Облако

Подбирая под себя ноги, Вадим со вздохом кивнул.

– Определенней, чем иногда хотелось бы.

– Давно замечено, – тоном лектора произнес мужчина, – что представители бизнеса крайне аффектативно относятся к глаголу «сидеть» во всех его формах.

– И имеют на это основания, – продолжил Вадим. – Но в общем-то дело не в глаголе.

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь. Хотя слова важны, в чем я сейчас настойчиво пытался убедить этих молодых леди.

– На примерах из русской классики, – с быстрым смешком сказала худенькая, – которую, как оказывается, мы так и не знаем.

– Даже обидно, – подхватила вторая девушка. – А мы, между прочим, честно всё читали.

Мужчина с утонченной улыбкой цепко взглянул на нее.

– Так «честно» или «между прочим»?

Девушка рассмеялась.

– Ну вот, так вы всегда.

Вадим задумчиво взглянул на мужчину.

– Кажется, я прервал что-то очень интересное.

С некоторой прохладцей взглянув в пространство, мужчина покачал головой.

– Разве что с точки зрения типичности данного явления.

– Тем не менее был бы крайне признателен вам, если бы вы изложили, так сказать, краткое содержание предыдущих серий.

– Ну, предыдущих серий, собственно, и не было – хотя, когда речь идет о классике, наибольшая концентрация смыслов наблюдается как раз в точке столкновения прошлого и будущего.

Он на секунду задумался.

– Проблема классики в том, что ее никто не понимает. Причем это состояние не временное, а постоянное, переходящее от эпохи к эпохе, разница только в специфике этого непонимания, в особенностях этих, так сказать, симулякров, каждый из которых несет на себе черты своей эпохи и сам по себе, в сущности, ничего не значит. Что же касается самой классики, то роль ее в общем-то достаточно трагична или, по крайней мере, абсурдна – это как посмотреть – поскольку она, по сути, выступает в виде некоего антисимулякра – то есть вещи, которая реально существует, на которую все смотрят и которую никто не видит.

– Какую именно сторону абсурда вы имеете в виду?

– Элементарнейшую, и в общем-то известную всякому – вы знаете эту книгу, вам пересказывали ее содержание в школе, причем много раз, так что цитаты из нее уже лезут у вас из ушей, вы сами можете пересказать ее кому угодно, вы – позволим себе такое допущение – даже прочитали ее, и более того, в более зрелом возрасте, когда некоторые склонны пересматривать свою систему ценностей, вы прочитали ее вторично и внезапно обнаружили, что она вовсе не так противна и тягостна, как вам казалось, и даже наоборот, весьма осмысленна и полна достоинств, вы влюбились в эту книгу, вы кладете ее под подушку, вы с ней засыпаете и просыпаетесь, вы перечитывали ее сотни и сотни раз – и при этом абсолютно, категорически, бесповоротно вы ни черта в ней не понимаете. И с этим ничего нельзя поделать.

Вадим с деликатной улыбкой осторожно покосился на мужчину.

– Звучит эффектно, но не является ли это высказывание еще одним симулякром?

– Вы думаете? А между тем через минуту вы со мной согласитесь.

– Прошу вас.

– Прекрасно. Обратимся, в качестве примера, к какому-нибудь общеизвестному классическому произведению, не слишком большому, чтобы в нем не утонуть, но вместе с тем не чисто лирическому, хоть как-то нагруженному общественными смыслами – ну хотя бы к известнейшей истории о Левше и подкованной блохе – надеюсь, вы помните сюжет?

– Лескова? Конечно.

– Сделайте одолжение, перескажите его.

– Извольте. Государь император, восхищенный изделием британских мастеров – микроскопической танцующей блохой, сожалеет, что в его стране нет ничего подобного, придворные наперебой убеждают его, что превзойти английское изделие невозможно, царь-патриот, не желая в это верить, поручает тульским мастерам – через Платова – британское изделие превзойти, те долго что-то куют и мастерят в своей избушке, наконец, предъявляют результат, никаких изменений не заметно, видно только, что блоха перестала танцевать, разъяренный Платов тащит одного из мастеров к государю, тот смотрит на блоху в микроскоп, и тут выясняется, что тульские мастера эту блоху подковали. Всеобщий восторг, Англия посрамлена, Левшу посылают в Англию продемонстрировать свое произведение, его там с почетом принимают, восхищаются, он едет назад, по дороге на корабле спивается, а поскольку чиновники забыли выправить ему документы, умирает без паспорта то ли в больнице для бедных, то ли в ночлежке. Вот, собственно, и все.

– Превосходно. То есть все это, конечно, печально, но простой вопрос – о чем это произведение?

– Ну… о могучем творческом таланте народа, способном превзойти любые иностранные достижения, о его огромном скрытом потенциале, о неумении начальства его ценить, из-за которого этот талант погибает, о необходимости что-то сделать, изменить во внутреннем устройстве страны, чтобы этот талант высвободился, засиял и мог проявить себя в полной мере.

– Прекрасно. Абсолютно каноническое толкование. Все прямолинейно и просто, как отрывок из азбуки. А теперь, для разнообразия, зададимся предельно простым вопросом. Скажите, ведь если эта блоха действительно танцевала, то для этого внутри у нее – к примеру, в коленных суставах – в огромном количестве должны быть различные механические элементы – шестеренки, оси, шкивы, тяги – на порядок более миниатюрные, чем даже самый мелкий из гвоздей, что вбили ей в копыта эти тульские мастера. Не так ли?

Вадим на секунду задумался.

– Пожалуй. А если учесть зубчатые передачи и подшипники, без которых невозможна длительная работа поворотных частей, то, может быть, и на два порядка.

– То есть что получается – они никого не превзошли, они просто испортили вещь, ведь после их процедуры блоха танцевать перестала.

– Гм… получается так.

– То есть – назовем все своими именами – ничего не понимая в устройстве, не понимая принципов его работы, они варварски вмешались в него, попутно лишив его главного, наиболее ценного свойства – кому интересна нетанцующая блоха – и, не осознав даже этого, посчитали дело сделанным, а иностранное устройство превзойденным. Так?

– Так.

– Причем – и это здесь самое интересное – этого никто не понимает. Ни Платов, ни царь, ни придворные – среди которых наверняка масса прозападно настроенных – никому из них и в голову не приходит задаться этим простейшим вопросом, которым только что задались мы, и все искренне полагают – пусть даже с сожалением – иностранное устройство превзойденным. То есть руководство страны, которое, глядя на народ сверху вниз, самодовольно считая себя несравненно более просвещенным и культурным, чем руководимый им народ, в духовном смысле ощущая себя скорее частью Запада, а не России, на деле проявляет точно такое же варварство, само себя не осознающее.

– В ментальном смысле руководство – плоть от плоти народа.

– Безусловно. Прекрасно, пойдем дальше, заметив, кстати, что каноническая трактовка этого произведения на этой стадии уже с треском рухнула, говорить о творческом потенциале народа в свете сказанного, согласитесь, как-то не очень уместно, ну да ладно, к этому мы еще вернемся позднее. История между тем продолжается. Дальше самое интересное – эту блоху везут в Англию – под гром барабанов, с развернутыми знаменами, как доказательство превосходства российских технологий. Англичане – в восторге. Зная природный юмор англичан, можно себе представить, что они думали, глядя на эту блоху и преисполненных сознания собственной значимости российских представителей, и какое утонченное удовольствие испытывали, расточая по-английски вежливые комплименты Левше и его спутникам, причем удовольствие, прямо скажем, как эстетическое, так и политическое.

– Ради бога, остановитесь.

– Дальше… ну хорошо, щадя наши с вами национальные чувства, продолжать не буду.

– Крайне вам признателен.

Вадим мгновенье подумал.

– Между прочим – о самом страшном, что связано с этим произведением, вы так и не сказали. И знаете, в чем оно? В том, что та простая мысль, о которой вы говорили, не приходит в голову не только Левше и тульским мастерам, не только царю и придворным, но и миллионам читателей – ни в девятнадцатом веке, ни в двадцатом, ни в двадцать первом.

– А вот тут вы, безусловно, правы.

Мужчина остро взглянул на Вадима.

– Итак, о чем это произведение?

Вадим отмахнулся.