибшим королевством она, казалось, гасила и замедляла чувства. Темный мертвый мир. Тесно расставленные во тьме стволы, которые, казалось, умерли миллион лет назад и так же вечно будут стоять в угольном сумраке, зыбкий, никуда не ведущий серый просвет среди веток, темные лунные поляны без луны, загадочное, почти приятное ощущение ненужности всякого движения – зачем куда-то идти, когда ты уже пришел, – не смерть, а то, что наступает после смерти, глухое и бесконечное, обступало со всех сторон. Невольно сбавив шаг, чувствуя, что исчезает время, безошибочно, каким-то инстинктом ощущая, что он – единственный человек в этом мертвом пространстве, Вадим наконец остановился. Смерть. Изломанная древесная вязь чернела над ним. Рассматривая ее, повернув голову, он вдруг замер, почти вздрогнув – в вышине, в расщелине вертикальных голых ветвей, на фоне темно-серой массы, заменявшей небо, он увидел сплетенное из веток гнездо. Полукруглое и прочное, плотно, веточка к веточке подогнанное, наверно, воронье, казавшееся странным и немыслимым среди обступавшей его обездвиженной нежити, оно отчетливо виднелось, окруженное сплетением ветвей. Что-то неясное, размытое было во всем этом, ветки, торчавшие сверху и снизу, накладывались, сливаясь с картиной, Вадим присмотрелся – среди нагромождения черных пятен и штрихов ему показалось, что он видит саму ворону. Смазанная непонятная картинка, то ли контур вороны, то ли причудливое переплетение сучков. Есть она или нет, но как-то странно она сидит, подумал он, окаменела она, что ли. И тут по острому абрису клюва, по быстрому движению дернувшейся головы он вдруг увидел, что ворона жива. Обеспокоенно задвигавшись, перейдя из одного конца гнезда в другой, секундно нырнув вглубь гнезда, она тут же выпрямилась, над краем гнезда вновь стала видна ее простецкая башка с клювом. Здесь, среди полной черноты, среди казавшегося вечным мрака, она жила своей, не прекращавшейся, лишь ей одной известной и понятной жизнью, здесь, на дне корзины, скорее всего, были ее птенцы, здесь где-то среди мертвой темени летал ее муж, выискивая бог весть где затаившихся червячков – с трудом отведя взгляд, Вадим передернул плечами, как от озноба, ощущение того, что он не видит, не понимает всей полноты и тайной сложности прячущегося и происходящего тут, охватило его; медленно повернувшись, пытаясь понять собственное беспокойство, он вновь зашагал по сухому песку. Что-то большее, чем просто явление живого существа среди мертвого мира, было в том, что он увидел, Вадим поежился, видимость, пробормотал он, всего лишь видимость, не успев додумать это, краем глаза уловив слабый отблеск света впереди, он поднял голову – тусклый фонарь с разбитым стеклом показался вдали. Прибавив шагу, метров через двести он вышел из парка.

Кругом не было ни души. Справа темнели развалины незаконченной стройки с заржавевшим бульдозером без гусениц, слева, в крохотном скверике, на высоком круглом постаменте – статуя человека с отбойным молотком, между ними уходила вдаль узкая улочка, зажатая между забором, за которым высились длинные заводские корпуса, и линией самодельных жестяных гаражей. Направляясь к ней, Вадим взглянул в сторону скверика, в памятнике ему почудилось что-то необычное; не став присматриваться, он пошел дальше, двери гаражей были перекошены и сорваны с петель, метров через двести громады корпусов оборвались, потянулись двухэтажные здания каких-то заброшенных складов, улочка чуть повернула, в замешательстве Вадим остановился – лежавший на брюхе проржавевший автобус без колес и стекол перегораживал путь, к стенке его была прислонена деревянная лестница. Взобравшись по ней, Вадим перелез по крыше; спустившись по груде автомобильных покрышек и спрыгнув на землю, он на мгновенье замер – три массивные неподвижные фигуры угрожающе маячили в полусотне шагов от него. Секунду поколебавшись, он пошел вперед, фигуры двинулись навстречу ему.

Под ногами хрустел гравий.

Спокойно, подумал Вадим, может, и раньше времени ты напрягся. Трое почтенных городских жителей после плотного ужина вышли на вечерний моцион прогуляться и обсудить последние новости. Завязать разговор, спросить их о чем-нибудь? Интересно только, о чем – как пройти в библиотеку? Да, будет в самый раз.

Приближавшиеся фигуры быстро разделились – прибавив шагу, двое зашли с боков, движения их резко ускорились, мгновенно приблизившись, схватив и заломив ему руки за спину, они повели его, полусогнутого, толкая перед собой; не оглядываясь, третий шел впереди. Шагов через пятьдесят они стащили его с улочки; пройдя по размытой глинистой тропинке между какой-то свалкой и кирпичным сараем, они вытолкнули его на ярко освещенную поляну, человек семь или восемь, сидевших вокруг костра, повернулись в их сторону; отпустив Вадима и толкнув его в спину, конвоиры отступили; с хрустом распрямляя заломленные руки, Вадим выпрямился – сидевший отдельно от остальных истощенно-худой босой человек в грязной длиннополой шинели рывком поднял голову, отблеск костра высветил его странное полудетское лицо. Вскочив, на мгновенье замерев и вдруг подпрыгнув, он в два прыжка приблизился к Вадиму вплотную.

– На Стахановке, – словно отвечая на немой вопрос, произнес за спиной у Вадима чей-то хриплый голос.

Быстро придвинув голову, заглянув в самые зрачки Вадиму, тут же отпрыгнув, как-то странно обмякнув, человек быстро зашевелил губами, блуждая взглядом по траве.

– Хороший… Хороший… Издалека… Издалека…

Снова прыжком приблизившись, искривленно согнувшись, плачущим взглядом он вновь впился в лицо Вадима снизу вверх.

– Бежит слезинка, капает… День капает, век капает… Как осушить? Ни кнут, ни пряник… Ни кнут, ни пряник не помогают. Как?!

Словно внезапно целиком уйдя в себя, что-то беззвучно шепча, безвольно отступив на шаг, он скрючился, изломанно держа руки; кто-то из сидевших у костра что-то бросил в пламя, костер полыхнул, лица смотревших на Вадима людей не шелохнулись. Застыв, упершись взглядом в одну точку, человек истощенно шевелил губами.

– Платить… За все платить… За справедливость… За Божью справедливость… Ни кнут, ни пряник…

Вдруг разом переменившись, дернувшись как-то боком, он остро взглянул на Вадима.

– «Люди навсегда останутся глупенькими жертвами обмана и самообмана, пока не научатся за любыми религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов».

Губы его отвердели, во взгляде на мгновенье блеснул ничем не затененный острый ум.

– Вот ведь как…

Коротко вздрогнув, бросившись к Вадиму, он схватил его за лацканы, вновь лихорадочно заглядывая в глаза.

– Тухачевский… Не смогли, не прорвались… А если бы… Эффект домино… И тогда все, все разом… А?

Враз обмякнув, он отшатнулся, бессильно шаря взглядом по траве.

– Иначе нельзя… Иссушат, изведут, обессилят… Ни кнут, ни пряник… Не выдержать. Если только все, все разом…

Он резко обернулся к Вадиму.

– А если нет?!

Мгновенье замершим взглядом он смотрел в пространство.

– Только Божьим, словом Божьим… Иначе – не выдержать… Только Бог, только Бог…

Вдруг дернувшись, взорвавшись слезами, рухнув наземь, страшно кривясь, он закрутился юлой по траве.

– Грешен! Грешен я! Грязен! Прости меня, Господи, в ничтожности моей…

Судорожно вытянувшись, руки его царапали землю.

– Из грязи происшел, грязь извергаю…

Изогнувшись дугой, вновь свернувшись клубком, он забился на земле с вывороченно запрокинутой головой, словно что-то выбивая из себя.

– Грешен! Гнусен!

Вывалянный в грязи, внезапно вскочив, вновь прильнув к Вадиму, снизу вверх, дергая за лацканы, он потянулся к нему, моляще заглядывая в глаза.

– Скажи: спасемся? Верою спасемся?

В судорожном ожидании глаза его, слезясь, не мигая, смотрели на Вадима.

Что сказать ему, – подумал Вадим. – Сказать как есть? Нельзя, не поймет. Или поймет? Что он поймет…

Мгновенье помедлив, подняв глаза, стараясь попасть в тон, Вадим встретил его взгляд.

– Воздано будет каждому по вере его…

На мгновенье застыв в неподвижности, отскочив, бросив быстрый лукавый взгляд на Вадима, человек подпрыгнул, изогнувшись; глаза его загорелись; словно ликуя, он закружился, подпрыгивая, вокруг Вадима словно в танце, сияя, торжествующе тыча в его сторону пальцем.