Тот, кто был мной. Автопортрет. Том 2

Да, стеснение не было его чертой. Жора допускал грубые словечки или мог послать кого угодно, не обращая внимания ни на пол ни на возраст. Работа по обслуживанию населения однозначно придавала ему уверенности над окружающими его людьми, мол, они должны были Жоре вечно в ножки кланяться за его труд.

Впрочем, куда более жестким Жора был по отношению к самому себе. Если бы он закатал рукава своей рубашки вчера вечером, Валера своими глазами увидел бы изрезанные его руки, а так же был бы свидетелем множества колотых ранок на его ладонях и огромного количества синяков на теле своего друга, даже на голове, недоступных стороннему глазу из-за густой Жориной шевелюры. То были результаты Жориного недовольства собственной неуклюжестью и спешкой, с которыми он ничего не смог сделать. Это на рабочем месте у него все более-менее получалось, и Жора мог не думать о неудаче. В быту же зацепить пальцем ноги дверной косяк, либо же выронить из рук столовый прибор или же кусок хлеба, нечаянно порезаться бритвой в ходе неловкого движения парню не составляло никакого труда. Как будто тело его само подстраивало подобные пакости, заставляло Жору психовать. Тогда он искренне и люто ненавидел свое тело. Он ненавидел свое тело уже только за его физиологию – несовершенную, какую-то недоработанную, убогую.

Звено в пищевой цепочке, кусок мяса, участь которого самому стать пищей в конце – разве заслуживает тело того величия, которое ему приписывают в искусстве? Максимум, необходимая гигиена. С особым удовлетворением Жорик истязал себя, взбешенный этими выходками его тела – намеренными, внезапными, и казавшимися ему неподконтрольными. Он не хотел бы дожить до старости со всеми ее мучениями и ужасами, наблюдаемыми им своими собственными глазами.

Жора ненавидел свое тело даже когда вкусно и сытно наедался. Бывало, наедался так, что потом ложился на кровать не в силах подняться с довольным выражением на лице. И тогда он просто лежал под звучавший в наушниках психоделик транс, закрыв глаза, и чувствуя как погружается в сон. Жора редко готовил себе горячее, если вообще готовил. Нет, он привык к сухомятке, нередко прибегая к покупным салатам. Либо отваривал себе кастрюльку макарон с тушенкой или сосисками.

Что касается сладостей, то они удивительно быстро, можно сказать, за пару минут заживляли все его синяки и порезы. Но для полного исцеления, чтобы не осталось и намека на увечья, необходимо было как можно больше сахара в крови. Чтобы кровь приливала к голове и поднималось кровяное давление, а голова чуть кружилась, притормаживая все его движения. И Жора почти никогда не повышал уровень сахара в крови до такой степени. Всего раз или два с того момента как обнаружил эту особенность своей физиологии. Тогда он понял, что его тело было не против этих самоистязаний, лишь бы он пичкал себя сладостями почаще. Тем более, что на сладкое Жора был падок с детства.

Не по наслышке он знал, что такое быть диабетиком. Как и то, что эта гадость передается через поколение. С учетом наличия сахарного диабета у родной бабки Жора оказывался в группе риска. И с одной стороны он опасался сдать кровь на сахар, про себя ожидая получить положительный результат. Потому что это автоматически накладывало множество ограничений в его жизни. В сытной и вкусной еде, на которой Жорик не экономил, несмотря на его негативное отношение к своему телу. Кроме того, оставалась высокая вероятность остаться без руки или без ноги, поскольку ампутация конечностей могла произойти вследствие даже небольшой ранки (так было с одним его знакомым дедом). Вряд ли бы он смог спокойно вынести данную инвалидность, если, конечно, Жорику не суждено было уйти в мир иной раньше. Да, уж тогда бы тело отыгралось на нем сполна за причиненные ему страдания.

Альтернативой же этим неприятным перспективам служило какое-то особое чувство его возможной ущербности. Будто его возможный недуг придавал Жоре веса среди окружающих. Будто позволял смотреть на них далеко свысока. Ведь это они не понимали того, о чем Жора знал уже очень долгое время, и что так выводило его из себя. Самый минимум поблажек телу, жесткий контроль, как можно больше нагрузок, как физических, так и эмоциональных. Это было нормальное его состояние, без которого Жора уже вряд ли смог бы иначе. Постоянный стресс, постоянное чувство усталости, постоянное раздражение.

Те шесть пирожных с кремом, по поводу которых Валера сделал свое замечание, были финалом всплеска очередного психоза Жоры поутру. Сначала он едва-едва не обмочился в кровати, а потом больно ударился коленом о ножку стола, когда ставил на плиту чайник, что вывело его из себя еще больше. Нет, он наставил себе дополнительных синяков, ограничился грязными оскорблениями в адрес «тухлого поганого куска мяса», но намеревался свершить возмездие за эту «подставу» вечером. Именно с этой целью Жора затаривался сейчас сладкими пирожными. На самом же деле он понимал, что впал в зависимость от сладкого, на подсознательном уровне думая о сладостях, требуя от самого себя съесть шоколадку или что-нибудь в этом роде. Отсюда начинались все его бытовые неприятности. Там же, на подсознательном уровне, Жора хотел, чтобы они продолжались, ради очередной порции сладостей в качестве компенсации за моральный вред.

– Как же я от тебя устал, – тем не менее вздыхал он, стоя перед зеркалом, – От тебя, от чертова отродья. От каждой твоей дырки, от каждого твоего отростка…

И как будто он знал в этот момент каким должен был быть идеал, что он видел перед мысленным своим взором. Как будто он видел некую энергию, естественную, подлинную, неповторимую. Нечто нематериальное и физически доступное одновременно. Вряд ли бы он смог описать ее словами, вряд ли смог полноценно почувствовать, чтобы познать всю ее суть.

– …от твоей скверны, ни на что полезное негодной. Ты – враг мой. Ты – мой оккупант, сделавший меня рабом.

Жора чувствовал, что закипал изнутри. Ярость медленно поднималась в нем откуда-то из самой бездны, путь к которой был ему неведом. Ярость заставляла сжимать кулаки, взяться за нож, чтобы сжать его со всей силой. Боли он не боялся: тело позволяло ему резать себя без боли в обмен на приготовленные заранее пирожные. И даже кровь не сочилась по телу жуткими алыми полосками из-под рассеченной кожи.

– Жри, сука, – приговаривал Жора, отложив нож и взявшись за сладости, – Жри, проклятая тварь.

Одно за другим пирожные исчезали у него во рту, а губы были перепачканы кремом. Жора запивал сладкое грушевым соком, пребывая в состоянии неподдельного удовольствия, уплетая сладости за милую душу. Но тем не менее он не забывал продолжать сыпать проклятьями в адрес собственного тела. Однако, уже сейчас он чувствовал легкую тошноту, вызванную перееданием сладкого.

Все только начиналось для него.

конец

Глава 6. Великая сила искусства

Всего-то каких-то восемьдесят лет прошло. Расслабившись в ванной, он без труда возвращался к началу своего появления в этом мире. О да, этот мир прельщал его со всеми своими достоинствами и недостатками, и пенная ванна позволяла Карло помнить и наслаждаться овациями и рукоплесканиями толп, ради которых он любил этот мир. Нигде более он не смог бы заставить толпу восторгаться его выступлениями, лишь один этот мир принял его однажды, восемьдесят лет назад. И тридцать из них Карло блистал и был обожаем толпой. Ни один военачальник до него не добился такой любви. И стоило ему подняться на трибуну (под всеобщие и продолжительные аплодисменты) и взять слово, как толпа замирала на миг, а подчиненные ему генералы застывали, вытянувшись по стойке «смирно». И тогда голос Карло превращался в целый оркестр, и в каждом слове его слышалась феерия эмоций и переживаний. Каждое слово его было подобно удару кнута, в которое Карло целиком вкладывал себя самого, всю свою силу, полученную с рождения, подчинявшую всякого с кем Карло хотел говорить.

Его голос был практически идеальным дополнением этому миру. Карло слышал бесчисленное множество хаотичных голосов и созвучий, которые кружили вокруг этого мира, не имея возможности сложиться в нечто величественное, в единый правильный хор. И Карло мог почувствовать этот лаконичный, АБСОЛЮТНЫЙ хор каждой частицей своего природного естества, мог вкусить сладость созвучий. Так было прежде, во всех прочих мирах, посещаемых им периодически именно с этой целью. Можно так сказать, Карло питался ими, наполнялся ими вновь и вновь, взамен отдавая свою природную силу голоса, и совершая некий обмен энергиями с тем или иным миром. Ради продолжения жизни, ради естественного самосохранения. Потому что Карло не мог умереть, не имел права умереть, что непременно привело бы к дисбалансу в общем Мироздании.

Нечто похожее он видел, слышал и чувствовал и в этом мире, когда-то расфокусированном, приведенном в состояние какофонии. Первое, что Карло должен был сделать, найти нужную частоту хаоса нескончаемых голосов, пронизывающих мир насквозь, пронизывающих друг друга насквозь. И он был впечатлен их довлеющей мощью, их фантастическим прессом, сверхплотной массой, казавшейся непроходимой и вечной. Карло придеться задержаться в этом мире, не с первого раза ему удастся подчинить мир своей силе, но подчиниться самому и дать выход своей сущности.

В его речах, посвященных единству, призванных держаться вместе, быть сильными и непокоренными, не было ничего заумного, что содержало бы в себе глубокий смысл, доступный только единицам. Все было просто, Карло никогда не считал себя глубоким мыслителем. Его яростная непоколебимая сила сама собой прорывалась в речах, приятно овладевала им, напрашиваясь на то, чтобы под конец быть обузданной. И Карло одерживал над ней верх, подчинял себе, направлял в свои нехитрые лозунги. Отчаянная жестикуляция его, слегка повышенный голос, и бешенная энергетика, доведенная до блеска в глазах были тем самым, что подчиняло и заводило толпу. Ярость передавалась и бурлила в ней. Его же речи записывали на магнитофоны, передавали по радио и телевидению, и толпы хотели слышать выступления своего любимца диктатора еще и еще. И голос Карло витал в воздухе постоянно, даже вне его обращений к нации. Благодаря его речам перед толпой, уровень ее патриотизма держался на максимально высоком уровне. Тогда Карло схватил толпу железной хваткой, и чувствовал ее напряжение, целый клубок энергий, все еще хаотично взаимодействующих друг с другом, но уже не грозивший выскользнуть из рук.

Животная дикость, буйство примитивных инстинктов, даже запах крови – толпа искала выход своим эмоциям, своему гневу, накопленному за несколько лет. Карло указал толпе этот выход. Конец угнетениям, конец социальному неравенству, конец господству нечестно нажитых капиталов, приведших страну к пропасти. Пришло время заявить о себе, вспомнить своих предков. Пришло время показать всему миру национальный дух. Буйство толпы достигало предела, Карло слышал страшное многоголосье в своей голове, денно и нощно не прерывавшееся ни на миг. Это была очень грозная сила, которая могла погубить и его самого. Карло слышал в ней грохоты взрывов бомб и предсмертные крики, взявшие в кольцо весь этот мир. Всеобщая ненависть друг к другу, разделявшая целые народы, требовала своей кульминации, и он должен был позволить тому случиться. И ему не составляло труда заставить свой голос реветь жутким львиным ревом, он прекрасно владел своими возможностями.

И они никуда не делись спустя три десятка лет после ужасной войны, охватившей целый свет. В конце ее диктатор конечно должен был умереть. Но он помнил все, возродившись в другом теле, на другой территории, где, кстати, тоже гремели его пушки, и кровь лилась рекой. Но не было больше беспредельно давящей массы в хаосе бесчисленных голосов. Теперь это был другой хаос, легкий, бесцельный, как будто утративший весь смысл своего существования. И истощенный мир снова нуждался в нем, и по-другому просто не могло быть.

Вот уже почти десять последних лет он выходил на сцену в свете софитов. Выходил, чтобы петь в составе рок-группы, которую основал сам. Он пел так, как должен был петь рожденный для выступлений перед толпой Карло, так, как велел ему его голос, как велела ему его собственная природная сила. Впервые спев на арене перед десятитысячной публикой, Карло испытал невероятную теплую волну, которая накрыла собой все вокруг, нахлынула сверху, прямо с небес, накатила на каждого, кто находился в тот момент на концерте. Это он, Карло, вызвал ее, заставил родиться будто из ниоткуда. Нет, его голос звучал не крутяцки, его голос лучился, кристально сиял тонкими нитями, его голос вползал прямо в сердца собравшихся услышать его людей. Его голос окрылял их. Потому что окрылял самого Карло. Плавное дыхание толпы звучало в унисон с его собственным, ласкало, успокаивало все вокруг, размягчало сам воздух. Голос Карло был тем воздухом, все движения вокалиста по сцене были полны заботой о тех кого он видел со своего места. Все происходило ради собравшихся зрителей. Драйв и визуальные эффекты, сопровождавшие выступление группы, все было едино, гармонично, расслабляющее четко.

Теперь о нем и его группе знал весь мир. Хит за хитом, и в большинстве случаев все это были его песни, к которым он придумывал мелодии, а группа исполняла их под его руководством. Десять лет – восемь пластинок с прекрасной музыкой и голосом, прекрасным в студии, но еще более красочным и волшебным на живых выступлениях. Карло хотели слышать и подпевать, кажется, все. Он хотел выступать только на больших площадках – на аренах и стадионах, голос и экспрессия его лишь усиливались перед толпой в сто тысяч человек, и все дрожало вокруг в упоении. Перед настолько многочисленной публикой Карло чувствовал себя в своей среде, стоял на гребне волны, откуда мог манипулировать людской массой всего одним пригласительным жестом руки. И тогда стадионы взрывались в ответном приветствии, и между Карло и толпой выстраивался незримый, но невероятно прочный канал, по которому лился поток его могучей раскрывшейся силы голоса.

Карло играл на сцене. Не так яростно как было в прошлом его воплощении диктатора, со звериным огнем в глазах, что сжигал в буйстве жаждавшую справедливости нацию, и чем Карло наслаждался, однако все так же изматывающе. Нет, не для самого Карло, который, кажется, не знал устали, впрочем, сила его так же нуждалась в передышке и подпитке. Просто физическое тело, занимаемое им, что в прошлый раз, что теперь, не было подготовлено к таким нагрузкам, и требовало постоянной подкачки до прежнего уровня сил. И ему требовалось все самое лучшее из того, что мог предложить этот мир. Получив признание и славу мирового уровня, став финансово состоятельным, Карло мог позволить себе купить шикарный дом с бассейном и большой ванной комнатой, а во время гастролей – поселиться в дорогом отеле с дорогим алкоголем. В сочетании с пенной ванной алкоголь расслаблял, позволял Карло мыслить, погружал в бездонный океан воображения и мягких сюрреалистичных образов. Всего один небольшой глоток красного вина был способен отправить Карло в далекое увлекательно путешествие за пределы знакомых ему миров, туда, куда ему открывала дорогу его собственная фантазия.

И почти всегда его физическое тело засыпало на несколько часов, чтобы потом почувствовать огромное облегчение и прилив свежих эмоций и впечатлений. Именно в эти минуты Карло понимал, что у него появлялось сразу несколько новых идей для исполнения. Воплощаемые на бумаге в виде зарифмованных строчек образы не исчезали вплоть до окончания перенесения их на черновик, и даже после тщательной шлифовки в студии Карло мог сказать как было в самом начале. Написание песен для него не составляло труда. Любая идея развивалась в нем сама собой, и чаще всего от Карло требовалось выразить ее на языке, доступном для этого мира, который все больше вливался в него, стремился к желаемому мастером балансу.

Близился момент, когда Карло предстояло покинуть этот мир. Его миссия шла к завершению, и все чаще, пребывая в пенной ванне с бокалом вина, он задумывался о смерти физического тела. Пуля в голову диктатора в прошлый раз не имела ничего общего с развитием болезни физического тела всемирно известного и любимого певца. Так и должно было быть. Опухоль оказалась неоперабельной, и об этом никому не было известно, даже самым близким друзьям, его окружавшим. Карло знал о болезни задолго до того как врач поставил страшный диагноз, а потому готовился к неизбежному для тела концу. Оттого песни его становились все более насыщенными, глубокими в чувствах и мыслях. Последней же публикой на живом выступлении его группы стала трехсоттысячная толпа, над которой Карло будто парил в небе, проливая целебный для души дождь. Он и сам был поражен той мощью, на которую оказался способен, которая открылась в нем в тот момент. Хотя он и ожидал нечто подобное в качестве кульминации своих выступлений в роли певца, его сила оказалась куда грандиознее. Тогда никому во всем мире не удалось бы превзойти его в его возможностях, тогда мир почувствовал долгожданное равновесие, ощутимое самим Карло. Тогда он, кажется, предстал перед толпой в своем подлинном обличье, вырвался из физического тела, чтобы вспыхнуть перед толпой немыслимым светом, который простирался бы насколько хватило глаз. Ни ангел, ни демон, неподвластный уму, неподвластный физическим законам, не имеющий формы, только безграничное сознание, сжатое в тесном сосуде до критической массы.

Где он сейчас?

…без окончания…

Глава 7. Позолоти ручку

Это все неправда, что нельзя играть на гадальных картах, что они теряют свои свойства после партии в «дурака», или в «козла». Я бы сказал, что для них это куда больший отдых чем простое развлечение игроков. Стандартную колоду в тридцать шесть карт, показавших мне впоследствии все, на что они оказались способны, Валерчик купил на ж/д вокзале на свои деньги. Ему совсем не было жаль потратить эту сотку (или что-то около того, неважно) на то, чтобы скоротать почти два часа пути в поезде, а потом оставить новенькую колоду на радость другим пассажирам.

– Я лучше себе заберу, – сразу воспротивился я, чему Валерчик не возражал.

И первую странность проявилась практически сразу, едва мы начали с Валерчиком игру, и начальная четверка карт оказалась в моих руках. В отличии от карт в руках моего оппонента, но славного кореша по жизни, те карты, что держал я, были окружены каким-то золотистым сиянием, своего рода аурой. Оно было совсем нечетким, бледным, но видимым моему глазу. Поначалу я решил, что мне просто показалось. Но нет, всякий раз, когда я касался колоды, чтобы «снять» очередную карту, я видел это свечение, которого не было при соприкосновении с картами пальцев Валерчика. Он заметил мои растерянность и смятение. Я не стал скрывать своих наблюдений, и предложил поменяться картами, хотя уже предвидел очевидный исход. Так и получилось: ничем не выделявшиеся карты в пальцах Валеры в моей хватке приобрели свою ауру. Она же пропала как только карты из моих рук перекочевали в руки моего кореша.

– Понятия не имею, что за херня, – не сдержал я своих эмоций, – Какая-нибудь химия. Надо заканчивать с этими «спрайтами» и «фантами». Сто пудов, из-за них.

В то время как Валерчик приобрел на вокзале только лишь колоду игральных карт, я, затарился двумя «Сникерсами» и полторашкой «Фанты». Это Валерчик категорически отвергал всякую химию, которой, по его словам, были накачаны все эти, типа, сладости.

Мы сыграли еще раз, после чего он собрал все карты в колоду, которую хотел было выбросить из открытого окна вагона:

– От греха подальше.

Но хотя я пребывал в состоянии недоумения от своих галлюцинаций, все же было в них что-то такое, что казалось мне и интересным и захватывающим воображение. Все-таки, про себя я приходил к мысли, что ни к какой газировке они отношения не имели, что никакой химией или излишней токсичностью, воздействовавшей на мой мозг подобным способом, здесь и не пахло. А потому я поспешил остановить Валерчика от его намерений буквально выбросить деньги на ветер и сунуть странную колоду себе в карман штанов. Вместе с тем, про себя я решил прикупить еще одну колоду карт, уже на вокзале в пункте назначения. На тот момент я был уверен в том, что мне действительно это было нужно.

А уже на месте, я мысленно махнул рукой на свою уверенность, подозревая, что и с другими картами произойдет то же самое сияние. Ну и пусть. Это значит, что в моей, возможно, скучной, но вполне удовлетворявшей меня самого жизни что-то менялось. Неожиданные обстоятельства, форс-мажор, уготованный мне свыше, если хотите, приключение, нашедшее меня без моего согласия. Не в первый раз.

Что ж, золотое сияние касалось всех карт, и никак не помогло бы мне сжульничать при игре. А значит оставалось гадание, которым я никогда раньше не занимался. Нет, конечно, некоторые значения мне были известны, впрочем, всегда можно было воспользоваться услугами Интернета. И я пользовался, иногда прибегая к одному известному мне способу узнать ближайшее будущее. Этакий быстрый расклад.

Оказавшись, наконец, дома и достав карты из кармана штанов, я не обнаружил вокруг них недавней ауры. Как будто ничего и не было. Ни одна из карт не сияла золотым светом. Однако при моей попытке прибегнуть к знакомому мне раскладу (в принципе, не имевшему под вечер значения), я испытал неприятное покалывание в пальцах. Словно карты неожиданно обросли острыми иголками, больно впивавшимися мне под кожу, отбивая у меня всякое желание обратиться к ним за прогнозом. Как будто знали, что я намеревался сделать. А вот на пасьянс, однажды показанный мне одним знакомым, вроде как раскладываемый самой Екатериной Второй (и за всю жизнь это ей удалось всего раз или два), карты отозвались вполне доброжелательно. И вновь я наблюдал свечение вокруг них, а в голову настойчиво лезли странные позитивные мысли. Слишком позитивные и многообещающие.

То был последний вечер моего отпуска, но впереди оказывалась пятница, за которой следовала пара новых выходных. И на работу утром я направился с бодрым настроением, не забыв, при этом, прихватить с собой карточную колоду. В бытовке я появлялся всегда за час до начала рабочей смены, приходил, чтобы позавтракать, а теперь в мои планы входило разложить пасьянс на новеньких атласных картах. Сначала пасьянс, чтобы зарядить их положительной энергетикой, а уже потом попытаться узнать о предстоящих событиях дня.

На мое удивление я оказался в бытовке не первым. Жилистый белобрысый малый Ванька Петров, самый молодой в нашей смене, демобилизовавшийся всего чуть больше полгода назад, уминал аппетитное содержимое термоска, собранного недавней женой, явившись на работу за пятнадцать минут до меня.

– Ехать в Мухосрань, – пояснил он, жадно работая челюстями, – Машину еще вчера собрали, решили отправить пораньше с утра. Но все равно приеду не раньше семи вечера: там п…ц полный… Ну-ка, брось картишки, хочу знать как дорога будет, – улыбнулся Ваня, едва заметив свежую колоду карт у меня в руках.

В бытовке имелась колода карт, потрепанных, надорванных, замусоленных. Я пользовался ими, и Ванька знал об этом, видел воочию. И не только он один. А как-то раз за пасьянсом меня застал управляющий. Сказал, что «даст втык», но на первый раз простил.

– Погоди, сначала пасьянс разложу, хотя бы раз. Надо придать картам настрой.

– Чудно, – усмехнулся Ваня в ответ.

Он молчаливо наблюдал за тем как у меня не получилось с первого раза. Но, тем не менее, я вновь перетасовал колоду, тщательно, и чувствуя знакомое покалывание в руках. Внутренняя сила тормозила меня извлечь из колоды карты, значение которых хотел узнать Ванька.

– Давай сам, – предложил я, сделав про себя необходимый вывод.