Компромисс. Иностранка. Чемодан. Наши

– Прохладный день сегодня.

И я отвечу:

– Sure.

И мы пойдем – каждый своей дорогой. Два абсолютно свободных человека. Участник непонятного симпозиума и голодранец в джемпере, которому позавидовал бы Евтушенко…

Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза. Значит, он победит в какой-то другой, неведомой игре…

Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и конец тюремной повести. Мне его передали через Левина из Техаса. Начало отсутствует. Начиналась она, я помню, так:

«На Севере вообще темнеет рано. А в зоне – особенно…»

Я эту фразу куда-нибудь вставлю.

Ну, до встречи…

Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны. Заключенные бросили работу, вытащили ложки из-за голенищ, пошли к сараю.

Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу.

Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни.

Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо. Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом.

– Поговорим о чудесах? – сказал бугор Агешин, надвинув рваный зековский треух.

– Кончай, – отозвался Белуга, – после твоих разговоров не спится.

– Не спится? А ты возьми ЕГО – да об колено! На воле свежий заведешь, куда богаче…

Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки. Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым баланам.

В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке – Ерохин. И бывший прораб, уроженец Черниговской области, тощий мужик – Замараев.

– Пустой ты человек, Ероха, – говорил Замараев, – пустой и несерьезный. Таким в гробу и в зоосаде место…

– Уймись, – сказал Ероха, – попер как на буфет!.. А то ведь у меня не заржавеет. Могу пощекотить…

– Испугал… Все треплешь языком, а жизнь проходит…

Ерохин рассердился:

– Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит… Да и что с тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами кидался… Одно слово – мужик…

– У нас в каждой избе – радиоточка, – сказал Замараев.

Он мечтательно возвысил глаза и продолжал:

– У меня пятистенка была… Сарай под шифером… Коровник рубленый… За окнами – жасмин… Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье…

– Кум? – забеспокоился Ероха. – Опер, что ли?

– Опер… Сам ты – опер. Кум, говорю… Родня… Придет, бывало. Портвейного вина несет бутылку… Кум у меня серьезный человек был, инвалид…

– Партийный, что ли? – снова вмешался Ероха.

– Беспартийный коммунист, – отчеканил Замараев, – ногу потерял в ежовщину…

– Значит, враг народа?

– Не враг, а лейтенант ОГПУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги лишился. На боевом посту отморозил… Из рядов его выгнали, но пенсию дали…

– Зря, – сказал Ероха.

Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он продолжал:

– А кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: «Иди за маленькой!» Я только галоши надену, а кум смеется: «Отставить, у меня есть». И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало… Благодать, порядок в доме… Я жил по совести…

– По совести… А сел за что?

Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.

– За что, говорю, сел? – не унимался Ероха.

– Да за олифу.

– Крал, что ли?

– Олифу-то?

– Ну.

– Олифу-то да.

– По совести… А потом ее куда? На базар?

– Нет, пил заместо лимонада.

– Так, – усмехнулся Ероха, – сколько ж ты олифы двинул?

– Эх, было время, – сказал Замараев, – было время… Олифы-то? Тонны две.

– Сколько ж это денег? Полкуска?

– По иску – сорок тыщ. На старые, конечно…

– Ого! А если взять на кир перевести?