Наэтэ. Роман на грани реальности

– И не плачь, как маленький! – она дразнила его.

И тут её смешливость внезапно уступила место спокойному и почти серьёзному взгляду, она смотрела ему в глаза, и он тонул в этом взгляде… Но сказал всего лишь:

– Пошёл варить кофе… За любовь…

Она, склонив голову набок, улыбнулась ему ласково.

…Они опять пили кофе, и она ела пирожные, сам он их не ел никогда, не покупал давно – с тех пор, как с бывшей женой всё расстроилось… Наэтэ полностью освободила его, до встречи с ней он продолжал маять в душе тот свой брак, уже и не думая о нём. О чём думать? – всё ясно. Но сердце… Но в сердце что-то осело чёрным, и давило его, путало сетью рваной – крылья. Обида? Ревность? Сожаление? – неизвестно, что. Сухой камень на месте родника… Теперь же всё это казалось таким далёким, маленьким, несущественным… Им с лёгкостью можно пренебречь теперь. Как малюсенькой погрешностью в громадных вычислениях. Как одним сантиметром при измерении расстояния до Солнца.

Допив вторую порцию кофе и доев все пирожные – вот наголодалась она с ним! – она опять встала, и опять потянулась – вся, перед ним. Понравилось ей. В его глазах отражаться в этот момент… Он прикусил губу: «Наэтэ, – ты же опять заставишь меня «плакать, как маленький»… И теперь-то я точно унесу тебя под плед… А она смотрела на него и лукаво-игриво молчала: «Нет, не унесёшь… Будешь любить меня здесь, на кухне, стоя, как в первый раз… Хочу повисеть на твоей шее». А он в ответ – глазами: «Да я мечтаю об этом»… Она – продолжая молча играть им: «Тогда ещё хочу кофе!»…

И оба снова засмеялись.

И зачем им разговаривать? И так всё понятно. Без слов.

И тут он стал серьёзный, – как она после первой чашки кофе. Встал, подошёл к ней, тоже положив ладони на её плечи, согнув руки в локтях, прижавшись к ней. И стал говорить со страстью, глядя ей в глаза, желая её прямо сейчас:

– Я хочу, чтобы всё у нас было настоящим, как наша любовь, – я не хочу ничего арендованного, подержанного, поношенного, стокового, «имиджевого», поддельного, суррогатного, копированного, клонированного, заёмного, с чужого плеча, из-под чужой задницы, от чужого ума… Я хочу построить наш дом своими руками, чтобы мы могли обиходить его сами…

– Анрэи, – она тоже прямо смотрела ему в глаза, – ты уже построил дом, и я уже развесила в нём шторы… – Глаза её заблестели от мокрой слюды слёз. – Дом – это мы с тобой. И как мы захотим, так и будет… Я вот здесь, в этой квартирке, почувствовала себя дома…

– И я тоже, – вставил он. – С детства не было этого ощущения.

– Вот видишь, – шмыгнув носом, продолжила она, – разве в детстве ты своими руками его делал?

Она засмеялась и прижалась к его лбу своим, они оба наклонили слегка головы, – так что их носы встретились…

– Дом строит любовь, а не наоборот, – сказала она.

– И где тут понять, это любовь строит дом, или дом строит любовь – и то, и то одновременно строят одно и то же, – опять её рассмешил, и сам стал смеяться.

– Не придирайся к словам, – ты понял, о чём я.

– Я всё равно хочу наш дом своими руками, – упрямился он, – потому что только я знаю, как тебе нравится.

– Ну, ладно, – согласилась она, немножко посерьёзнев, – строй. Только когда я буду спать, – потому что когда я не буду спать, я буду тебя любить…

– А когда же я буду спать?

Они оба снова рассмеялись.

– А ты будешь спать со мной, а не «когда»…

На том и порешили. Нашёл, с кем спорить. Сказал только:

– Я хочу, чтобы мы жили с тобой в настоящем мире, а не в этом – не в том, в котором мы живём…

Она глянула на него – немного странно.

Анрэи «отпустил» её пока, снял с её плеч руки, чуть отступил. Она смотрела на него прямо, не моргая, и он отметил что-то новое в её взгляде. Её лицо выровнялось, словно от внутреннего совершенства, которое проявилось полностью в эту минуту, – прямо-таки греческая богиня – Ника, с которой он её сравнивал. «Если бы „девкам“ из офиса хоть толику того совершенства – нет, не внешнего, – он опять невольно сравнивал их с нею, – они бы не смотрелись так вычурно, карикатурно, мелко, дёшево, их большие груди и кривоватые голени не вызывали бы смеха своими претензиями».

В глубине глаз Наэтэ затаились будущий Парфенон и вдохновение Фидия – вернее, то, что можно назвать их источником, первообразом, – строитель и скульптор должны лишь как можно искуснее «срисовать» его и понимать при этом, что их усилия тщетны, ибо то прекрасное, что выходит из-под их рук и радует потом всё человечество, лишь бледное подобие настоящего, истинного совершенства, тайна которого выше разума и умений человека… У Анрэи засосало под ложечкой, он понял, что никакое вдохновение не поможет ему постичь до конца «источник» Наэтэ, её «первообраз», её совершенство, порождая лишь неутолимую жажду обладать им, стремление к нему… Да ему двух жизней не хватит, чтобы постичь Наэтэ своей страстью, своей любовью… Перед ним стоял и смотрел на него этот Сфинкс – с глазами Наэтэ, от которых, если не «уворачиваться» некоторое время, начинается дрожь в коленках… Его охватило пламя её сияния, оно не жгло – оно возносило, – до страха высоты, до жути свободного падения, оно делало Наэтэ сродни Елене Прекрасной, из-за которой была Троянская война, а Гомер был вынужден написать «Илиаду», да ещё и «Одиссею» в придачу…

– Ты случайно не богиня? – спросил он.

Она засмеялась, и он тоже улыбался – смущённо, хотя вроде пошутил.

– Нет, – теперь она снова положила ему руки на плечи, прижалась, – я твоя Наэтэ…

Обняла его потом, и стала нежно гладить по голове.

– Хочешь, буду богиней, хочешь – многодетной матерью…

Потом они начали дурачиться – она задирала ему свои ноги так высоко, чтобы он мог целовать на них пальчики, и приговаривала, как приказывала:

– Целуй! Ещё целуй! Плохо целуешь!..

А он и рад до без ума.

Потом обнимались – всё ещё на кухне – так, что двинанули стол, и с него посыпалась посуда, из которой они ели, и разбилась, – тарелки, чашка… Оба только и хохотали.

– На счастье, – говорила она.

– Надо остальную тоже побить, – говорил он.

Смешно, да. Пришлось ползать, убирать – ему, у неё же пальчики и пяточки на ногах, разутых и раздетых… Он стоял под нею на четвереньках, сметая осколки и целуя заодно её ноги, – это могло продолжаться долго, поскольку про осколки он не всегда помнил, не мог удержать в голове два дела – тем более, что одно из них гораздо интереснее второго. Она взяла, наконец, и села на него, как на маленького пони, вытянув свои ноги вперёд его ушей на всю длину, кухня едва вмещала их… У него от смеха и её тяжести подламывались руки, он старался не брякнуться…

– Сейчас ты себе нос разобьёшь, – смеялась она.

– Не я себе, а ты мне.

Ну ухохатывались.

– Вези меня в шалаш, я принцесса. А ты грум.

– Почему грум, – я лошадь!

– Нет, ты грум. Грум – это перевозчик принцесс…

– Принцессы в шалашах не живут.

Он уже не мог от смеха.

– Ах ты низкий грум, как ты разговариваешь с принцессой! Н-но!

Он от смеха смешно ворочался. И не мог ни говорить, ни двигаться.

– Может, я отвезу тебя во дворец? – он там же, где шалаш…