Хромированное эхо

Вернисаж был её триумфом. Предсмертным. Галерея «L'Art et L'Âme» гудела низко, вибрировала, как натянутая струна арфы перед тем, как лопнуть – тревога, замаскированная под предвкушение. Воздух был густым, почти осязаемым: шампанское Veuve Clicquot шипело пузырьками тщеславия, дорогие духи – облака Chanel № 5, тяжелые шлейфы Tom Ford, резкие удары уда – сплетались в удушающий кокон. И над всем этим – тонкий, как запах пороха перед выстрелом, аромат успеха. Он всегда пах одинаково: выделанной кожей новых туфель и типографской краской свежих евро.

Оливия Дюран скользила сквозь эту толпу – банкиры с восковыми лицами, отполированными ботоксом до нечеловеческого блеска; коллекционеры с голодными глазами и нервными пальцами, инстинктивно тянущимися к рамам; искусствоведы, чьи челюсти одновременно перемалывали канапе и репутации. Она двигалась с выверенной грацией балерины на минном поле – хозяйка, чей контроль над этим маленьким миром был абсолютен.

Каждая деталь была подчинена. Скульптуры стояли с точностью хирургических инструментов. Sancerre дышало идеальным холодом восьми градусов. Свет – тёплый бархат на стенах, ледяное лезвие на металле – лепил драму из теней.

Она была не просто владелицей. Она сама была главным экспонатом. Безупречной инсталляцией под названием «Оливия Дюран, тридцать четыре года, абсолютный успех». Холодное совершенство.

И она не знала, что через двадцать минут – или вечность? – молоток ударит по этому совершенству. Методично. Безжалостно. С тихим триумфом эксперта, обнаружившего под слоем лака – искусную подделку.

Он появился из ниоткуда. Точнее – из слепой зоны её восприятия, того пространства справа-сзади, где мозг перестаёт регистрировать угрозы.

Среди пёстрой, оживлённо жестикулирующей толпы он был островом абсолютной неподвижности. Скульптурой из плоти. Безупречно сшитый тёмный костюм – не чёрный, а что-то глубже: цвет мокрого асфальта, цвет полуночи без звёзд – казался не одеждой, а второй кожей, натянутой на опасность.

Он не держал бокал. Не разговаривал. Не притворялся, что рассматривает искусство.

Он просто стоял у её центрального экспоната – абстрактной скульптуры из переплетённых лент хромированного металла под названием «Эхо» – и смотрел. Не на скульптуру.

На своё отражение в ней.

Оливия заметила его периферийным зрением – тем особым радаром, который у галеристов развивается годами и который отличает серьёзного покупателя от туриста. Этот мужчина излучал деньги. Старые деньги, не кричащие о себе. Опасные деньги.

Она направилась к нему, включив профессиональную улыбку. Ту, что продавала Rothko и Giacometti самым скептичным клиентам.

– Впечатляет, не правда ли? – начала она мягко, модулируя голос под акустику зала. – Художник хотел исследовать идею того, как мир отражается в нас, а мы – в мире. Концепция зеркала как—

Мужчина медленно повернул голову.

И улыбка застыла у неё на губах. Замёрзла. Треснула.

Он был не похож на других гостей. Совсем.

В его глазах – цвета Средиземного моря в январе, когда вода приобретает этот особый, мёртвый оттенок зелёного – не было праздного любопытства коллекционера. Не было жадности. Не было ничего человеческого.

В них была интенсивность, почти физически ощутимая, как давление перед грозой.

Он смотрел не на неё. Он смотрел сквозь неё, видя что-то, недоступное остальным. Рентген души.

– Вы ошибаетесь, – сказал он.

Голос был низким, тихим, но прорезал гул зала, как хирургический скальпель – ткань. Французский безупречный, но с едва уловимым акцентом. Не парижским. Южным. Марсельским, может быть. Оттуда, где слова режут.

– Простите? – Оливия моргнула, сбитая с толку. Её не перебивали во время презентации. Никогда.

– Она не отражает мир, – продолжил он, не отрывая взгляда от блестящего металла. Пальцы его сжались – едва заметно, но Оливия это уловила – как будто он физически сдерживался от прикосновения. – Она его поглощает. Свет. Звук. Людей вокруг. И показывает не отражение, а свою собственную, безжалостную суть.

Он сделал паузу. Его взгляд скользнул по изгибам металла, как рука по телу любовницы.

– Это не эхо. Это – идеальная клетка. Такая красивая, что жертва сама в неё входит.

Его слова ударили её, как порыв ледяного мистраля с моря.

Клетка.

Никто и никогда не говорил так о её любимом экспонате. О скульптуре, которую она выбрала как манифест своей философии: красота как защита, форма как содержание, сталь как метафора контроля.

Он говорил не об искусстве.

Он говорил о ней.

– Интересный выбор для центрального экспоната, мадам Дюран, – добавил он, и теперь его взгляд впился в неё. Зелёный лёд. Арктика. – Такая безупречная, отполированная красота. И такая хрупкая. Один неверный удар – и отражение разлетится на тысячи осколков. Вы же знаете, что происходит с зеркалами, когда они бьются? Семь лет несчастья. Или семь жизней. Смотря как считать.

Оливия замерла.

Он знал её имя.

Но она ему не представлялась.

Её инстинкты – те самые, которые предупреждали о падении рынка, о поддельных сертификатах, о клиентах, которые не заплатят – взвыли сигналом тревоги. Адреналин обжёг вены.

Он заметил её реакцию.

И улыбнулся.

Едва заметно. Как хищник, почуявший страх добычи. Как сомелье, распознавший идеальную выдержку вина. Как мастер, увидевший, что первый удар резцом лёг именно так, как планировалось.

– Ваш отец понимал хрупкость красивых вещей, мадам Дюран. – Он сделал шаг ближе. Один. Но этого хватило, чтобы воздух между ними стал плотным. – Жак Дюран был гением в разрушении того, что казалось незыблемым. Он научил меня важному уроку: самые ценные вещи ломаются не сразу. Их нужно разбирать по частям. Медленно. С удовольствием. Как разбирают механические часы – винтик за винтиком, пружину за пружиной – пока не останется груда металла, неспособная показывать время.

Его голос стал тише. Интимнее. Смертоноснее.

– С наслаждением.

У Оливии по спине пробежали мурашки – не от холода, от узнавания. Её рептильный мозг, та древняя часть, которая отвечала за выживание, закричала: беги.

Но ноги не слушались.

Отец. Он говорит об её отце. Жак Дюран умер три года назад, оставив после себя империю недвижимости, судебные тяжбы, длинный список врагов и дочь, которая всю жизнь пыталась доказать, что она не он. Что красота может существовать без жестокости. Что можно построить что-то, не разрушая.

А теперь прошлое материализовалось в человеке в костюме цвета полуночи и смотрело на неё глазами цвета утонувшего в море.

– Вы… знали моего отца? – выдавила она, пытаясь сохранить профессиональное спокойствие. Голос почти не дрогнул. Почти.

– Знал, – он снова посмотрел на скульптуру, словно видел в ней нечто, недоступное остальным. Чертёж. План. Пророчество. – Он научил меня, что красота – лучшая маскировка для жестокости. Что самые опасные клетки сделаны из золота и хрусталя. И что люди, которые строят такие клетки для других, всегда забывают построить выход для себя.

Он повернулся к ней в последний раз.

В его взгляде было что-то древнее, терпеливое, неотвратимое. Взгляд ледника, который движется миллиметр в год, но в итоге сравнивает горы.

– Он разрушил нечто очень ценное для меня, мадам Дюран. Нечто, что нельзя купить, восстановить или заменить. И теперь я здесь, чтобы напомнить вам простую истину: долги всегда возвращаются. Иногда – в самой неожиданной форме. Иногда – через поколения.

Его взгляд скользнул по её лицу, задержался на её руках, сжимающих каталог выставки так крепко, что побелели костяшки пальцев.

– У вас его глаза. – Пауза. – И его высокомерие. – Ещё одна пауза, более тяжёлая. – Интересно, унаследовали ли вы ещё что-нибудь? Талант к разрушению, например. Или способность не видеть последствий, пока они не разорвут вам горло.

Она хотела возразить. Хотела позвать охрану – Лорана, который всегда стоял у входа, массивного, надёжного. Хотела закричать, что он сумасшедший, что это домогательство, что она вызовет полицию.

Но горло внезапно пересохло, как будто кто-то выкачал из него всю влагу. Язык прилип к нёбу.

А он, словно завершив свою миссию – скульптор, сделавший последний штрих – едва заметно кивнул и просто растворился в толпе. Беззвучно. Как дым. Как будто его и не было.

Оливия осталась стоять одна перед своей сияющей скульптурой.

Шум вернисажа вернулся – смех, звон бокалов, музыка – но теперь он казался далёким и фальшивым, как саундтрек к фильму, который она не выбирала смотреть.

Её триумф был отравлен.

Она смотрела на «Эхо», и впервые видела в нём не красоту, а то, о чём сказал незнакомец: блестящую, идеальную клетку. Прутья из света. Замок из отражений.

И своё лицо, искажённое в хромированной поверхности – множество Оливий, смотрящих на неё из параллельных реальностей, и все они выглядели испуганными.

Ей стало необъяснимо страшно.

Страх был физическим – холод в животе, тяжесть в лёгких, металлический привкус на языке. Страх жертвы, которая только что поняла, что хищник прошёл сквозь её дом, пометил территорию и ушёл, оставив после себя только запах.

Озон перед грозой.

И предупреждение, звучащее в тишине её испуганных мыслей, как колокольный звон в тумане:

Он придёт снова.

Глава 1. Хромированное эхо

Солнце юга Франции было щедрым любовником – навязчивым, жарким, не принимающим отказа.

Оно заливало золотом площадь перед галереей «L'Art et L'Âme», заставляя старинный камень l'Écusson светиться изнутри, как будто город помнил все свои восемьсот лет истории и хотел поделиться этим светом. Туристы в шортах, пахнущие солнцезащитным кремом, фотографировали фонтаны. Где-то играла уличная скрипка – Паганини, технично, но без души.

Оливия стояла у панорамного окна своего кабинета на втором этаже, держа в руках чашку эспрессо – третью за утро, но кофеин не помогал. Она не спала нормально уже три ночи.

Ей было тридцать четыре, и до вчерашнего вернисажа она была на вершине.

Теперь вершина ощущалась как утёс над пропастью.

Её галерея была не просто бизнесом – это была репутация, выстроенная кирпичик за кирпичиком из безупречного вкуса (врождённого), стальной деловой хватки (приобретённой в боях с отцом) и дипломов Сорбонны (купленных потом и кровью).

Здесь, среди полотен авангардистов и скульптур из хромированной стали, она чувствовала себя в полной безопасности.

Чувствовала. Прошедшее время.

Её мир подчинялся логике и красоте. Всё было на своих местах. Контракты подписаны. Счета оплачены. Репутация безупречна. Даже развод с Этьеном год назад прошёл цивилизованно – как хирургическая операция, без криков и сцен, только адвокаты и документы.

Её жизнь была произведением искусства.

И вчера кто-то размашисто, красной краской написал поверх: «Подделка».

Три дня прошло с вернисажа.

Семьдесят два часа, в течение которых она пыталась убедить себя, что это была случайная встреча. Эксцентричный коллекционер, который знал Жака Дюрана по делам. Сумасшедший, может быть. Или художник-перформансист – их было полно в Монпелье, они любили шокировать буржуазию.

Ничего более.

Но её руки всё ещё помнили, как тяжело билось сердце, когда он стоял рядом. Нос помнил его запах – дорогой парфюм (что-то с удом и кожей, не массовое), и под ним что-то ещё. Озон. Металл. Опасность.

Уши помнили его голос – как он произнёс её имя, с французским произношением, но с чем-то южным в интонациях. Мадам Дюран. Не как комплимент. Как диагноз.

Она почти убедила себя. Почти.

А потом зазвонил телефон.

– Мадам Дюран? – Голос её ассистентки Мари был взволнованным, выше обычного на полтона. – Прибыл месье Легран из банка. Он говорит, это срочно.

Оливия слегка нахмурилась. Легран?

Жан-Пьер Легран. Финансовый консультант её покойного отца, а после – и бывшего мужа. Человек, который превращал грязные деньги в чистые с мастерством алхимика. Она разорвала все деловые отношения с экс-супругом год назад, тщательно вычистив его присутствие из своей жизни и своих счетов, как хирург вырезает опухоль.

Что могло быть настолько срочным?

(Она знала. Глубоко внутри, в той части мозга, которая отвечает за инстинкты, она уже знала. Знала с момента, как увидела зелёные глаза незнакомца.)

– Проводи его в переговорную, Мари. И принеси воды. Минеральной, без газа.

Жан-Пьер Легран выглядел плохо.

Нет – не плохо. Он выглядел, как человек, который только что узнал, что неизлечимо болен, и пытается скрыть это за профессиональной маской.

Его обычно безупречный костюм – итальянская шерсть, тёмно-синий, консервативный – был помят. Не катастрофично, но заметно. Рубашка расстёгнута у горла. Галстук ослаблен. Лицо имело нездоровый, сероватый оттенок, как у воска.

Он нервно теребил в руках дорогой кожаный портфель – Hermès, чёрный, со следами износа на углах. Руки дрожали. Едва заметно, но Оливия, обученная годами аукционов замечать малейшие признаки нервозности в клиентах, это уловила.

– Оливия, – начал он без предисловий, едва она закрыла за собой дверь. Даже не встал. Даже не попытался изобразить светскую вежливость. – У нас огромные проблемы.

Она села напротив, выпрямив спину. Поза из учебника по ведению переговоров: спина прямая, руки на столе, взгляд прямой. Я контролирую ситуацию. Я не боюсь.

(Ложь. Она боялась. Холод уже пополз по позвоночнику.)

– Жан-Пьер, – её голос был спокойным, почти мягким. – У меня нет проблем. Я закрыла все счета, связанные с Этьеном, ещё в прошлом году. Мои финансы чисты. Мой аудитор это подтвердит.

Легран покачал головой. Его взгляд бегал по сторонам – к двери, к окну, обратно к ней – как у загнанного животного, ищущего выход.

– Ты не понимаешь. – Голос сел, стал хриплым. – Речь не о банках. Речь не о налоговой. Речь о долге Этьена… перед другими людьми. Очень серьёзными людьми. Такими, к которым не приходят с повестками. К которым приходят с плоскогубцами.

Он открыл портфель дрожащими пальцами. Достал папку. Положил на стол между ними.

– Он использовал твою галерею в качестве залога. Существуют документы. С твоей подпись, разумеется поддельной – Этьен всегда был талантлив в подделках, ирония для человека, торгующего искусством – но… им всё равно. Им плевать на юридические нюансы.

Воздух в комнате вдруг показался разреженным, как на большой высоте. Оливия услышала, как кровь стучит в ушах – ритмичный, тяжёлый бой барабана, заглушающий всё остальное.

Её взгляд непроизвольно сфокусировался на крошечной трещине на полированной поверхности стола – она никогда раньше её не замечала, но теперь эта трещина казалась ей разломом, готовым поглотить всю её жизнь. Тектонический сдвиг в миниатюре.

– Что за долг? – Голос не дрогнул. Удивительно. – Сколько?

Легран облизнул пересохшие губы. Достал платок, вытер лоб.

И назвал сумму.

Сумму, от которой у Оливии потемнело в глазах. Сумму, способную не просто уничтожить галерею – она могла похоронить её саму под обломками. Финансовая гильотина.

– Этого не может быть, – прошептала она. Шёпот прозвучал громче крика в тишине переговорной. – Это… это абсурд. Это больше, чем стоит галерея. Больше, чем всё, что у меня есть.

– Это реальность, – отрезал Легран. Он больше не смотрел ей в глаза. – И они уже здесь. Они ждут. Человек, который пришёл за долгом… он хочет говорить с тобой. Лично. Сейчас.

В этот момент мир Оливии – такой стабильный, предсказуемый, выстроенный ею с нуля после смерти отца – треснул.

Трещина была тонкой, как линия на фарфоре после удара. Но Оливия знала: такие трещины не зарастают. Они только расширяются, пока всё не рассыплется на осколки.

Сквозь трещину подуло ледяным сквозняком, несущим с собой запах опасности.

И что-то ещё. Узнаваемое.

Озон перед грозой.

Она встала. Ноги казались ватными, не совсем своими – как после длительного перелёта, когда тело ещё не поняло, что приземлилось.

– Где он?

– Внизу. – Легран не поднимал глаз. Смотрел на свои руки, на дрожь в пальцах, которую уже не пытался скрыть. – В главном зале. Он сказал, что хочет насладиться искусством, пока ждёт.

Насладиться искусством.

Слова прозвучали как издёвка. Как будто кто-то переводил на язык вежливости то, что на самом деле означало: я пришёл забрать то, что мне причитается, и мне плевать, как долго ты будешь собирать осколки.

Когда Оливия спустилась по винтовой лестнице в залитый светом главный зал, мир приобрёл странную, гипер-реальную чёткость.

Каждая деталь была острее, ярче, как будто кто-то выкрутил контрастность на максимум.

Пыль в луче света.

Трещина на раме Миро – она знала о ней, планировала реставрацию, но сейчас трещина выглядела как пророчество.

Тиканье старинных часов – громкое, навязчивое, отсчитывающее секунды до чего-то неотвратимого.

И он.

Он стоял спиной к ней, перед самой дорогой скульптурой её коллекции – той самой «Эхо». Высокий (метр восемьдесят, не меньше), в идеально сшитом тёмном костюме, который не мог скрыть хищной мощи его тела. Плечи широкие, линия спины прямая, но не жёсткая – гибкость под дисциплиной, как у фехтовальщика. Или убийцы.

Руки были сложены за спиной. Левая кисть обхватывала правое запястье – жест контроля, самообладания. Или сдерживаемого насилия.

Солнечный свет ловился в его волосах – тёмные, почти чёрные, коротко стриженные на затылке, чуть длиннее наверху. Ни одной седины. Возраст было трудно определить – тридцать пять? Сорок? У таких мужчин возраст измеряется не годами, а количеством пройденных войн.

Он медленно повернулся.

И все надежды Оливии, что это будет кто-то другой, рассыпались в пыль.

Незнакомец с вернисажа.

Тот, что говорил об её отце.

Тот, что превратил её триумф в пепел тремя фразами.

– Мадам Дюран. – Его голос был низким, бархатным, но с металлическими нотками, как у виолончели со стальными струнами. – Какая ирония судьбы. Скульптура называется «Эхо». Очень подходит к нашей ситуации, не находите?

Он сделал шаг к ней. Один. Размеренный. Звук подошв по мраморному полу – чёткий, как удар метронома.

– Долги вашего бывшего мужа стали эхом, которое наконец вас настигло. Эхо имеет свойство возвращаться, мадам Дюран. Иногда – тише оригинала. Иногда – громче. А иногда оно возвращается с такой силой, что сносит всё на своём пути.

Он сделал ещё шаг.

Оливия инстинктивно отступила – древний рефлекс жертвы перед хищником – и тут же возненавидела себя за эту слабость.

Но остановиться не могла.

Он продолжал двигаться, медленно, неспешно, сокращая расстояние с точностью машины. Её спина упёрлась в стену. Холодный мрамор обжёг через тонкую ткань блузы.

Западня.

Её сердце колотилось о рёбра, как птица о прутья клетки. Металлический привкус страха на языке. Холод в животе.

Она чувствовала его ауру – ауру абсолютного хищника, который привык получать всё, что пожелает. Который не знает слова "нет". Который создан для того, чтобы ломать, подчинять, владеть.

– Я не буду платить за него, – её голос дрогнул на первом слове, но она заставила себя смотреть ему прямо в глаза. Зелёные. Холодные. Красивые, как отполированный малахит, и такие же жёсткие. – Это его долг. Не мой. Юридически я не несу ответственности.

– О, я и не прошу денег, – на его губах появилась лёгкая, почти издевательская усмешка. Не улыбка – насмешка. – Деньги – это скучно. Преходяще. Бумага с цифрами. Цифры можно напечатать снова.

Он сделал ещё один шаг – последний – и теперь стоял так близко, что Оливия могла сосчитать ресницы в его глазах.

Близко. Слишком близко для незнакомца.

Достаточно близко, чтобы она уловила его запах. Свежий, дорогой парфюм – Tom Ford, может быть, Oud Wood – кожа куртки, в которую он, вероятно, был одет утром, и что-то ещё. Металл. Порох? Нет, не порох. Что-то более тонкое. Озон. Электричество перед грозой.

– Я пришёл за залогом, – произнёс он почти шёпотом, глядя на неё сверху вниз.

И в этом "сверху вниз" было столько обещаний. Угроз. Предвкушения.

Пауза растянулась. Он наслаждался моментом, как гурман – первым глотком редкого вина. Смаковал её страх.

– Вы, – выдохнул он наконец. – Залог – это вы, Оливия Дюран. Дочь Жака Дюрана. Его самое ценное творение. Его идеальная наследница. Единственное, что он любил больше денег.

Он протянул руку – медленно, давая ей время увидеть, осознать – и провёл кончиком пальца по хромированной поверхности скульптуры рядом с её головой.

Звук – тихий скрип кожи по металлу – прозвучал непристойно громко в тишине зала.

– Ваш отец забрал у меня человека, который был мне дороже жизни. – Голос стал тише, интимнее, опаснее. – Энцо Моретти. Мой учитель. Мой наставник. Единственный, кто видел во мне не мусор с марсельских улиц, а потенциал. Ваш отец разрушил его медленно, методично, используя закон как оружие. Превратил его из короля в нищего. Из гения в банкрота. И Энцо умер в нищете, в одиночестве, без гроша, сломленный.

Его пальцы всё ещё лежали на металле – рядом с её виском, на расстоянии сантиметров.

– И теперь я заберу у Жака Дюрана то, что он любил больше всего. – Взгляд скользнул по её лицу, задержался на губах, спустился к горлу, где бешено билась жилка. – Вас. Его безупречную принцессу. Его гордость. Его идеальное творение.

Его лицо было так близко, что Оливия чувствовала тепло его дыхания на своей коже. Мята. Кофе. Что-то ещё.

– Мой отец мертв, – выдавила она. Последняя попытка логики, закона, справедливости – тех вещей, в которые она всё ещё хотела верить. – Вы не можете отомстить мёртвому человеку.

– Я знаю, – в его голосе прозвучало сожаление. Искреннее. Почти человеческое. – Он умер слишком быстро. Слишком легко. Инфаркт – это милость, которую он не заслужил. Но его наследие…

Он наклонился ещё ближе. Его губы были в миллиметре от её уха. Шёпот обжёг, как прикосновение раскалённого металла:

– Его наследие живо. И я собираюсь разобрать его на части. Так же медленно и методично, как он разобрал жизнь моего учителя. Винтик за винтиком. Иллюзия за иллюзией. Пока не останется ничего, кроме голой, уродливой правды.

Глава 2. Французский гамбит

Первой реакцией был гнев.

Не горячий – Оливия Дюран не умела быть горячей, это было вульгарно – а холодный, арктический гнев женщины, чью вселенную пытаются перевернуть с ног на голову без её согласия.

– Вы сумасшедший, – выдохнула она.

Голос, обычно такой уверенный (голос, который продавал Ротко за миллионы, который убеждал инвесторов, который руководил двадцатью сотрудниками), стал хриплым, сорвался на последнем слоге.

– Я – не вещь. Не актив. Не то, что можно использовать как залог. Это не средневековье. Мы во Франции XXI века, а не в… в каком-то феодальном кошмаре. Я вызову полицию. У меня есть адвокаты. Очень хорошие адвокаты. Они—

– Можете, – он перебил её спокойно, мягко, как взрослый прерывает истерику ребёнка.

Он словно наблюдал за ней со стороны, изучал, как энтомолог изучает редкое насекомое, бьющееся о стекло банки. С интересом. Без жестокости, но и без сочувствия.

– И что вы им скажете? – Он отстранился, дав ей пространство – жест, который почему-то был хуже давления. – Что к вам пришёл человек, который утверждает, что ваш бывший муж должен ему сумму, равную… сколько там? Годовому бюджету небольшой африканской страны? Что у него есть документы с вашей поддельной подписью?

Он небрежно кивнул на портфель в руках бледного Леграна, который всё это время стоял у входа, прижавшись к стене, как тень, которая хочет исчезнуть.

– Они попросят доказательства. У меня они есть. Фотокопии. Оригиналы. Заключения экспертов о том, что подпись поддельная – о, да, я знаю, что это подделка, мадам Дюран, я не идиот. Но я также знаю, что пока эти документы будут проходить через суды, через проверки, через бесконечную бюрократическую машину… пройдут месяцы. Может, годы.

Он сделал паузу, давая словам осесть, впитаться.

– А у вас? – Голос стал почти сочувствующим. – У вас есть только слова. Ваша безупречная репутация. Ваше имя. И пока вы будете писать заявления, собирать справки, доказывать полиции, что вы жертва…

Он сделал ещё один, последний шаг, и теперь стоял так близко, что Оливия чувствовала тепло, исходящее от его тела. Он был как доменная печь, скрытая под дорогим кашемиром костюма. Сдерживаемое пламя.

– …с вашей галереей может случиться несчастный случай. – Слова были мягкими, почти нежными, как колыбельная. Колыбельная о смерти. – Короткое замыкание. Очень старое здание, не так ли? XVII век. Деревянные балки. Проводка, которой полвека. Она так легко воспламеняется. Достаточно одной искры.