Наэтэ. Роман на грани реальности

– Я люблю Наэтэ!! Ура!!!

– …Раз!

– Да здравствует Наэтэ, товарищи!!

– Раз!..

Когда он подбежал и стал отворачивать угол пледа, чтобы забраться туда, она высунула голову и руки, и – улыбаясь игриво и лукаво – вытянула руки повдоль себя сверху пледа, обтянув им всю свою фигуру. Анрэи закусил губу – так эта фигура ему нравилась, и так он хотел к этой фигуре под плед…

– Всё, – смеялась она, – ты уже пять раз не будешь со мной спать!.. Растяпа!

И он – со «свежими силами» – «напал» на неё, и стал целовать, целовать – губы, глаза, грудь, укрытую пледом, а она – прижимать его к себе.

– Ладно, – наконец, сказала она, – будешь должен мне пять раз, – и заулыбалась счастливо и смешливо, а он уже со страстью стал целовать её в губы, подбородок, шею… И она отпахнула край пледа…

Она же его лишила на «пять раз» себя, и он же ей ещё и остался должен… – «пять раз». Женская логика, от которой у Анрэи в теле начинался пароксизм. Желания.

…Поздно вечером на второй или четвёртый, или где-то так, день они вдруг поняли, что им осталось жить минут пять, если они чего-нибудь не съедят, не выпьют воды… Наэтэ долго и тяжело «отдыхивалась», а он лежал глазами на её груди – открытыми, чтобы не только «видеть», но и «чувствовать» её грудь «зеркалом глаз», – так он ей сказал. Ещё он ей говорил: «Мои глаза хотят в твою грудь – смотреть на мир твоего сердца открытым взором»… Она смеялась и вжимала его голову глазами в грудь, чтобы лучше чувствовать «открытые взоры»…

– Ты должен мне пять тысяч миллионов миллиардов раз, – заявила она ему, дыша неровно, – только дай мне попить, я сейчас умру…

Она высвободила его голову с глазами от соблазнов, приподнялась на руках – над ним, – нет, не для того, чтобы опять соблазнить, а просто, чтобы посмотреть на его глаза, как они там? И тут же его руки захватили её спину, и не пускали.

– Анрэи, мне кажется, что мы сошли с ума…

Голос её мелко дрожал – как от холода. Но не от холода, а от усталости и не отпускающего их обоих вожделения. Он стал «подтягивать» её к себе опять, чтобы целовать в грудь, и не выдержал – засмеялся. И она – засмеялась и упала на него. Грудью. В глаза. О, Боже!.. Но смех им обоим дал ещё маленько сил… Она вынуждена была освободить его из-под себя, чтобы видеть, как он смеётся.

– Наэтэ, ты гениально сказала – «мне кажется, что мы сошли с ума», – никто до тебя ещё так не «формулировал», даже Шекспир. Ха-ха-ха.

Она капризно-обиженно посмотрела на него:

– Не смейся, а том не дам глазеть! – и сама засмеялась опять…

Но всё обстояло очень серьёзно, ещё немного, и они потеряли бы сознание – от изнеможения, от жажды и голода… Нет, скорее от любви… Оба начали сползать с дивана разом. И поскольку сил встать на две ноги у них не было, они поползли к воде и пище на четвереньках… И ещё Анрэи умудрился отстать, и целовать Наэтэ «куда попало».

– Анрэи! – она смеялась в изнеможении, опустив голову, так как шея уже не держала её, и волосы рассыпались по паласу, – Анрэи, – я сяду на тебя сверху, ты упадёшь и разобьёшь себе нос! Ха-ха-ха…

– Я мечтаю, чтоб так было, – сказал он ей прямо в левую ягодицу…

– М-м-м, – она застонала, они никогда не доберутся до еды и воды!

Но они всё-таки добрались – почти ползком – до кухни, благо, что «ход» туда был прямо из комнаты. Там они долго отдыхивались, сидя на коленях, и он опять смотрел и смотрел на неё, на её спутанные волосы, на то, как она дышит носом, на сомкнутые, влекущие в рай, губы, и понял: сейчас они отключатся и уже не включатся. Никогда. Он поднялся с дрожащих колен, налил ей в стакан воды, ещё труднее было снова присесть на колени – ноги дрожали не по-детски – и поднести стакан к её губам…

Напившись воды, они, наконец, нашли в себе силы подняться и даже надеть на себя – она его рубашку, а он – свой халат… Как сомнамбулы, они в четыре руки варили лапшу, забыв посолить воду, и затем смешали её с тушёнкой… Ели из одной – одноразовой – большой тарелки, потому что он усадил её к себе на колени, – как им это удавалось, не понятно… Но как-то поели. Все коленки Наэтэ были в лапше, и вот так, сидя, они начали засыпать. Как дошли до своего «шалаша», забрались под плед, оба потом не могли вспомнить. Между прочим, на улице стояла ночь уже, и квартирка Анрэи освещалась только бликами уличных фонарей, – они опять забыли про электрический свет…

И ни разу не вспомнили ни о ком и ни о чём… Спали они после этого ужина очень долго – как сурки зимой…

Проснулись – ближе к полудню, Наэтэ опять «немножко первая»… И сразу же она улеглась на Анрэи – её лицо над его лицом – и стала смотреть на него. И Анрэи опять, проснувшись, увидел сияющий дневной свет – лицо Наэтэ… А в комнате и правда было светло-светло, на улице снова выпал белый-белый снег… Но всем этим была Наэтэ…

– Ты сказка, – сказал он первое, что пришло в голову.

У Наэтэ дрогнули губы, и она опять опустила своё лицо – щекой – на его нос.

– А ты – герой этой сказки, – ответила она.

И он опять слышал, как голос Наэтэ «звучит внутри неё»… И опять обнял её.

– Я хочу каждый день так просыпаться, – видеть твоё лицо, «прежде всех век», – прошептал он ей в щёку, – получилось не очень внятно, но она услышала.

– Так и будет, – сказала. – Как ты хочешь, – и улыбнулась, и, приподнявшись, опять смотрела на него, и светлая улыбка не сходила с её губ…

Встав, они утолили, наконец, со второй попытки, свой голод, и были поражены, насколько это вкусно – несолёная лапша с тушёнкой… У них начался жор. Наэтэ затребовала пельмени. И они варили их, и ели, пока не объелись вконец, как изголодавшиеся пустынные львы… Анрэи, не в силах оторвать глаз от её рта – как она ест, – иногда промахивался вилкой с пельменем по своему рту… Она смеялась с него… Им было необыкновенно хорошо. Всё было в такт с ними – весь окружающий их мирок Анрэивской квартирки. С её старенькой меблировочкой – кухонным гарнитурчиком и прочими табуретами с диваном – из прошлого, неизбалованного особым комфортом, времени.

– Ты права, – сказал он ей, – мы сошли с ума и едим пельмени.

Наэтэ смеялась. Лицо её совсем покинула напряжённая судорога, не дававшая ей смеяться ещё несколько дней назад.

– А нормальные даже не знают, что счастье – это именно это, – высказала она очередную максиму.

– О, да, – это именно это, а не это, – смеялся он, слегка дразня её.

Смешинки ели, а не пельмени…

– Ты у нас какой-то смешильщик, – говорила она, сама его смеша…

Они дурачились, а он не мог отделаться от мысли, что среди затюрханной меблишки – ну как в машинёшке, которая их везла сюда – происходит Чудо, – оно сидит на табуреточке, застеленной полотенчиком, оно блистает в его рубашке, оно смеётся его шуточкам – сомкнутыми и до боли красивыми губами, и он до конца не может поверить в него, так как кто-то когда-то сказал, что «чудес не бывает».

Наэтэ блистала. Запросто так. И знала, что блистает, по его глазам знала. И ей это не составляло никакого труда – никаких нарядов и косметики, никаких конкурсов красоты… Она просто на Седьмом Небе, где она-звезда сияет, и где ей и положено сиять «по статусу». Седьмое Небо – это как раз её дом, – здрасьте, проходите, гости дорогие. И где она блуждала до этого момента? – блуждающая звезда…

Они погружались и погружались на глубину. Своей страсти. И дна у этой глубины не было. То, что могло показаться дном, оказывалось покрышкой. Или это была высота, а не глубина?

…Звезда опять и опять сияла ему под пледом…

В пароксизме страсти она кричала, открыв свой прекрасный рот полностью, – кричала его лицу, и потом прикусывала его. Визжала даже… Он был потрясён этим, и так этого стал жаждать, что начинал истощать себя, или, лучше сказать, источать из себя все силы, чтобы чаще доводить её до исступления… Ещё она долго отходила от оргазма, словно бы не она хотела его продлить, а он сам её не пускал, так она ему нравилась – оргазму, то есть. И Анрэи тоже – до колик в глазах. Потому что он любил смотреть на её лицо в эти минуты, как оно «задыхается» от истомы, как меняется, мгновенно, становясь то хищным почти, то нежно-влекущим, и остаётся в каждый из этих моментов прекрасным. Настолько, что его глаза начинали предательски «мироточить» – от любви к ней, от того, что она у него есть. Он говорил ей – под пледом:

– Пусть твоя грудь живёт в моих глазах… вместо глаз.

А она:

– Мои глаза, – это про его глаза, – что хочу с ними, то и делаю. Захочу – плюну…

И пускала, смеясь, со своих губ слюнку – прямо в его зрачки – и «выцеловывала» их… Ему нравилось всё в ней – и как она пахнет, и какая она «на вкус», – всё в её теле… Когда он дышал ею и ощущал её «на вкус», он, словно, общался с богами, пьянея, как древние арии, пившие свою сурью, чтобы открылись чакры…

Это длилось без разбору – днём, ночью… Однажды, когда в момент «пароксизма» Наэтэ кричала, как «в ужасе» – ему в рот, в глаза, – она захватила зубами его подбородок, щёку и укусила так сильно, что «хрустнула» челюсть. Челюсть осталась целой, слава Богу, но щёку возле носа она ему прокусила… У него обильно пошла кровь… Она вымазала лицо в его кровь, губами стала её высасывать, потом лизать языком укушенное место… Дышала судорожно, постанывая, целовала и зализывала, целовала и зализывала рану…

– Анрэи, прости, прости меня, – с трудом, сквозь свои дыхательные «судороги» произносила она, – прости меня, миленький…

И ещё плакать начала.