Мутанты

– А ты наведи контакты! Ради такого дела! Войди в доверие, если что, денег предложи. Не мне тебя учить…

– Добре, тату.

– Отыщи Оксанку и попытай! – уже приказал Дременко. – Где видела, как… И своих контрабандистов тоже! Говорят, они часто бачут, так уже и повадки знают. Например, Любка Когут сказала, мутанты «Мальборо» курят.

– Может, и горилку пьют? – уже с явной издевкой спросил Волков, но замороченный голова издевки не услышал.

– Хрен их знает! Может, и пьют… Ты пробеги по своим каналам и разузнай. – И чуть не закричал: – К москалихе своей сбегай, к Тамарке!

– Она уже не моя!

– Некогда разбираться: моя, твоя! Завтра к утру Сильвестр Маркович требует конкретный план охоты! У нас с тобой сутки в запасе! По телефону не звони, докладай лично. Приказ пана Кушнера.

Волкову на миг показалось, что из-под шляпы головы идет синий дым, но пригляделся – нет, пока вроде бы пар…

Дед Куров несколько суток уже сидел под домашним арестом и от этого сильно притомился. Дело в том, что на руку ему напялили стальной браслет с замком и какой-то электронной штуковиной, чуть только выйдешь за ворота – сигнал через спутник, через космос в милицию летит; не успеешь до магазина дойти, вот уже машина с мигалкой:

– Нарушаете домашний арест, гражданин!

Говорят, эти браслеты американцы прислали, бесплатно, в качестве гуманитарной помощи и чтоб поменьше народу в тюрьмы сажали, а демократично оставляли под родным кровом, но под полным контролем. Старый диверсант попробовал ключи подобрать, потом иголкой в замке поковырялся, так менты маски напялили и как мутанты в хату ворвались:

– Не ломай общечеловеческую ценность! Не то в камеру запрем!

Вот тогда дед взял да забаррикадировался на своей половине хаты. Из подпола автомат достал, запас патронов, и только гранат противотанковых не нашел – должно быть, Сова уперла. Все равно в гимнастерку с сержантскими погонами нарядился, ордена и медали подцепил, каску с красной звездой – на голову:

– Перехожу к круговой обороне! Постою за Киевскую Русь!

И только появление Оксаны несколько утихомирило его воинственный дух. Стал он думать, не помириться ли с Елизаветой Трофимовной, не эмигрировать ли в Россию и там, показав браслет Пухнаренкову и журналистам – мол, вот как в Украине измываются над ветеранами, – вызвать общественный резонанс да попросить политического убежища. А иначе как еще отвязаться от вездесущего контроля? В общем дрогнул и уж было решился, но Оксана на обратном пути все планы спутала. Через сортир и дедов подпол к себе на родину не пошла, а завернула к Сове, и слышно было: сидят, чай пьют и судачат о чем-то, но неразборчиво – только бу-бу-бу, бу-бу-бу. Ну, понятно, зацепились языками и сейчас кости ему перемывают. И так обидно Курову стало, что он достал четверть с первачом и только налил рюмку, как условный стук в окно. Отвел занавеску, а это крестник стоит и рукой машет, дескать, выйди на улицу. Видно, оттянул ненавистную лямку, отдежурил, переоделся в гражданское и парик снял…

– Я в осаде! – отвинтил решетку. – Полезай в амбразуру!

Тот перевалился через подоконник, словно через брустсвер окопа, отдышался.

– С утра жара… Степан Макарыч, выручай!

– Сначала ты, – и рюмку ему налил, – составь компанию.

Волков дернулся было на отказ, но махнул рукой и выпил.

– Спасай, Макарыч! Крепкая, стерва… Судьба на волоске. – Пережидая горечь и укрощая дыхание, затих и задумался.

Отец Мыколы, Семен Волков, прибился к Куровым еще подростком, когда те вернулись с заработков в Якутии. Всем говорил, будто сирота, но оказалось – сбежал из дома, воровал и бродяжил по железным дорогам. В общем, с малолетства так и звали его Волчонком. Появившись в Братково, он для начала обокрал богатого Степана Макарыча, однако был схвачен за руку бдительной Совой. В милицию сдавать не стали, отмыли, переодели, хотели в школу определить, да по возрасту в третий класс не приняли, и тогда Куров взял его себе в подручные. А работал он тогда взрывником на каменном карьере, и через несколько лет Семена ремеслу обучил, в армию проводил, а потом и женил. Когда Колька родился, так и вовсе покумились, какой-никакой родней стали, однако в бывшем охотнике до чужого добра другая страсть проснулась – к чужим женам. Ладно бы красавец был писаный, а то щуплый, большеротый, востроносый, рано облысевший, да поди ж ты – замужние женки трясутся от страха и все одно сами на нем виснут. Причем все подряд, к какой ни подкатится. А весь фокус заключался в его особом нюхе, которому цены бы не было в парфюмерной промышленности. Он крепость горилки определял по запаху с точностью до градуса, а утром, выйдя на улицу, мог сказать, в какой хате райцентра и что приготовлено на завтрак. Однажды как-то признался Курову, что и женщин, жаждущих в определенный час мужского внимания, он вычисляет тем же способом, дескать, от них исходит особый аромат, слышимый за несколько километров. Так что остается вечерком понюхать ветер и идти туда, где никогда отказа не будет. Короче, и нюх у него был волчий. Дед от военной контузии бессонницей страдал, и, бывало, выйдет ночью гулять, а Семен по-воровски уже крадется в чью-нибудь хату.

– Эй, ты куда? – спросит.

– Шпуры бурить! – только захохочет тот.

– Ну, гляди, попадешься!

– А, не боюсь! Оно того стоит!

Братково хоть и большое село, районное, и на город смахивало, но все равно деревня, слухи, как молнии, разлетаются, и наутро уже известно, где он шпуры бурил. Один ревнивый муж скараулил – колом отходил, другой чуть вилами не запорол, а ему неймется. Однажды пробрался в окно к жене пимоката и резвится с ней. Муж ее тем часом в соседнем помещении валенки катал, ну и услышал характерный шум. Вошел, застал свою супружницу с Семеном – и деревянной колодкой ему по башке. Так жена еще защищать бросилась своего любовника! Ей тоже досталось пялом, но уже по мягкому месту. Семен же подрыгал ногами, затих и дышать перестал. Пимокат решил, что убил, в охапку его и на огород, закапывать. Пока за лопатой бегал, этот волк-оборотень, одыбался и уполз. Утром его уже подобрали без сознания, в больницу свезли. Там очухался, вроде в себя пришел, но память потерял, сон и речь утратил. Забыл даже, кто он, как зовут, только матершинные слова на языке остались, уникальный нюх да тяга к бродяжничеству по железной дороге. Когда жена его выходила, на ноги поставила, он цельными ночами к ней приставать взялся. Мычит: дескать, а что еще делать, раз не спится? Через месяц жена не выдержала такого натиска и стала ему подмешивать какое-то зелье, отворачивающее от женщин. И, видимо, переборщила да так отвернула, что он вообще к ним интерес потерял, ушел из дому и пропал. Спустя несколько лет сказали, на станции в Витемле видели, мол, попрошайничает. Подросший Колька съездил, нашел и привез. Семена снова отмыли, переодели, подлечили, но сколько Волкова ни корми, не приручишь: опять убежал, и уже с концами.