Злой мельник

Злой мельник
Семен Соломонович Юшкевич

«Как забрызганные кровью виднеются вдали вишнёвые деревья и так необычно красивы своими ветвями, ушедшими вширь. Внизу, из длинного ряда кустов, лукаво выглядывает твёрдый крыжовник зелёными глазами своими и как бы вытягивается, чтобы дать себя отведать. Бежит смородина мимо взора, собравшись в миниатюрные кисти красного винограда, и руки невольно сами тянутся к ней…»

Семен Соломонович Юшкевич

Злой мельник

Как-то однажды – солнце уже высоко стояло – товарищ наш Стёпа, сын кузнеца, отчаянный, шустрый и энергичный мальчик, сказал, обращаясь к Коле:

– На сегодня, Колька, особое дело есть. Важное дело…

Мы стояли на горе, обернувшись спиной к морю. У каждого из нас в руке было по охотничьей палке, которою мы только что преследовали ящериц и, к нашему огорчению, безуспешно. Ящерицы обыкновенно выходят из своих нор в обеденное время, когда очень жарко. Коля, при словах Стёпы, поднял палку, свистнул ею в воздухе, как ножом срезал пышно-красную головку колючки и сказал:

– Говори.

Мы бросились на траву, ещё влажную от росы, удобно расположились на спине, подложив под головы ладони, а Стёпа с важным видом взрослого стал крутить папиросу, достав бумагу и табак из жестяной круглой табакерки, которую вместе со спичками носил за пазухой. Мы внимательно следили за его движениями. Чиркнула спичка, понесло удушливым запахом серы, и Стёпа закурил.

– Вот и слушайте, – заговорил он, выпустив великолепные, толстые струи дыма через нос, – теперь сад, что за мельницей, – он ткнул папиросой в правую сторону от нас, где за высокой трубой мельницы, как бы вышитые по воздуху, зеленели деревья. – Словно лавка какая! От фруктов деваться некуда. Ребята и вся улица живёт ими, а мы тут за ящерками пропадаем. Вы себе как хотите, а я тоже пойду сегодня груши доставать. А кто хочет, тот пойдёт со мной.

Выпалив это предложение, он ловко пал на спину и перебросил одну ногу па другую. Коля внимательно выслушал и кивнул головой в знак согласия, т. е., что действительно нужно идти.

– А то подлецы всё обдерут, – поддразнил Стёпа.

Я вскочил и с увлечением обежал всю площадку, издавая на ходу воинственные крики. Стёпа теперь молча курил и сплёвывал. Коля поднялся, опять взмахнул палкой, подсёк под самый корень куст колючки и спросил:

– Лупить нас там некому?

– Некому, чай. Разве старый чёрт мельник?!. – Он подумал. – Пойдём в обед, тогда нас некому тронуть. Уж полакомимся. Только чур, уговор – никому не говорить. А то, как до батьки дойдёт, так и домой не показывайся.

– Ладно, идём лягушек бить.

Я был вне себя от восторга. Об этом чудесном и таинственном саде я давно уже слышал и моей мечтой было как-нибудь забраться туда. С каким трепетом я, бывало, проходил мимо невысокой стены, которая отделяла меня от него. И мельник, старый, седой, которого я видел иногда у ворот, казался мне могущественным существом, одарённым высшей властью. Я опять от радости хотел было поскакать, но Коля и Стёпа догнали меня, задержали и через минуту все мы, вооружившись камнями, уже рыскали по дороге, зорко следя за травой, – не всколыхнётся ли она от скачков лягушки. Первую я увидел. В сущности я был очень чувствительный и сердобольный мальчик. Мне шёл тогда 12 год, но я даже раньше, помню, мог заплакать только от одного слова, от тона голоса. Но бывали минуты, когда я становился жестоким более жестокого. Сладость мучительства овладевала мной и мне хотелось чувствовать, как живое мучается, страдает. И сколько из-за этого я переживал потом мучений от горького сумасшедшего раскаяния. Так было и теперь. При виде лягушки у меня потемнело в глазах от злого желания. Она сидела подле большого, обросшего мхом, камня и охотилась на мух, которых было подле неё в изобилии.

– Я первый, – крикнул я и изо всей силы швырнул в неё камнем.

Но я промахнулся, а она, испугавшись от шума, скакнула, забилась в траву и притихла, чтобы не выдать себя. Однако, Коля немедленно нашёл её и выгнал из убежища палкой. Она опять поскакала, грузно шлёпая как-то всем телом. Стёпа бросил камнем и попал ей в ногу. Она остановилась, упёрлась, надувшись, головою в землю, и было похоже, что она собирается стать на передние лапы, а ей не удаётся. Я опять прицелился и пустил прямо в средину её большим камнем. У меня отлегло от сердца и сейчас же жалость резнула меня. Раздался треск, точно наступили ногой на пузырь от рыбы, и мы пошли дальше. Лягушка же лежала с вышедшими внутренностями и на неё сейчас же насели тучи мух. Больше я уже не убивал: мне сделалось отвратительным это удовольствие. В следующий раз убил Стёпа, и опять раздался треск, потом Коля, потом опять Стёпа – и охота надоела. Жарко уже было страшно. Коля скомандовал бежать к «ключу», и мы двинулись. Стёпа, босой, в длинной ситцевой рубахе навыпуск, которою вытирал пот с лица, был уже далеко впереди нас, так как чудесно бегал и не имел соперников в этом… За ним бежал Коля, сбивая палкой по пути траву, а я трусил сзади, радуясь уже солнцу, шуршанию травы под ногами, морю, спокойному морю, которое сверкало и горело серебряным огнём. У «ключа» мы остановились, и как были – горячие, потные, – бросились под струи крепкой холодной воды, стекавшей с горы. С криком и смехом, толкая друг друга, мы отошли тогда, когда совершенно стали мокрыми. Потом напились. Стёпа опять закурил – и чтобы провести время до отправки в сад, начали охотиться на кузнечиков, Для этого мы вооружились сетками, которые сделали из травы, насадили их на палки, сбились в кучу и стали выгонять дичь. Со двора уже раздавались звуки надрывавшейся горничной Маши, звавшей нас завтракать. Мы притворились, что не слышим, и продолжали охоту. Звуки то приближались, то как будто пропадали и вдруг очутились неожиданно близко. Теперь Маша, наставив руку козырьком над глазами, кричала с укором:

– Коля, Павочка, – завтракать! Там мамаша, не дай Бог, как сердятся. Паничи, идите же!!.

Но в это время вспорхнул кузнечик и мы забыли обо всём в мире. Он блеснул в воздухе своими прозрачными чирикавшими крыльями, отлетел и упал невдалеке от нас. С гиканьем мы помчались вдогонку за ним, а Маша, прокричав ещё раз: «Коля, Павка!» – махнула с досады рукой и на прощанье сказала:

– Достанется вам от папаши, – не дай Бог, что будет.

И ушла. Мы расхохотались вслед. Где-то вблизи насмешливо повизгивал кузнечик. Опять мы заковыляли ногами, взбивая траву, а он вдруг совсем из другого места вспорхнул. От неожиданности мы чуть не повалились друг на друга. Кузнечик же снова упал в траву шагах в двадцати от нас, но поднявшись ко второй площадке.

– Вот подлец! – выругался Стёпа, – погоди же, теперь я тебя поймаю.

Он стремительно побежал на гору, довольно крутую, поскользнулся, но высокая трава его вывезла. Цепляясь за неё, он, с проворством кошки, быстро добрался до того места, где, по его мнению, сидел кузнечик, и, подражая ему, пал всем телом на траву, уверенный, что теперь он уже не уйдёт от него.

– Идите скорей, – крикнул он нам, – подлец здесь.

Я бросился за Колей, но сорвался и со смехом скатился вниз. Коля добрался до Стёпы и лишь только повернул его, чтобы отыскать дичь, как кузнечик опять зашумел, взвился и пропал на второй площадке. Стёпа расхохотался, а Коля, рассердившись, лёг рядом с ним, обхватив его за шею, и оба покатились вниз, лёжа один на другом, то сверху, то снизу. Другой кузнечик привлёк наше внимание, когда раздались свистки фабрик и пароходов. Рабочие шли обедать. Наступила пора отправляться в сад.

– Ну, идём, – решительно произнёс Стёпа.

Что-то ёкнуло у меня в груди, не то страх, что отец узнает, не то блаженство от предстоящей таинственной экспедиции. У Коли заблестели глаза. Я посмотрел на него и ободрился. Он казался мне таким милым, смелым. Оттянув молодцевато рубашку, поправив пояс, он бросил палку и сказал:

– Конечно, идём. Павка, брось палку. Ты, Стёпа, ступай впереди и указывай дорогу.

Стёпа кивнул головой и пошёл горой. Сразу шаги наши стали осторожными, мягкими, тихими, точно страшные глаза мельника уже начали следить за нами. Дойдя до конца нашей горы, мы перешли на противоположную сторону и, добравшись до калитки соседнего дома, вошли и в первый раз близко увидели высокую мельничную трубу, которая вблизи оказалась несравненно большей, чем издали.

– Теперь не зевай, – прошептал Стёпа, – вот окно, где мельник живёт. Пригнёмся и поползём.

Мы притаили дыхание, точно его можно было услышать в комнате мельника, и, едва дыша, проползли под окном. Миновав эту опасность, мы живо поднялись и со всех ног побежали к невысокой стенке, отделявшей здесь сад от дома.

– Перелезай, – шепнул Стёпа и, ловко вскарабкавшись, прыгнул в сад.

Мы услышали мягкое падение его тела и остановились испуганные. Идти ли дальше? А вдруг отец узнает?! Сердце билось, как сумасшедшее в груди. За стеной Стёпа нетерпеливо шептал, чтобы мы шли скорей.

– Идём, Коля, – произнёс я, взглянув на него.

Коля вместо ответа презрительно вздёрнул плечами и стал подниматься по стене.

Предо мной мелькнул отец, строгий, суровый к таким проделкам.

– Скверно будет, – пронеслось у меня со страхом, и, закрыв глаза, я полез за Колей и спрыгнул в сад.

Но сейчас же я об отце забыл, точно его никогда не было у меня, присел, оглянулся и замер. Удивительная, сказочная тишина сразу заполнила моё сердце и как-то охладила меня. Тишина. Ни звука, ни шороха, ни намёка на человека. Длинные, будто вечные аллеи, ряды высоких деревьев и кругом тень без узоров, без очертаний. Огромные листья лопуха, как бы небрежно разбросанные властной рукой, мирно покоятся между стволами деревьев, окружённые прелестными пёстрыми цветочками, такими задумчивыми, нежными. Какая-то новая, невиданная мной, благородная трава, точно нарисованная… Пахнет изумительно, и самый воздух не тот, которым я обыкновенно дышу, а какой-то лёгкий, вкусный.

Дальше от деревьев побежали правильными кругами нарядные клумбы с красавицами розами, над которыми вьются пчёлы, жужжат и резвятся. Изредка слышится где-то в кустах шуршание крыльев, чириканье, писк… Мелькают оттуда же чёрные внимательные глаза птиц, птиц разноцветных, таинственных, которых я готов обожать.

– Вечно, вечно бы оставаться здесь, – сладостно думается мне. – Господи, подари мне такую жизнь, дай немного пожить в этом царстве и умереть.

– Идём, – будит меня голос Стёпы, – груши дальше.

Я поднимаюсь и лениво иду за ним. Шаги наши хрустят в песке, и мне вдруг кажется, что когда-то это уже было со мной, и тоже тогда хрустели шаги, и что та жизнь, в которой оно происходило однажды, была лучше и несравненно прекрасней настоящей. Чем хороша наша жизнь? По вечерам отец, который и любит нас, но строгий и неумолимый; страшное училище осенью и зимой; огорчения и страхи за жизнь дорогих мне папы и мамы и однообразие во всём, что за этой стеной. Не в моих ли мечтах о пленнице из белого домика я жил этой дорогой жизнью, знал этот сад, эти новые, хорошие чувства?

Вот и фруктовые деревья. Я бросился к Коле, чтобы обнять его, – так славно на душе у меня, так чувствую я Бога над собой. Мне кажется, что мы не люди, не живём в мире, и что никогда, никогда не вернётся прошлое. Груши зелёные, но уже с розовеющими щёчками, похожие на маленькие бутылочки, свесились вниз и ласково ждут нас. Как забрызганные кровью виднеются вдали вишнёвые деревья и так необычно красивы своими ветвями, ушедшими вширь. Внизу, из длинного ряда кустов, лукаво выглядывает твёрдый крыжовник зелёными глазами своими и как бы вытягивается, чтобы дать себя отведать. Бежит смородина мимо взора, собравшись в миниатюрные кисти красного винограда, и руки невольно сами тянутся к ней. Я не знаю, что переживает Коля…

– Господи, – с благоговением шепчу я, – подари мне такую жизнь!

С грушевого дерева уже раздаётся крик Стёпы, зовущий меня подняться к нему. Коля сидит на вишнёвом дереве и, уписывая вишни, не забывает кучами класть их за пазуху. Я делаю то же, поднимаюсь к грушам, срываю их, кладу за пазуху, отведываю одну. Но она невкусна ещё и я с отвращением выплёвываю её. От груш мы переходим к вишням, смородине, крыжовнику, и я наедаюсь так, что меня начинает тошнить. За пазухой растёт запас. То же самое у Коли и у Стёпы. Мы перегружены и ничего уже не хочется. Пора домой. Как-то мы выберемся? Я уже привык к красоте сада, она начинает утомлять меня, а то живое и важное, что сейчас должно совершиться, и страх перед тем, что ждёт нас у выхода, – всё больше закрадывается в душу и выталкивает из неё всё другое.

– Теперь мы воры! – со стыдом думаю я, ощупывая набранные запасы. Гляжу на Колю с отчаянием. – Если бы папа узнал!..

Коля сам бледнее обыкновенного, и страх за него заглушает мой собственный. Стёпа всё уписывает вишни, не может никак ими насладиться и весело смеётся. Меня злить ровный блеск этих холодных, мраморных зубов мальчика и плутовское выражение в его глазах.

– Домой, – командует Коля дрогнувшим голосом, и я готов заплакать от этих упавших, бессильных звуков. Пусть боюсь я, но Коля не должен бояться. Я всё возьму на себя. На своих плечах я готов вынести всю тяжесть этого поступка, но Колю никто не должен трогать.