Восстание слов. Сборник рассказов

Восстание слов. Сборник рассказов
Сергей Арно

Сборник рассказов, вошедший в новую книгу автора "Восстание слов". В книге собраны лучшие рассказы автора за все время, а так же новые, еще не опубликованные в печати.

Рассказы

Двери

Викентий открывал дверь… и просыпался.

Он вставал, умывался и шел на кухню, где жена уже приготовила завтрак, затем одевался и отправлялся на работу. Викентий продавал двери – деревянные, бронированные, межкомнатные и офисные. Заказывали иногда часто и помногу, иногда не очень. Но заказывали в любое время года. Желающие звонили Викентию в офис или писали по электронной почте, а он оформлял заказы.

Двери нужны были всем.

И так было всегда, все пятнадцать лет.

Викентий открывал дверь… и просыпался.

Он вставал, умывался, шел на кухню, где жена приготовила завтрак… В свои внезапно наступившие сорок пять лет он двигался по заданному кругу без остановок. Впрочем, иногда съезжая с него в отпуск на две-три недели, а потом снова возвращался.

И так было всегда.

Хотя нет, не всегда. Раньше Викентий работал на фабрике, производившей платяные шкафы. Но недолго. Как-то услышанная в далеком детстве фраза «скелет в шкафу» напугала его на всю жизнь. Где и от кого он услышал ее, к чему она относилась и какое имела значение, в детстве он не задумывался; но эта фраза засела в мозгу настолько основательно, что он даже перестал спать, со страхом глядя на шкаф, стоявший возле его кровати. И уже будучи взрослым человеком, не мог отделаться от мысли, что их предприятие производит шкафы для скелетов. Даже дома, открывая шкаф в своей комнате, он ожидал, что оттуда вдруг, гремя костями, вывалится чей-то скелет. Он убеждал себя, что шкафы делают не только для них, но и для одежды – все напрасно. Что это была навязчивая, глупая мысль, Викентий понимал, но отделаться от нее не мог. Поэтому, решив отгородиться от своего детства и шкафа со скелетом дверью, перешел в отдел продажи дверей.

Теперь он думал о дверях.

За пятнадцать лет работы в этом отделе он продал тысячи дверей. Он мог с завязанными глазами, на ощупь определить, из чего сделан образец; он чувствовал тепло и фактуру древесины межкомнатных, безразличную пустоту офисных, холодную надежность бронированных входных дверей.

Но он понимал: это чужие двери, в чужие миры.

Иногда на Викентия накатывало. Он вдруг останавливался посреди улицы и смотрел в небо. И чудилось ему, что он живет не свою жизнь, а какую-то чужую. Мимо шли люди, проезжали машины, а он стоял, устремив взор в небо, не двигаясь с места, не шевелясь. Ему казалось, что он нашел бы себя в чем-то другом, а этот мир был для него чужим миром неизвестно куда ведущих чужих дверей…

Постояв так минуту-две, Викентий шел дальше, как будто и не было этой остановки и неба тоже не было – одно движение по кругу и двери, двери… А он сам и не помнил этой остановки, словно проваливался во времени.

Каждое утро, перед тем как проснуться, он открывал дверь в реальный мир… и, позавтракав, отправлялся в офис.

Это случилось солнечным весенним днем, когда Викентий шел на работу…

На него внезапно накатило, хотя это всегда было внезапно. Он остановился, поднял лицо к небу… завизжали тормоза, водитель отчаянно крутанул руль влево и почти ушел от столкновения… но все же по касательной ударил Викентия… тот взлетел над машиной и, провернувшись в воздухе, словно тряпичная кукла, упал на мостовую.

Когда врач «скорой» сделал ему укол, Викентий на мгновение пришел в себя, увидев закрывающиеся дверцы «скорой помощи». От них веяло болью, страхом, отчаянием.

В себя он пришел только через месяц и только наполовину. Сознание его лишилось какого-то важного логического соединения с полушариями мозга. Врачи считали, что ему никогда не вернуться к прежнему состоянию продавца дверей – лучше и не стараться, – поэтому перевели на психиатрическое отделение безнадежно хронических больных, чтобы следить за прогрессом его выздоровления, на которое, впрочем, никто не рассчитывал.

Здесь, в тиши отделения, Викентий нашел себе занятие. Целые дни он стоял у окна и смотрел в небо, затянутое облаками, хмурое, или чистое и радостное – ему было все равно. И это уже не походило на провалы во времени. Врачи называли его состояние стагнацией и надежды на улучшение не предполагали.

Однажды в руки ему попали карандаш и лист бумаги, забытые кем-то из больных. Викентий поставил в углу листа точку, потом еще одну точку, запятую, минус… палку, палку, огуречик… и вышел человечек.

Это было неожиданно и странно, рядом на листе он нарисовал еще человечка, домик, самолетик… С тех пор Викентий стал рисовать все, что приходило в голову, врачи поощряли увлечения больных и давали бумагу и карандаши. А он рисовал самозабвенно, рисунки его усложнялись, приобретая отточенность, осмысленность и глубину. С каждым днем он рисовал все лучше. Зарисовывал жизнь больницы, ее пациентов, пейзажи за окнами, сценки в столовой… все, что видел. Но обязательно на каждом рисунке присутствовала одна деталь, не из реальной жизни, из подсознания Викентия. Это была дверь.

Главврач, заметив способности пациента, велел выдавать ему столько бумаги и карандашей, сколько требуется. Рисунки Викентия он собирал в отдельную папку.

Однажды, в задумчивости перебирая его рисунки, главврач заметил одну особенность, которой не замечал раньше. Дверь на всех изображениях выглядела по-разному. На одном – плотно закрытой, на другом – чуть приоткрытой, на следующем – приоткрытой еще больше… Главврач разложил рисунки по мере открывания двери и удивился. Дверь открывалась постепенно: на каждом последующем рисунке все шире.

С этого дня главврач каждый день стал наведываться на отделение, где лежал Викентий, в каждом новом рисунке наблюдая постепенное открывание двери. Ему невыносимо хотелось узнать, что за ней, но он терпеливо ожидал, ежедневно унося в свой кабинет новый рисунок. Но Викентий не спешил, приоткрывая ее медленно, продолжая игру со своим разумом или со своим безумием.

Через три недели главврач держал в руках последний рисунок.

– Все, – глядя на главврача, неожиданно осознано сказал Викентий, как будто вышел из состояния сна разума.

– Что это? – спросил главврач. – Что это за дверью?

– Это шкаф, – пожав плечами, ответил Викентий.

– Просто обычный шкаф? – Главврач, казалось, был разочарован.

– Да.

– А что в нем? – спросил он. – Что внутри?

– Одежда, – ответил Викентий. – В нем нет скелета.

Вскоре Викентия выписали. Врачи не ожидали столь скорого выздоровления, точнее говоря, выздоровления вообще не ожидали, списывая его на темноту человеческой души и неизученность мозга.

После выписки из больницы Викентий не пошел торговать дверями, а занялся живописью, со временем став известным художником-самоучкой. Его картины высоко ценили коллекционеры всего мира. На каждой своей картине он изображает открытую дверь и уголок шкафа из своего детства, в котором уже не было скелета.

Назло

Старушка умерла. Такая бодренькая, такая вертлявая и неугомонная, а вот взяла и преставилась. Никто не думал, что умрет она так скоро, да и вообще, что умрет. Бывает, живут такие подолгу, особенно когда никому не требуется или, наоборот, требуется, чтобы умерла – площадь очистила, – а она как раз таки и не умирает, а живет, словно назло. А эта умерла назло.

Так думалось Николаю Ивановичу, ожидавшему в своей комнате приезда «скорой помощи» за усопшей. Уже десяток лет они существовали со старушкой в одной квартире, успели сжиться и друг другу не досаждать. Тем более что большую часть года пенсионер Николай Иванович проводил на приусадебном участке, отведенном ему заводом пиломатериалов, где он четверть века изнурял свое тело работой и откуда вышел на заслуженный отдых.

Участок был невелик, домишко в две комнаты, но, одинокому, ему хватало. Дело на участке находилось всегда, и лето пролетало в заботах о доме, о культурных растениях, об урожае… Из ягод запасливый Николай Иванович готовил варенье, мариновал огурчики, помидоры… Словом, вел безобидную жизнь садовода-любителя. Поздней осенью, когда приходили холода и в летнем домике, несмотря на натопленную печку, становилось зябко, Николай Иванович с дачного участка съезжал и ждал следующего летнего сезона в государственной квартире из двух комнат, разделяя кухню, санузел и ванную с престарелой Марией Петровной, которая сегодня и скончалась.

Страшным для Николая Ивановича была не сама смерть постороннего человека, а ее последствия. Ломался многолетний уклад жизни, на месте умершего человека образовывалась пустота, которую предстояло осознать, привыкнуть. Но всякая пустота по законам жизни должна заполниться, и в опустевшую комнату непременно должен был кто-то вселиться… Вот это-то и страшило Николая Ивановича.

Месяц до самого Нового года Николай Иванович жил в полном одиночестве, успел свыкнуться со своим положением. Но после Нового года в квартиру вселился Страх. Возможно, он вселился не в квартиру, а только в голову к Николаю Ивановичу, но ему стало казаться, что в квартире он не один. Стало даже тесно, и двухкомнатной квартиры им со Страхом не хватало. Иногда туалет оказывался занятым, кто-то жарил картошку в кухне, мылся в ванной… Николай Иванович стал бояться всякой невероятной ерунды: темноты или излишней освещенности помещения, того, что может случиться пожар, голод, всемирная революция, военный переворот… Словом, вещей, которые произойти никак при всем желании не могли. Но потом сознание его переключилось на реалистические события – будущий приезд новых соседей по квартире. Николай Иванович терпеливо стал их ждать. Ему представилось, что это должна быть семья из трех, обязательно из трех человек: муж, жена и мальчик одиннадцати лет (обязательно почему-то одиннадцати лет). Самый на взгляд Николая Ивановича озорной возраст. Он ждал их со дня на день, каждый час, каждую минуту… Иногда, просыпаясь среди ночи, прислушивался, не идут ли.

И наконец дождался.

Как по заказу это оказалась семья из трех человек – именно таких, какими представлял их себе Николай Иванович. Он сделал вид, что никак не отреагировал на их вселение, и старался не замечать новых жильцов. Словно их не было.

Невесть откуда в Николае Ивановиче проснулся мелочный собственник: он ходил по квартире за одиннадцатилетним мальчиком и заставал его за сидением на его, Николая Ивановича, личной табуретке, пользовании его мылом, вытирании ног о его собственный коврик… Но вместо того чтобы как следует наказать мальчишку, родители смотрели на это сквозь пальцы. Николай Иванович ворчал, что ребенка не воспитывают и неизвестно что из него вырастет, но его не слушали или делали вид, что не слушают. Словно его не было.

Прошло два месяца. И вот в начале весны, придя в кладовку за очередной баночкой варенья, Николай Иванович, к своему ужасу и возмущению, заметил, что из двухлитровой банки варенья убавилось. Кто-то ел клубничное варенье без спроса! Это возмутило Николая Ивановича до глубины души. Сначала он хотел устроить скандал с привлечением соседей и милиции, но потом передумал, решив выследить злоумышленника и поймать его на месте преступления. Подозрение пало на мальчика, и Николай Иванович целый месяц не спускал с него уставших глаз. Но все оказалось бесполезным – изловить хитрого пацана не удалось. После столь долгой и утомительной слежки он взгрустнул, потеряв ко всему интерес. Пессимизм в настроении появился от образовавшейся в голове новой неприятной мысли: «А что если, – думал эту мысль Николай Иванович, – если я так же, как Мария Петровна?.. – Слова “умру”, “смерть” он избегал умышленно, любви к этим понятиям не питая. – Значит, они всей семьей займут мою комнату, будут смыливать мое мыло, вытираться моим полотенцем, есть мое варенье…»

Мысль думалась все дальше и уже жила самостоятельно – без видимого усилия со стороны хозяина головы. Она развивалась, росла, ширилась, ужасая Николая Ивановича мрачностью перспектив, лишая аппетита и сна. Он сделался подозрительным, на кухне перестал оставлять продукты питания, боясь отравы, и даже для продления жизни пробовал бегать трусцой на школьном стадионе, но, опасаясь оставлять надолго квартиру, перестал.

Весна прошла в тревоге, а к ее концу Николай Иванович съехал на дачу к своим культурным растениям: клубничке, кустам смородины, крыжовника…