Аз Бога Ведаю!

– Зрю! – отозвалась она. – Вся Русь в печали! Огни горят, потоки слез… Зрю полоненных Гоев!.. Повязаны за выи! Беда придет на Русь!

Креславу отпустили с высот, и покуда мужи переводили дух, лишенные сил, вся Русь покачнулась, взроптала – грозою пронеслась тревожная молва, услышанная от всевидящей жены.

Тут в третий раз трехокая вознеслась и замерла на руках мужей.

А вознесясь, молчала! Ибо позрела свой рок, а вместе с ним – рок князя Святослава…

– Ответствуй же, Креслава! – кричали ей с земли, но голоса едва доставали ее ушей. – Что зришь, поведай!

С трудом открыла уста свои Креслава, прокричала:

– Зрю рок свой!.. О, горе-горе! Он – иной! Я нареклась женою князя быть, а мне отпущено остаться на земле!

Не слышали Гои – так высоко вознеслась всевидящая. Волновались, кричали и еще пуще заглушали ее голос.

– Храните князя своего! Свет храните в нем! – взывала к земле Креслава. – Иначе придет Тьма! Князь Тьмы!

А Гои взвыли, тянули в небо руки:

– Хоть слово оброни! Отчего Русь будет в печали: кто принесет беду?!

Но в оре громогласном тонула речь ясновидящей, ибо истина слышна, если ее терпеливо слушать.

– Внемли же, русь! – она кричала. – Не сбережете князя – он станет Тьмой! Храните свет!!!

Но уж мужи держать ее устали, помост из рук их распался, ибо не трехокую жену вздымали к небу – а Время двигали, на миг короткий испытав то, что совершают боги ежечасно.

Ступив на корабль, Креслава хотела крикнуть Гоям то, что кричала с высоты, но уж лишилась речи.

Кто будущее зрит с земли, не может молвить слов.

Лишь третье око во лбу ее блистало, роняя яркий свет на смертных. Над русью же молва текла рекой, бурлила и пенилась, как воды на порогах. Судили и рядили, гадали, гомонили, а трехокая молчала…

Удел незрячих – суть глагол, удел всевидящих – хранить молчание.

Но вот ударили в щиты! И звон булата, расплескавшись, затворил слух – вся русь лишилась речи!

Княгиня Смерти, как подобает кормчей на этом корабле, не утратила духа: не слушала она ни крика Креславы, ни волнения Гоев. Железными перстами своих рук она взяла трехокую и повела ко князю. А он все звал: «Приди, желанная Креслава! Я жду тебя… Скорее, на нашем ложе так приятно!» Однако иной зов уж помутил разум! Креславу звал детский голос живого князя:

– Спаси меня, Креслава! Мне страшно на земле! Свет пред очами меркнет!

Осталось сделать шаг, чтобы вступить в шатер. Уж молодцы с повязанными глазами распростерли руки, дабы не ускользнула мимо них та, что сказала: «Я!»…

И тут трехокая вырвала свою руку из клешни старухи и, обманув слепых молодцев, бросилась назад! Да на пути восстали две сестры – дочери Княгини Смерти. Не помня себя, она сбила с ног одну, другую, подобно оленице в ловчей яме, скакнула на высокий борт насады и с него, как в пропасть, кинулась в речные волны!

Река змеиная, Уж-река, сомкнулась над головой. Студеная вода обвила жаркое, стремительное тело…

Никто из Гоев не позрел побега. Русь ожидала часа воскрешения, приковавшись очами к трем столбам, на коих полыхал огонь-сварожич. Караульные же воины, стуча в щиты, оглохли и ослепли – всех чаровал сей погребальный звон!

Но Княгиня Смерти и тут не пала духом. Хоть и утекла вместе с водой та, что нареклась быть вечной женой, снаряженный корабль вспять не обратить.

– Таков уж рок твой, князь, – печально сказала мертвому. – Отваливай один в Последний Путь. Не обессудь уж, сам виновен. Не ты ли изгнал Креславу из терема? А что сотворил на пути земном – то получишь и на небесном. Плыви, счастливый путь!

Сняв било медное, старуха с дочерьми спустились с корабля и приняли пламенную чашу воскрешения с огнем – сварожичем. Обложенная смолистою щепой насада, казалось, качнулась от всплеска пламени: се павший с неба ураганный ветер вздул огонь, взметнул его стеной.

Гои отступали, прикрывая лица.

Погребальный костер неудержим был никакой силой, и жар его достал стен Искоростеня. Он жег щеки древлян и осушал глаза, взиравшие на миг воскрешения.

Ветрила огненные вздулись, и княжеский корабль, ровно большая птица, поднялся над землей и в небо потянул…

Избавив тело от огня, трехокая Креслава предалась объятиям студеной воды. Неминуемая смерть влекла в глубины, да светлая непотопляемая душа взметнула ее к солнцу. Подобно белой рыбе, она всплыла из тьмы и позрела свет неба, по которому мчался огненный корабль.

На корабле был воскрешенный Игорь. Полный печали, он сидел один. Один как перст! Нет никого, чтобы приласкать или утешить.

– Я догоню тебя! – Креслава прокричала. – Есть дело на земле!..

А на земле, где ярый ветер, притомившись от трудов, теперь лишь обласкивал горячий пепел да угли взбадривал, где русь, уставшая от скорби, вновь оживала и двигалась, созидая на дымящихся головнях – на месте воскрешения – земляной курган, и где безмудрые древляне, взгромоздясь на стены, уже кричали, что желают быть на тризном пире, чтоб состязаться с русью, – по этой земле всевидящей Креславе теперь был заказан всякий путь.

Трехокая, она могла сейчас одновременно видеть и мир земной, и мир небесный.

И оба мира ей были чужды, неприютны, ибо ни там, ни здесь нет для нее дороги. А коль дороги нет, куда ж идти?..

В отчаянии она замыслила погрузиться в воду и отыскать приют на речном дне, но и подводный мир не принимал ее, выталкивая к свету.

Наконец всевидящее третье око узрело Зыбкий Путь – нить не толще паутины, что провисла между землей и небом. Босой ступней она встала на него и совершила первый шаг. От лютой боли зашлась ее душа: острее лезвия меча был этот путь!

Он разделял огонь и воду, Свет и Тьму…

Да нужно было ступать вперед! И отыскать князя Святослава, чтобы исполнить свой истинный рок – спасти его от мрака.

Она шла и искала повсюду, благо, могла пройти где б ни захотела. Но Зыбкий Путь меж небом и землей был перепутан, а всевидящее око истомилось видеть в одночасье две ипостаси мира.

Кровавые слезы, они текли по лицу.

С сего пути она позрела тризный пир: вся русь, усевшись за столы, вкушала мед из братины, пущенной по кругу. Хмельную сладость вначале плескали на курган – отведай первым, князь! Испей со мной! И лишь потом прикладывались сами. Из одной братины пил черносошный крестьянин и князь удельный, боярин думный и его холоп, порядный воин и священный, по доброй воле воспринявший Каз от бога Рода. Возможно, потому и любили скорбеть на Руси, ибо лишь в горький час ощущали родство и единство. Что делать, если одна братина на всех? И повенчанные ею, связанные, окрученные вдруг до колкой мужской слезы, они начинали ощущать остроту братской любви. Окованный золотом сосуд, словно пчелиная матка, собирал вокруг себя единогласно и мощно звучащий рой, способный единым порывом, единым воплем окликнуть бога на небесах.

А коль он слышит – и жить не страшно, и умирать весело.

Покуда братина свершала первый круг – миновал день и пришла ночь. Ведь без малого пол-Руси – сошлось в скорбном граде! С последними лучами зари взыграли повсюду костры, и искры, доставая Креславу, жалили тело, дым застилал пространство и выедал все три ока. Она же все бродила над землей и искала. Среди ярких огней и ясновидящей было не узреть Святослава, ибо он сам был суть огонь и свет.

А у костров гусляры, соединившись в круг, ударили по струнам – печальный долгий звон, словно могучее крыло птицы, опахнул Креславу. И теперь уж не было уныния голосов жен-плакальщиц – оплакали, отплакали свое; густой и зычный звук голосов мужей вплетался в пение струн. Питаясь от земли и от огня, он рос, мужал, и вот, вскормленный мощью многих глоток, вдруг вскинулся, как пламя, потряс дерева, сбивая наземь уснувших птиц и лист дубовый. Распев громогласный пронизал даль, сгустился и матерой тучей взметнулся к небу!

И достал Последний Путь, коим уносился огненный корабль. Бежали волки прочь, поджав хвосты, олени проскакали в глушь чащоб древлянских, и рыбы опустились в глубину.

Эх, веселиться бы так!

Но скорбной песнь была!