– Со слезьми я на ваш сад смотрела, жалко было деревья бесплодные, мочи нет! И чёрт меня дёрнул рассказать Вам про эту беду, про то, что без повидла той зимою останетесь.
Рассказывая Тёме о садовом несчастии, о коварных воробьях, Лукерья, наверное, слишком сгустила краски, потому что первого мёртвого воробья в саду нашли тем же вечером.
– Так я ли был тому причиной?
– Вы, Артемий Львович. Вы! Вы их на лету взглядом, полным слезинок, сбивали. Истинную правду говорю!
«Опять приукрашивает, – думал Артемий Львович, – смешно ведь!»
– Я когда батюшке вашему всё открыла, его чуть удар не хватил. – И, прищурившись, добавила: – Видать, знал про вас что-то такое и боялся за вас. Недаром через неделю уже повёз в монастырь.
Патрульные солдаты, по отдельным словам беседы, долетавшим сквозь базарный шум, проявляли интерес и старались придвинуться ближе. Офицер то и дело поэтому брал бабу под локоть и отводил в сторонку.
– Мне тогда четыре года всего было. Ничего почти не помню. Каждое твоё слово для меня открытие.
– Старец Зосима только на это и уповал, что забудете и не вызреет в вас этот плод. Заклинал не оставлять вас одного, не давать играть вам в «земельки-ножички», читать над вами, спящим «Да воскреснет Бог» и причащать каждое воскресенье. А уж как в возраст войдёте, говорил, так и отступит от вас страшный дар.
– А ты почём знаешь?
– Так Лев Сергеевич мне рассказывали после паломничества вашего.
Артемий Львович почувствовал некоторую неловкость, как будто выпытал у пожилой бабы признание, о котором, собственно, и знать ничего не хотел. Надо было завершить эту тему, и офицер в двух словах рассказал о своей жизни: об изломанной карьере, о ранениях, о, слава Богу, несостоявшемся в 1914-м году браке. Выяснив, где при надобности искать Лукерью, стал прощаться.
– Бросайте вы всё, Артемий Львович, и перебирайтесь к батюшке за границу!
Ещё одна загадка. Откуда ей знать, где папенька?
– Как? Через Владивосток? Да и где он теперь, ума не приложу. Последняя весточка год назад из Гельсинфорса была.
– А где же ему ещё быть, как не у крёстного вашего.
В тот же вечер в офицерском собрании, чуть не до стрельбы, повздорил Артемий Львович с одним казачьим сотником, благо увёл его оттуда близкий знакомый ещё по германскому фронту, тот, с которым спустя некоторое время попадут они в красный плен. Допивались уже на квартире. Разговорились о довоенных временах. Тогда и выложил старому приятелю Артемий Львович кое-что о своих детских чудотворениях и о встрече с Лукерьей рассказал. Немудрено. Весь оставшийся день он только об этом и думал, и ночью его прорвало.
Подпоручик особо не верил, но слушал с интересом, смеялся.
– А летом семнадцатого года в Петрограде, аккурат после присяги Учредительному собранию, нашёл меня крёстный, родной брат моего батюшки, и впервые от него я услышал что-то связное о своей детской патологии. Прежде все воспоминания мне мерещились, как из горячечного сна, а крёстный свёл их к единому знаменателю.
Подпоручик перестал улыбаться и подсел поближе.
– Дядя Саша, оказывается, ездил на родину за девяностолетним и уже слепым старцем Зосимой. Тоже его почитал. Отвёз подвижника на остров Коневец на Ладоге и через Питер возвращался к жене – дочери финского фабриканта. И будто бы Зосима дал ему иносказательный наказ – найти меня и рассказать мне всю правду. Пока был я в ангельском чине, пока был совсем ребёнком, мог не бояться своего дара, а едва подрос, моя детская злоба стала им пользоваться. А у детей желчь ядовитая. Слава Богу, отец за меня боролся и молитвами святого старца купировал моё искушение.
Подпоручик смотрел в потолок.
– Вино осталось?
– Тебе достаточно.
– Не боишься моего дара? – захохотал Артемий Львович.
– Бояться или не бояться? – и рука подпоручика рефлекторно сжала эфес сабли. Губы его оставались поджатыми.
– Когда крёстный уехал, я два дня места себе не находил. То верил, то не верил. Буквально чувствовал возвращение беса…
– А на третий день за свои высказывания о государе от барона Энгельгардта, от этого холёного ультрамонархиста, получил пощёчину в клубе и вызвал его на дуэль. Лучшего стрелка в Петрограде! Помню, помню.
– Если бы не ты, милейший друг, мы стрелялись бы с ним в ту же минуту, прямо в клубе.
– И этого разговора между нами сейчас бы не было. Вот так же, как сейчас мы с тобой тогда всю ночь просидели, и я ведь был уверен, что это прощание, что вижу тебя живым в последний раз.
– Только пили мы тогда шустовский коньяк, а не сливянку.
– И ты всё ходил по комнате и ходил, из угла в угол. Зло в кулак собирал?
Артемий Львович никак не мог понять ход мыслей подпоручика. К чему он подводит? А тот продолжал:
– Когда я разбудил тебя на заре, меня твоё спокойствие поразило. У тебя же шансов не было! Энгельгардт с завязанными глазами десять из десяти выбивал, а ты так спешил к нему на встречу – и сапоги начистил, и новый мундир, и огонёк в зрачках. Потом, когда в условленное место с задержкой больше чем на час прибыл секундант Энгельгардта, я увидел, как победно сверкнули твои глаза, но не придал этому значения. «Чёрт знает, что такое, господа, – сказал нам секундант, – барон встал с утра нездоровым и, бреясь, вдруг упал у туалетного столика. Удар. Над ним уже читают псалтырь.»
– Подпоручик, вы к чему клоните?
– Да после твоих откровений не знаешь, что и думать. Действительно, чёрт знает что такое! Эдгар По какой-то!
Улеглись господа офицеры под утро. Разговор их закончился благородным обещанием не возвращаться к откровениям Артемия Львовича никогда. Все мистические эпизоды из жизни ротмистра Пушкина – это фатальное стечение совпадений, решили они, и бабские, детские, поповские домыслы. Не могли они иметь другой природы, потому что не могли…
Между тем темнота, разделявшая вчера и завтра, дала слабину. Там, где глаза пару часов назад искали звёзды, Артемий Львович боковым зрением заметил появление чуть более светлого пятна и как будто воздуха морозного вдохнул. Глянул в упор, и привидение исчезло. «Ещё поживём», – успокоился он, но, отведя глаза в сторону всё так же невидимого собеседника, на месте звёзд опять увидел заплесневелое пятно.
– Светает, – разжал он пересохшие губы.
Подпоручик молчал. Скорее всего, он и не слышал, что произнёс Артемий Львович. Отталкивал от своей лодки химер.
– Ты пальцы ещё чувствуешь? Третьи сутки пошли, как нам руки связали.
– Что? – спустя битое мгновение ответил подпоручик. – Какие пальцы, господин ротмистр? О голове надо думать…
– Плакать надо о голове.
– Артемий Львович, – взорвался боевой товарищ, – с твоим-то даром плакать? Его голос гремел с высоты. Ротмистр и не заметил, когда подпоручик успел встать на ноги.
– Возьми себя в руки! Ты же можешь нас вытащить! Ты, мыслью поражающий лучших поединщиков на расстоянии! Неужто с этими хамами не поквитаешься? Тебе же не сравнить насколько больше моего досталось и прикладами, и сапогами. И на дыбе повисел, и на раны твои матросы мочились. «Ваше благородь, сумеешь нас перебороть?» Вот и перебори! Артемий Львович, очнись и озлись на них! Их тут четверо всего осталось. Заклинаю!
– Мы же условились не вспоминать об этом.
– А теперь надо вспомнить! С чёртом биться – чёрту кланяться. Выживем сегодня – уйду на Афон и отмолю тебя, Артемий Львович!
Артемий Львович молчал и злился почему-то только на своего товарища. По отношению к красным было другое чувство. Сильное, но уступающее тому, что он чувствовал в детстве по отношению к воробьям.
– Чушь это всё!
И, не стерпев такого ответа, подпоручик босой ногой так пнул Артемия Львовича, что тот пропустил и настоящий рассвет, и истошный крик петуха, и топот конских копыт вокруг сеновала. В чувство его привёл не матрос, а красноармеец ведром холодной воды.