Прищеп Пекарика

– Знал бы, что мне здесь нальют, сэкономил бы.

– Нет, Мишель, ты не настоящий еврей. Тебе же уже предложили – зачем трезвонить о своей бутылке?

– А это как? Анекдотический, что ли? – с серьезной физиономией сделал ответный ход Руман, – Ты готов ответить за свои слова?

Пекарик снова улыбнулся:

– Может, обойдемся без драки? Я что – не пацан?

– Пацан или поц? – в лице Румана промелькнуло не то, чтобы злорадное, но все же удовольствие. «Вот он – кислый виноград предков», – снова вспомнил библейскую сентенцию Пекарик.

– Так, Руман, прекращай межэтническую рознь разжигать. Потом будешь обвинять меня в антисемитизме.

– А кто первый начал? – возмутился тот.

Оба как-то невесело рассмеялись. Будто одновременно оценили, что не очень-то эта юношеская бравада соответствует их нынешнему состоянию. Да и настроению. Обоим на мгновение стало грустно. Может, от того, что ушло бесшабашное время, когда такое препирательство было нормой, и что в их шутке больше банального цинизма, чем самой по себе шутки. Но, как ни странно, именно это, дав единство понимания, что с ними происходит, вдруг снова сблизило. И оба почувствовали эту близость.

Вениамин Петрович плеснул на донышки широких внизу рюмок содержимого красивой бутылки. Михаил Моисеевич взял ближайшую к нему, насладился запахом и сделал глоток. Пекарик, как всегда, лишь пригубил. Он вообще не пил, а лишь соприкасался с хрустальной коньячной рюмкой, только, чтобы ощутить обжигающую ноздри терпкость содержимого.

Затянувшаяся кофейная пауза абсолютно не напрягала. Каждый думал о своем. Но обоим казалось, что мысли у них одни. Михаил Моисеевич предполагал то, что услышит. А Вениамин Петрович то, что скажет. Наконец, Пекарик улыбнулся.

– Ну что, Миша…

– Веня, давай без церемоний. Я готов. Тем более что многое из того, что ты мне сейчас расскажешь, я так понимаю, уже шесть лет назад слышал.

– Да. Но то, что я рассказывал тогда, это – цветочки, – Вениамин Петрович на секунду задумался, – Надеюсь, тебе не нужно объяснять, кто такой Никола Тесла?

– Ну, кто не слышал о Тесла? Это выдающийся физик. Работал с электричеством.

– Да, Миш, это великий ученый, – продолжил Вениамин Петрович, – Он намного опередил свое время. Как ты знаешь, благодаря ему, мы сейчас пользуемся переменным током, а не постоянным. Чтобы было понятнее, скажу, что нынешний столь мощный технический скачок мог бы без него и не состояться. Уже среди современников существовало высказывание о том, что именно Тесла сотворил двадцатый век.

– Да-да, я что-то такое слышал, – сделал несмелое замечание Михаил Моисеевич, – А, кстати, забыл – кто он по национальности?

– Миша, – улыбнулся Пекарик, – Ты хочешь услышать, что он еврей? Таки нет, Миша. Тесла – серб. Но речь сейчас совсем не об этом.

– Ну, я слушаю… слушаю, – повторил Михаил Моисеевич с нажимом.

– Речь о том, что многие из своих изобретений он человечеству так и не доверил, осознавая, что люди пока не готовы принять такой дар.

– Серьезно? – удивился Руман.

– Совершенно. Вот и я думал – стоит ли рисковать собой? Стоит ли вообще проводить эксперимент, о котором, возможно, я никогда не смогу рассказать людям? Но… – Вениамин Петрович на пару секунд замолчал, будто подбирая слова, чтобы понятнее выразить мысль, – Но любопытство исследователя, Миша, зуд, обещающий чувство эйфории, который сопровождает меня уже многие годы, подсказывает, что я должен экспериментально закрепить свое открытие. Что именно это уготовано мне судьбой. Я чувствую, это она – судьба. А избегать ее – занятие опасное.

С минуту длилось молчание.

– Веня, – осторожно начал Руман, – я пока слишком далек от понимания чего-либо. Может, ты уже конкретизируешь – с чем хочешь меня познакомить. А то у меня ощущение, что ты меня сканируешь – проверяешь, можно мне довериться или нет?

– Ну что ты такое говоришь? – возразил Пекарик, – А зачем я тебя тогда позвал? Ты пойми – то, что я тебе сообщу не дело двух минут, и даже не двух недель. Это система, которую тебе придется изучить. Но и это не главное. Главное – что по сравнению с психологией это парадигмально иное представление о человеческом сознании, через которое тебе придется воспринимать не только взаимодействие физиологии и психики, о чем сейчас принято говорить, но и многое другое. Например, понимать материю не только как вещество нашего физического мира, – на лице Михаила Моисеевича отразилось повышенное внимание, – Не торопи меня, Миша, ведь в итоге я собираюсь доверить тебе не только сокровеннейшую из моих тайн, но и свою жизнь. А Тесла я вспомнил, чтобы объяснить тебе противоречия, борющиеся во мне, с одной стороны. А с другой – показать тебе примитивнейший способ получения информации из иной реальности, который я позаимствовал у него и который лежит на поверхности – незамечаемый. Именно через него я понял, а затем и научился перетекать сознанием в иной частотный диапазон вселенной без потери памяти…

– Ошарашил ты меня, однако… – начал, было, Михаил Моисеевич, но Пекарик перебил его. Видимо почувствовал, что его товарищ собирается славословить.

– С вводной речью покончено. Выбирай. С теории начнем или рассказать тебе о моих практических экспериментах?

После секундной паузы Руман кашлянул в ладонь.

– Знаешь, Вениамин Петрович, – он стал отрешенно серьезен, – ты владеешь предметом и тебе определять, с чего лучше начинать. Давай, по порядку. А я превращаюсь в уши, потому что, то, что уже успел услышать, настолько превалирует над моим нынешним пониманием действительности и не соответствует моей карте реальности, что ни о каких амбициях ученого с моей стороны не может быть и речи. Короче… – выражение его лица показало всю трудность отречения от собственного эго, – я сейчас твой ученик… и это без всякого сарказма.

Пекарик добавил немного коньяку в рюмку Румана и три капли – символически – себе:

– Давай… за то, чтобы у нас все срослось.

– Давай. Я почему-то верю… и в тебя, и в то… что, чему быть, тому не миновать, – Михаил Моисеевич спохватился, – Начинай, Веня. Не терпится уже увидеть мир через твою карту реальности.

– Сейчас, – Вениамин Петрович помолчал несколько секунд, – Начну, пожалуй, с того, каким образом я вышел на все это… давай, забирай бутылку и рюмки, а я все остальное, неси на журнальный столик – к дивану. Там будет удобнее.

Устроившись, друзья настолько прониклись доверием друг к другу, что весь оставшийся налет социального шлака облетел полностью. Он открыл души, дав возможность слиться в едином творческом порыве, когда не нужно долго и натужно объяснять суть предмета и когда намека достаточно для осмысления чего-то сложного, кажущегося громоздким и неподъемным с точки зрения понимания посторонним человеком.

– Представь себе, что твое сознание состоит из трех ярусов, – Вениамин Петрович внимательно посмотрел на товарища, – Но не так, как у Фрейда. Старик Фрейд путал подсознание с бессознательным.

Михаил Моисеевич согласно кивнул, одновременно пожав плечами.

Убедившись, что его речь не собираются перебить вопросом, Пекарик продолжил.

– Оккультизм говорит о трех планах бытия – физическом, астральном и ментальном. И о семи из девяти подпланах, в основном различаемых его адептами. Георгий Гурджиев – если помнишь, я говорил – описывает человека, как трицентричное существо, обладающее тремя центрами сознания. В даосизме есть понятие о трех даньтянях – верхнем, среднем и нижнем. И там, как и в оккультизме, есть девятиричная модель информационно-энергетических уровней материи, сосредоточенных в них. Египетская философская традиция говорит о семи планах. То же самое мы видим и в индуизме – семь тонких тел. В какой-то степени и Каббала в Древе Жизни дает семь планов или ярусов, на которых располагает десять сфер, но там тоже есть троичность – личность, душа и дух… -Пекарик на секунду замолчал, – Чтобы было проще понять, представь себе старый дом с подвалом и чердаком. Подсознание – это подвал сознания. А надсознание, или, как его часто называют, сверхсознание – чердак. На чердаке – все, что не выбрасывается и храниться поколениями. Это наше архетипическое сознание – плод метемпсихоза с его реинкарнационной памятью. В подвале храняться запасы для выживания физического тела. Генотипическое, если можно так сказать, сознание. Или сознание, сосредоточенное в эфирном теле человека. Первичное – животное сознание. Оно всегда находится при физическом теле в процессе жизни. Даже тогда, когда мы с бытовой точки зрения теряем сознание, мы теряем только его рациональную и творческую части. Первичное – остается, чтобы выполнять вегетативную функцию. Понимаешь, о чем я?

– Ну, конечно: суть я улавливаю, хотя и не совсем… но мне очень интересно, – заметил Михаил Моисеевич.

– Здесь два аспекта… Первый необходим для понимания, почему появляется противостояние животного и божественного уровней сознания. А второй – для осознания того, что ни животное, ни божественное – не обладают такими возможностями дифференциации информации, какими обладает средний уровень – рациональное сознание. Оно, являясь полем борьбы, умножает двойственность одного и другого. Первичное сознание – или подсознание – оперирует понятиями «приятно – неприятно», в которых опасность и удовольствие, страх и наслаждение. А надсознание заведует творческими категориями – «хорошо – плохо». И вот когда на поле рационального сознания сталкиваются плохо сопоставимые категории, например «приятно» и «плохо», это поле превращается в поле сражения.

– Ну, это-то классика… – вставил комментарий Руман.

– Да… конечно, это конфликт, – продолжил Пекарик, – И в этом случае мы выбираем направление. Помнишь? Как в сказке. Три дороги перед нами. Остаться животным, сохранив тело. Перейти в божественный мир, это тело потеряв. Или остаться человеком, укрощая в себе животное через связь с этим божественным миром.

– Да-а?.. – Михаил Моисеевич что-то хотел сказать, но Пекарик продолжил.

– А в Дзэн-Буддизме муссируется тема длительности передачи информации в человеке. Вот, например, вопрос ученика – «куда летят птицы?», и ответ учителя – «уже улетели». Это тоже наталкивало меня на не замечаемую нами в процессе мышления длительность восприятия действительности. Кстати, с потерей ее истинности. Это приводило к соображениям, нагнетающим во мне такую тоску бессмысленности и бестолковости бытия, случайности событий, как это трактует современная наука. Начинало складываться мнение, что вся эта книжная заумь, а особенно умствования писателей, поднимающих и интерпретирующих подобные темы, нужна только для того, чтобы стричь глупых овец наподобие меня. Я стал думать, что все-таки и наука наша вообще, и психология, в частности, приемлющие лишь эмпирическое и рациональное познание мира, правы в своем консерватизме. Но что-то внутри меня поддерживало ощущение, что вот-вот что-то до меня дойдет. Что-то такое произойдет, и я все пойму и стану другим.

Последней каплей тогда стал Гермес Трисмегист, его многочисленные последователи и, наконец, его карты Таро, поиски смысла в которых ввели меня окончательно в ступор. Я уже не хотел ничего, кроме того, чтобы вернуться на исходную, забыть весь этот кошмар, обещанный Библией, – Вениамин Петрович уловил тень недоумения во взгляде друга, – Многия знания – многия печали, – уточнил он, и посмотрел на забытые рюмки.

Михаил Моисеевич сидел и молчал, настолько поразило его услышанное, что через догадки, через озарения поражало масштабностью и чудесностью.

– Ну вот, – продолжил Пекарик, – я уже окончательно запутался и был близок к состоянию сумасшествия. Это было летом – мне тогда стукнуло тридцать четыре: я сидел с книгой арканов Таро на берегу нашего озера… Там, где возвышение, – уточнил он, реагируя на мимику Румана, – Где сосны к самой воде подходят…

Руман молча кивнул.

– Почти машинально я пытался примирить раздрай в душе при чтении эзотерического и экзотерического значений одного из арканов. И вдруг! – Вениамин Петрович слишком эмоционально выпалил это «вдруг», Михаил Моисеевич даже вздрогнул от неожиданности, – вдруг я увидел, что одна из ветвей сосны, что стояла ниже, почти у самой воды, засветилась ореолом фосфоресцирующего света, распространяя его повсюду. Я обвел взглядом перспективу озера. Все виделось как-то не так. Вроде бы так же, но все же не так. И тут до меня стало доходить… – голос Пекарика приобрел налет таинственности, – Все вокруг было мной: я чувствовал себя всем, что меня окружало. Ветка, на которую я вновь посмотрел, ощущалась не менее правдоподобно, чем собственная рука. Пульсациями проявлявшееся удивление, охватившее меня, переплеталось с волнами растущей эйфории. Они как будто ткали холст, на котором сознание рисовало немыслимые вопросы. И вот, достигнув какого-то предела, чувственность, если это состояние можно так охарактеризовать, отхлынула, и все вокруг стало, как и прежде. Но… – Пекарик в запале направил на Румана указательный палец, которым до того потирал нижнюю губу, – …но в сознание пришла ясность. В нем появилась структура. Мое сознание стало кристаллом в том смысле, что в решетке его структуры все заняло подобающее ему место. Информационно-энергетический потенциал любого конструкта позволял ему находиться только в соответствующей ячейке появившейся системы, – Вениамин Петрович остановился, переводя дыхание, – Миша, надеюсь тебе не скучно слушать мои воспоминания?

– Что ты? – искренне возмутился тот.