Сквозь наваждение

– Привет, – Максим подошел и обменялся с ними рукопожатиями, – Ремеза не видели?

– Видели, – Саша посмотрел на него так, словно бы собирался спросить о чем-то. Но промолчал. Открыл заднюю дверь и стал щемить свои метр девяносто в салон.

– Вы что – поцапались? – спросил Коля, – Руслик на автобусе укатил. Сказал, что ему куда-то заехать еще надо. И сказал, что на первой паре его не будет.

Руслана не было ни на первой паре, ни на остальных. «С козой своей, наверно, – подумал Максим, садясь в машину, – Хоть бы не в общаге были, – в груди шевельнулось, – Ну вот, – констатировал с неудовольствием по поводу проснувшейся совести, – Опять права качать будем? Ну, а что – не коза? Двух слов связать не может».

Совесть его аргументов не оценила. Наоборот – обострила показатель параметра несоответствия. «Ну, и черт с ним! – подумал, – Как есть, так и есть».

Чутье его не подвело. Дверь была заперта изнутри.

– Макс, это ты? – раздался из-за двери голос Руслана.

– А ты кого ждал? – съязвил Максим.

– Подожди секунду – сейчас открою.

– Ты не один? Может, мне уйти?

– С чего ты решил? – в проеме показался Руслан, – Я же тебя всегда предупреждаю, если что.

– Да… я подумал… мы сегодня утром с тобой как-то так расстались. Ты меня извини, Руслик. Переклинило. Еще вчера, когда узнал, что ты с Юлькой заодно… ну… сам понимаешь… Вроде, как бы сюрприз, но как-то – без меня меня женили. Как в поговорке. Вроде, ты меня, как букетик… раз – и подарил девочке. Вот от этого и переклинило.

– Макс, мне и в голову не могло прийти такое. Если бы во мне хоть на мгновение промелькнуло сомнение? Да я бы ни за что… прости, братан.

– Да ладно. Проехали. Мир?

– Мир.

– А на занятиях чего не был? С Ленкой…

– Ну. Позвонила с утра. А ты как догадался?

– Да у меня с обонянием все в порядке, – засмеялся Максим, – У твоей козы – с чем, с чем, а вот с парфюмом – вкус на уровне… без обид, – добавил на всякий случай.

12.

Прошла еще неделя. Все еще держалось тепло. Только по ночам становилось прохладнее, и это соответственно накладывало отпечаток на утренние часы. Приходилось что-то накидывать на себя, выходя в город.

Настя шла по парковой аллее среди старых, огромных лип, заслонявших собой верхнюю часть оперного театра. Она выбрала одну из тех оставшихся без внимания, забытых почему-то, уже до предела растрескавшихся от времени асфальтных дорожек, с проросшей в трещинах травой. В оперном, и около него – было слышно – кипела работа. Театр реставрировали. Слышался металлический стук, шум каких-то агрегатов, перебранка рабочих. И все это многообразие звуков, просачиваясь меж деревьев, вливалось в единую симфонию городской жизни. Старые липы, повидавшие на своем веку достаточно того, что связано с человеческой деятельностью, спокойно внимали происходившим вокруг них переменам. Их в грязных потеках листья как бы говорили об усталости, а еще о бренности существования. Так было из года в год. В первой половине лета – расцвет и благоухание. Во второй – после цветения – сладкая липкость, собиравшая на себя всю окрестную пыль и мух. Сердце Насти замирало, когда она смотрела на этих зеленых исполинов в таком, как ей казалось, удрученном состоянии. И старый асфальт, по которому шла, тоже напоминал о чем-то, что уже было и прошло. Смола, скреплявшая когда-то единую массу, за долгие годы выветрилась. И от этого и сама дорожка, и трава в трещинах, и липы, двумя стройными рядами уходившие к просвету в старинном чугунном ограждении парка, вызывали мистические чувства. Что-то необъяснимое росло в ней, расширяясь и переполняя душу. И вдруг в затылке еле ощутимо что-то как будто перещелкнуло. Чувства стали нырять в  неестественное состояние, трансформируясь во вселенских масштабов тоску по тем временам, о которых она знала только из фильмов и книг. Это напоминало ностальгию. Но ностальгию по не прожитому. По тому, чего никогда не было и не могло быть в ее таком коротеньком земном существовании. В сердце назревало несравнимое ни с чем переживание. Оно захватывало душу, отражаясь в груди и тоской, и радостью одновременно. Рисовало смутные картины давно прошедшей – такой незнакомой, но почему-то близкой по ощущениям жизни, выписывая, как акварелист, расплывчатые образы мужчин и женщин – невнятные и размытые. Настя шла и шла по этой, такой длинной – не в одно столетие – аллее, чувствуя благодарность за подаренное жизнью откровение. Осознавала ли она, что все это кристаллизуется вокруг недавней встречи? И причудливое раздвоение сознания. И то, что вдруг стала видеть, до этого не замечаемое. Догадываться – о чем еще недавно даже не мечтала помыслить. Скорее – нет. Пока это были только чувства. Просто снова охватил душу восторг. Пришла эйфория – до слез, до всхлипа, подступившего комом к горлу.

Настя остановилась, чтобы перевести дух, словно только что бежала.  «Что со мной?» – стала пульсировать мысль в такт учащенно бьющемуся сердцу. Она встряхнула головой, словно хотела избавиться от гнетущего состояния. И сразу даже не поверила тому, что увидела. Миновав ажурно смотревшуюся отсюда ограду парка, по аллее – ей навстречу – двигался тот, кем она последние дни жила. Но почти сразу сработала интуиция. «Нет… не он». Но тут же пришли сомнения. «А вдруг он?» Настя испугалась. Испугалась, что может не узнать его, что он уже может не соответствовать нарисованному в ее сознании образу.

Человек приближался и сомнения росли. Наконец, пришло облегчение, замешанное на разочаровании.

– Не он! – выдохнула шепотом, остановившись.  А когда прохожий почти поравнялся с ней, она даже удивилась – как могла прийти ей в голову такая нелепая мысль? Человек совершенно не походил на того, кого она только что со страхом и восторгом ожидала увидеть. Он был лет на десять старше. Черноволосый и с залысинами.  И напоминал, скорее,  грека или кавказца с неярко выраженными, характерными для них чертами лица. Только глаза оказались светлыми. «Все, – подумала, – Шизофрения».

Прохожий замедлил движение и остановился в двух шагах перед Настей. С удивлением и участием в глазах посмотрел на нее.

– Девушка, с вами все в порядке? – спросил, – Может, вам помощь нужна?

– Спасибо. Нет, – достаточно категорично, даже грубо, как показалось самой, ответила Настя, чтобы избежать дальнейшего разговора, – У меня все в порядке.

Она быстро, не оглядываясь, пошла дальше, несколько мгновений еще испытывая на себе его взгляд и сомневаясь в правильности выбранного чувствами тона. Выйдя из парка, перешла улицу и оказалась перед зданием, где по выходным проводили выставку книг. Сюда, как раз, она и направлялась.

13.

Сон приснился странный. На грани. Странность заключалась в том, что Максим осознавал, что спит. И в то же время не покидало сомнение: каждая деталь в этом состоянии была настоящей. Не так, как во сне, где виртуальность вяжет сказочные кружева. Все виделось реальным. Он даже нагнулся, сильнее натянув ремень висевшего на плече ружья, чтобы не соскользнуло, и провел ладонью по траве. Ощутил ее живую шелковистость. Движения заставили почувствовать неудобство. Оно, именно оно, сосредоточившись внутри – ближе к солнечному сплетению – и вызвав ощущение двойственности, добавило натуральности всему, что окружало. И это же неудобство неприятно напрягло. Максим почувствовал себя и собой, и, казалось, еще кем-то. Появилась мысль, что он – не совсем он: какие-то незнакомые мышечные ощущения сопровождали каждое движение. Словно в чужую одежду влез. Как однажды советовал Руслан, посмотрел внимательно на руки. Это должно было помочь сориентироваться. И снова странность: на них отсутствовали кое-какие детали. Не было на указательном пальце левой руки шрама, оставленного перочинным ножом – еще в детстве. А на правой – не оказалось родинки. Посмотрел налево. Увидел, что стоит вначале деревенской улицы. Довольно широкой. Улица, словно ухоженный газон, поросла короткой зеленой травой. Только середину ее прочертили желтые, с оттенком охры колеи. А метрах в пятидесяти, как раз на этой самой середине, стоит старая груша, раскорячившись ветвями, потрескавшимися от долгой жизни. Узкие колеи – явно не от автомобильных шин, огибая дерево с обеих сторон, снова встречаются за ней. И, убегая вдаль, соединяются  в перспективе в одну линию.

Когда стал оглядываться по сторонам, неудобство чужого тела усилилось. Снова напомнив о себе непривычными ощущениями, оно еще больше усилило любопытство, одолевавшее разум. Максим знал и не знал одновременно, куда направляется. Не знал местности, не узнавал изб, заборов и скамеек с навесами, ворот и небольших окон с резными ставнями, сменявших друг друга с обеих сторон непонятно куда ведущей улицы. Прилив нежности тянул его вперед: там – за той посеревшей от времени высокой, непроницаемой калиткой, его ждали. И он стремился туда, осознавая долгожданную встречу. Только никак не мог вспомнить лица той, с которой его что-то связывало. И что именно – тоже не помнил. Это казалось непонятным и пугающим, хотя и не вызывало сомнений в правильности того, что делал. Лицо постоянно ускользало от сознания. Лишь только появлялся намек, только-только интеллект делал попытку идентифицировать всплывавший образ, как он тут же мерк. Словно играл в догонялки. Подпускал, выворачивался, чтобы не схватили, и отскакивал в сторону, щекоча нервы близостью победы. От постоянного поражения зарождалась в душе горечь. Словно от расставания с близким человеком, когда уже понимаешь, что случилось, но еще не осознаешь – что тебя ждет впереди. И то, и другое, действуя каждое само по себе,  растаскивало Максима на две половины. И они – эти половины, взаимодействуя между собой, словно полюса магнитного поля, создавали в сознании и ощущение утраты, глубоко лежавшее в памяти, и ощущение встречи – с кем-то, навсегда, казалось, потерянным. Все это приводило к внутреннему конфликту, придавая происходившим событиям жизненности. Шестым чувством понимал – это возможность что-то изменить в реальном мире. Через изменение отношения к чему-то забытому. Он даже, вопреки попыткам интеллекта, через проснувшуюся интуицию начинал догадываться, кого встретит за незнакомой и такой знакомой калиткой.

По мере приближения к цели стала беспокоить растущая тяжесть во всем теле. И одновременно с этим пришло понимание, что все как-то не так происходит: не то чтобы не соответствует законам физики, а полностью им противоречит. Дорога, шла под уклон – вниз. И движение, казалось, должно становиться более легким. Но почему-то оказывалось наоборот: оно давалось все тяжелее и тяжелее. А еще, по мере продвижения, почти не замечаемый вначале страх, стал усиливаться, затмевая все остальные чувства, отчего Максим не сразу заметил идущую навстречу молодую женщину.

Ее льняная с обережной вышивкой одежда несколько прятала форму тела. Выбеленная солнцем свободно ниспадавшая ткань лишь отдельными штрихами давала пищу уму. И только тесемки фартука, перетягивавшие узкую талию, в какой-то степени подчеркивали фигуру.

Пришло внутреннее озарение. Страх отступил. И сердце, получившее новый импульс, забилось быстрее. От неожиданности Максим остановился: навстречу шла та самая девушка – с проспекта. Поравнявшись с ним, она поклонилась.

– Доброго здоровья, Иван Максимильяныч. Вы снова к нам пожаловать изволили?

Голос мелодичный, тембр красивый и нежный – у Максима даже дух перехватило. Туловище, независимо от разума, сотворило полупоклон. Сознание попыталось вытащить из памяти имя девушки. И голову пронзила короткая, но сильная боль. Словно противоборствующие полюса, соединившись на мгновение электрическим разрядом, покончили с двойственностью.

– Здравствуй, Пелагеюшка, – поздоровался и он, снова поразившись тому, что происходит, – Уж, коль дошел до вас, хочу выказать почтение вашей барыне, – сознание вновь разделилось, чтобы присутствовать везде. События стали путаться. Сладострастное существо из бани. Живое ее воплощение на центральном проспекте. И эта деревенская девка в льняных, вручную расшитых одеждах почти с тем же самым лицом. Лишь какие-то почти неуловимые детали отличали их друг от друга. Пришло понимание единой основы, единой сути того, что предстало в разных точках пространства, и, как теперь показывал опыт,  еще и в разное историческое время. Сознание, пульсируя, опять собралось воедино, и он почувствовал облегчение. Понял, что ошибался, что за  калиткой его ждал обман – что-то, что должно было запутать, увести от правды. Даже успел подумать, что это могла быть западня, а девушка, вдруг откуда-то появившаяся на пустынной улице, каким-то образом уберегла от беды. Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся.

– Какая ты… – мысль не реализовалась, язык не повернулся сказать «красивая». Снова спасовал, как тогда на проспекте.

– Какая такая? – улыбнулась в ответ Пелагея. Но ее улыбка оказалась грустной. И голос чуть задрожал, словно она собиралась заплакать.

Он стоял и смотрел на эту простую крестьянскую девку – умный, образованный – не в силах промолвить ни слова. Будто язык проглотил. Почему-то стало невероятно стыдно перед этим бесхитростным, милым сердцу человечком, запримеченным с месяц назад, когда впервые, приехав из Петербурга, охотился и забрел сюда… Максим вдруг опять остро почувствовал раздвоение, почувствовал себя чужим на чужом пиру. Но еще острее ощутил – что именно здесь кроется загадка и понимание того, что будет с ним потом. И чем длиннее становилась пауза, тем сильнее он ощущал неудобство, гнетущее Ивана Максимилиановича.

Полюса сознания, следуя циклу пульсаций, вновь соединились.

– Пелагеюшка, что случилось? Кто обидел тебя?

– Никто, – она опустила глаза, – Просто я с завтрашнего дня должна у барыни – Дарьи Николавны – в покоях работать. Убираться, – Пелагея подняла глаза полные слез и тихо добавила, словно надеясь на что-то, – Страшно мне.

Он слышал, что соседская помещица была крута со своими крепостными – особенно с девками, но большого внимания этому не придавал. А где с крепостными няньчились? Да и слухи слухами, а факты фактами: сам не видел, значит, и не было ничего. Сознание снова разорвало на две части, и прошлое в нем отступило, обнажив то, что Максим знал из учебника истории. Почувствовал собственное бессилие перед навалившейся безысходностью. Захотелось плюнуть на все – забрать девушку и уехать с ней на край света.

– Пелагеюшка, ты готова убежать со мной?

– Я? – она удивленно посмотрела на него и, видимо, не понимая, что говорит, добавила, – А куда?

– Далеко-далеко, Пелагеюшка… – «Батюшка проклянет. Наследства лишит», – зашептал внутри голосок.

Пелагея снова удивленно посмотрела на него, видимо, даже не поняв толком, о чем он говорит, или насколько это может быть правдой. Но машинально, не задумываясь, спросила:

– А как же тятенька, матушка, братья с сестрами? – в ее голосе прозвучало отчаяние, она шмыгнула носом, что больше походило на всхлип, –  Изведут же их.

Снова стала возвращаться безысходность, на короткое время спасовавшая перед наивным воодушевлением. И, видимо, благодаря концу очередной нейтрализации двойственности, на Максима вдруг снизошло озарение. Он осознал всей своей внутренней сутью, что совершенно беззащитен перед произволом величественной системы, чья власть простирается на каждый пространственно-временной континуум. На каждый без исключения – будь то атом или молекула, человек или планета, звезда или галактика. Какое-то неимоверное отчаяние, извергнувшись из него сгустком последних сил, будто по команде «замри», остановило движение в запредельной реальности. Свет стал меркнуть и, прежде чем он очнулся, погас окончательно.