Прищеп Пекарика

Вениамин Петрович четко определил для себя. Во-первых, дать товарищу полный курс теоретической подготовки, чтобы впоследствии подготовить его к выходу за пределы физического тела. И, во-вторых, наработать необходимые навыки этого выхода на случай нештатной ситуации, которая может возникнуть в первой стадии эксперимента. Но вот главное – операцию по соединению с «серебряным шнуром» – энергетической пуповиной донора – решил пока сохранить в секрете: «Если не снесет крышу, как говорят студенты, от того, что узнает, тогда… может быть». Сколько не пытался, не нашел в себе силы поверить, что при необходимости амбиции ученого в Румане, как и страх перед серьезными государственными структурами, умрут вместе с доверенной ему тайной. Не поверил, и все: знал по опыту, как могут меняться люди, не имеющие настоящего стержня в себе. Как они могут подстраиваться под обстоятельства. А в своем друге детства такого стержня не видел.

За пару недель, параллельно этой работе, они вдвоем изучили досконально все отобранные предварительно дела студентов факультета еще раз после того, как их просмотрел ранее Пекарик сам. Работа сблизила: как и в юности, они снова ощутили духовное единство – когда один только успеет подумать, а другой уже озвучивает эту же мысль. Иногда доходило до того, что два взрослых человека начинали шалить, ерничать друг над другом, уже даже не как в юности, а как в детские годы.

В какой-то из моментов, в одной из таких пикировок, Михаил Моисеевич, вдруг став не по теме серьезным, покачал головой:

– Как же все-таки хорошо было тогда…

На мгновение в комнате стало совсем тихо – даже, казалось, за стенами ни звука. У Пекарика появилось странное чувство, что действие в своем собственном кабинете он видит со стороны – из того прошлого, куда его позвал друг детства. «Наваждение какое-то», – он выдохнул воздух, осознав, что только что пару секунд не дышал.

– Брось, Мишель, – Вениамин Петрович с грустной улыбкой посмотрел на товарища, – Чего цепляться за прошлое? Вся наша жизнь, как мне иногда кажется, дана нам лишь для того, чтобы мы научились прощаться… со всем, что встречается на пути: с вещами, людьми, нашими близкими, с молодостью, здоровьем… – в его голосе появилась хрипотца, выдававшая волнение.

– А чего ты решил, что я за него цепляюсь? – возразил Михаил Моисеевич, – Простая констатация.

Некоторое время они молчали.

– Не возьму никак в толк: почему наши студенты? – нажав на «наши», вдруг спросил Руман.

– Как почему? – Вениамин Петрович недоуменно поднял брови, – Я было подумал, что ты и сам догадался, раз не спросил сразу. Миша! Эксперимент должен остаться в родных пенатах. Это первое. Ну, а другое – проще простого в будущем можно будет объяснить тесные отношения студента и преподавателя. Например, с точки зрения научной работы, где доцент кафедры исполняет роль куратора. В этом случае не надо объяснять, почему студент показывает недюжинные знания?

– Ну, да: ты прав, как всегда.

К началу следующего месяца уже почти вся подготовительная работа была завершена: Михаил Моисеевич легко освоил необходимые премудрости, что преподал ему Пекарик. Годы изучения всего, что связано с психикой – как научного характера, так и того, что существовало за пределами науки и всегда подспудно вызывало любопытство – принесли свои плоды. Все было готово к осуществлению эксперимента. Теперь его реализация для участников упиралась в этический вопрос. Точнее сказать – вопрос вопросов. Если использовать черный юмор, нужно было – всего-то на всего – молодое здоровое тело. И при этом такое, которое его хозяин отдал бы добровольно. Что означало бы – добровольно умер. «Бред какой-то! И к чему тогда вся эта подготовка, – в очередной раз вспыхнул в Михаиле Моисеевиче риторический вопрос, – Может, все-таки Пекарик замышляет насильственный отъем тела? А иначе как? Какой дурак захочет пойти на это добровольно?» Здесь, в который уже раз, начинались философствования по поводу суицида. По поводу шанса – одного на миллион: что кто-то из их студентов захочет вдруг покончить жизнь самоубийством. «Ну, конечно, – усмехнулся Руман, – конечно, и придет к нам сообщить, где и когда он задумал провернуть задуманное… – улыбка сошла с лица, – А если нет, тогда как? Жлоб Пекарик – не договаривает чего-то. Что-то, видимо, оставил на закуску».

Такие мысли по отношению к другу постфактум вызывали чувство вины. Михаилу Моисеевичу становилось стыдно. И если Пекарик был рядом, стыд выливался в чувственное славословие, но очень осторожное, потому что «Веник слишком хорошо видит неискренность: он ведь неплохой физиогномист. Неплохой? Слишком неплохой». Если же его рядом не было, Михаил Моисеевич в полную силу задействовал оправдательную философию, где апофеозом всегда звучала фраза типа: «Чего не бывает между близкими людьми?» Потому что сентенция Христа, говорившая о том, что близкие твои – враги твои, в полной мере оправдывала любой поступок, за которым приходило раскаяние. Именно его в такие моменты вспоминал Михаил Моисеевич. Почему? Да потому, что, если уж Иисус Христос говорил об этом, значит, иначе и быть не могло: конечно, близкие – враги. И все же за «враждебностью» приходили стыд и раскаяние, и осмысление неточности понимания евангельской фразы.

Любопытство – каким же образом Пекарик думает решить вопрос донора – завладело Михаилом Моисеевичем на уровне идеи фикс. На все его вопросы по этому поводу Вениамин Петрович отвечал расплывчато. А то и вовсе пожимал плечами или отмахивался. Разводя руками, мимикой говорил: «Ну чего пристаешь? Видишь, сам не знаю. Даже не представляю как». Но в его гримасе Руману читалось совсем иное: что-то вроде «ну что? видишь? другого пути нет… только убийство». Пораженный своими собственными страхами, но еще больше – каким-то детским любопытством, заставляющим ребенка отрывать крылья мухе, чтобы увидеть – а что же там будет дальше, Михаил Моисеевич понимал глубину происходящей в нем работы, но вербального эквивалента этому не находил. А потому и тошно, и невмоготу становилось от мысли, реализация которой откладывалась на непонятный ни с какой точки зрения срок.

Наконец, он не выдержал. Но на его в лоб заданный вопрос, Пекарик ответил пространно.

– Миша, чтобы ты меня больше не терроризировал своим прямым вопросом, на который нет прямого ответа, я тебе кое-что расскажу.

Пекарик на несколько секунд задумался, видимо, соображая – с чего начать.

– Однажды, когда я более-менее освоился там… – Пекарик уловил недоумение на лице товарища, – оккультисты называют данный пространственно-временной континуум астралом. Я же говорил тебе о нем, и говорил, что не люблю этого слова. Слишком долго опошляли его все, кому не лень, – Вениамин Петрович улыбнулся, – Ну, так вот! Когда я более-менее освоился и стал уже делать попытки покидать пределы комнаты, передо мной возникло странное существо… – Пекарик заметил, как у Михаила Моисеевича округляются глаза, – В этом существе не было ничего такого, что могло бы напугать. Но его быстро меняющийся облик завораживал: заставлял вглядываться, чтобы понять – кто же перед тобой. Голос, непонятно каким образом проникавший в меня, последовал почти сразу же, как только сознание задалось вопросом «кто это».

– Я тот, кто должен предостеречь тебя от неблаговидных поступков, ответило многоликое существо, – Однажды начав этот путь, который ты опрометчиво считаешь всего лишь экспериментом, твоя душа уже не сможет стать прежней никогда. Это окажется путем деградации для нее – для сущности, как ты ее называешь.

Я опешил, пораженный ситуацией. И все же сказал, что не представляю, о чем идет речь. Я и вправду не сразу сообразил о чем: о выходе из физического тела или о проекте замещения?

– Да. Именно о последнем, – услышал ответ.

– Кто ты такой? И почему заботишься обо мне? – поинтересовался я.

– О тебе? – удивилось существо, – Скорее, о себе. Ко всем своим грехам я добавил еще и то, что не смог сохранить в тайне одну из своих мыслеформ. В средние века второго тысячелетия в последней глобальной цивилизации – относительно твоего нынешнего проявленного состояния – я был алхимиком. Пытался постичь тайну философского камня. Но, как часто бывает, оказался не на той стороне – постиг не то, что должен был постичь: моя душа, жаждавшая бессмертия, подверглась деградации, и теперь она переходит из одной чужой формы в другую. Я не рождаюсь, как и аватары. Но я по сравнению с ними имею карму. Я делаю то, что ты, достигнув определенного уровня знаний и задавшись вопросом, уловил в информационном поле Вселенной. Ты узнал то, чего не должен был бы знать с точки зрения собственной безопасности.

– Но я узнал, – возразил, возмущаясь, я, – И что теперь?

– Теперь? – усмехнулся Многоликий, – Теперь это в твоей судьбе: ты заражен этим. Видишь – не всякий опыт полезен. Любопытство – вот что губит твою душу. Трудно будет тебе остановиться. Я, к примеру, и рад бы это сделать, но уже не могу. Кармический вихрь обладает огромной инерцией. Я его создавал, а вот остановить – уже не в моей власти: должен завершиться цикл. Я, извращенно поняв в себе божественность, буду двигаться по инволюционному пути до тех пор, пока не опущусь на уровень животного сознания. Пока во мне не иссякнет гордыня. Только тогда вновь появиться шанс эволюционировать. Тогда я снова смогу инкарнироваться во все более и более совершенные инструменты – физические тела. Здесь не так, как мы все понимаем в обычной жизни. Не скажешь: «Господи, я все понял. Прости». Да это и не наказание вовсе: это возврат того, что ты брал в долг.

Я показал свое удивление, ведь я ничего еще не делал.

– Знаю, – ответило существо, – Но я знаю и то, чего ты не знаешь. То – что ты это сделаешь. Я ведь тебе сказал уже – это твоя судьба. Твое испытание. А ведь можешь и не сделать. Но для этого надо будет совершить неимоверный подвиг. Ты никогда не задумывался, почему избранных, которых мир называет святыми, окрестили подвижниками? Да-да-да, ты правильно мыслишь. За то, что они совершали духовные подвиги. А ты? Сможешь ли ты совершить такой подвиг? Сможешь ли отказаться от соблазна завладеть чужим телом? Кстати, вселиться в чужое тело без согласия того, кто в нем пребывает, невозможно. Только получив разрешение: испросив его у какого-либо бедолаги или получив при помощи обмана. Не иначе…

Мне его высказывание показалось непонятным. И я спросил:

– А если кто-то захочет вселиться в мое тело, пока меня в нем нет, то он этого сделать без моего согласия не сможет?

– Не сомневайся, – отмахнулся Многоликий от меня, как от непонятливого ребенка, – Таковы законы.

– Но что тогда может меня заставить разрешить другой сущности войти в мое тело? – решил я переспросить.

– Отсутствие знаний и страх. Кое-какие знания ты уже получил. А страх при минимуме знаний может привести к положительному эффекту для претендента. Тебе надо точно знать, что, если ты пожелаешь вернуться, ты всегда вернешься.

Я не совсем понял, и он уточнил:

– Все просто. Это рассчитано на профанов. Можно, например, совершить сделку по обмену телами, посулив что-то, или сделать это при помощи угрозы расправы над близкими людьми… а, впрочем, зачем я тебе это говорю? Тебе же это не нужно, – в его голосе звучали то ли ирония, то ли сарказм. Я же почувствовал подвох, и мою душу пронзило недоверие, – Зря, – констатировал голос, – Это от души. Хотел предупредить по поводу излишнего любопытства.

Я тут же возразил ему, что это не просто любопытство, это научный интерес.

– Да? – булькнул он, – Ты сам-то в это веришь?

– Уже не знаю, – ответил я искренне, – А ты-то сам как переходишь из тела в тело?

– Я? – он даже удивился, – Да таких обреченных на смерть во все времена и во всех странах – миллионы. И тогда, когда они уже готовы, ничего не стоит посулить им – позаботиться об их ближних, чтобы они дали свое согласие… здесь – в этой действительности: в то время, когда их тела находятся в состоянии физиологической бессознательности, то есть сна. Потом, когда они просыпаются, они могут и не помнить, что с ними происходило, но коррекция причинно-следственных связей и их информационно-энергетическое наполнение для данного континуума свершилось, а, значит, само действо уже в работе.

– А потом? – я спрашивал машинально, не задумываясь особо о смысле, – Что ты делаешь потом? Ведь для того, чтобы человеку пойти на это, нужны причины? Как ты решаешь эти проблемы, попав в тело обреченного на смерть?

– Причины важны душе, а не телу. Новая душа, вселившаяся в тело, поскольку постольку обременена теми заботами, что были у прежней. Она почти свободна от них: к памяти физического тела, к его вывертам, с одной стороны, привыкаешь, а с другой – дрессируешь его, поелику хватает сил. – Но ведь тело-то остается в тех же самых условиях, – недоумевал я, – А как же «бытие определяет сознание»?

– Мало ли стран на земле, куда можно податься с моим вселенским знанием и многовековым жизненным опытом? Веришь ли? – в его словах снова прозвучал сарказм. Я заметил, что мой собеседник становится все более и более прозрачным, – Прощай, – проник еще раз в мое сознание его голос, – Подумай над тем, что узнал…

Еще бы, – возмутился Пекарик, сделав соответствующий кивок головой и посмотрев на Михаила Моисеевича, словно искал в его взгляде поддержку, – Попробовал бы я не думать… – он замолчал, видимо, остро переживая этот самый момент, но совсем недолго, после чего продолжил, – Через пару секунд странная сущность исчезла окончательно. «Что он хотел сказать? – недоумевал я, – Что я смогу попасть в тело Дарского либо с его согласия, либо обманом?» А ведь я где-то догадывался об этом. Нет, я всегда подспудно знал. Рассуждения вызывали во мне все новые и новые вопросы. Они как живые циркулировали, повторяясь в разных комбинациях. Чаще всех в потоке сознания возникала фраза «увижу ли я его снова?» Но вдруг возникла пауза. Появилось напряжение, требующее повышенного внимания.

– Если захочешь, увидишь, – проник в сознание уже знакомый голос, – Всему свое время.

10.

Звонить Лере Дарский не стал. Пусть сама. Догадался: с ее инициативностью лучше не конкурировать. Себе дороже.

Она набрала его около трех.

– Привет. Ну, что? Ты свободен уже?

– Для тебя да, – он улыбнулся напору в ее голосе.

– Так чего не звонишь? А я все жду-жду. Думаю – вот-вот…

Это «звонишь» резануло ухо. Как-то неприятно стало на мгновение. Но тут же молодость – с ее толерантностью, когда речь идет о представителе противоположного пола – попыталась закапсулировать неприятие в глубокой темноте бессознательности, чтобы, может быть, не вспомнить о нем никогда. «А может, и достать когда-нибудь, как карту из рукава. В нужный момент. Когда понадобится уколоть побольнее… – заявил о себе сарказм, – Вот оно – профессиональное мышление, – подумал Дарский, – Я уже не могу не обратить внимания на собственные слабости, не анализируя их последствий».