Капибару любят все

Проходя в кухню, Ольховский услышал, как сын, доставший из черной дыры антресолей гитару, неуверенно перебирал обрадованные струны. С появлением голоногой музы возможны и не такие чудеса.

* * *

Многие десятки раз Ольховскому казалось, что надо что-то поменять: сыну в ближайшие годы он не будет нужен совсем, всё, что Димке предстоит постигнуть, Димка должен сделать сам, уже без отцовской помощи. По чужим примерам Ольховский видел, как отношения сыновей и отцов, охладившись лет в шестнадцать, теплеют после двадцати пяти… На своем примере проверить этого он не смог: отца не стало, когда Сергею было двадцать. Внешне они с отцом даже не расходились, просто в какой-то год Ольховский перестал делиться с отцом своими переживаниями: ему небезосновательно казалось, что он справится с ними сам. И отец, вместо того чтобы пододвинуться поближе к сыну, отпустил Ольховского совсем. Тогда этот выбор устраивал всех, сына – в первую очередь. Отец, который никогда не курил, ни слова не сказал Сергею, увидев его с сигаретой, – это было хорошо. Также отец ни слова не сказал, когда сын привел девушку, потом другую… Это было плохо. Тогда Сергей принял отцовское поведение за равнодушие, хотя позже понял: это было непонимание. Девушки были красивыми хищницами с крашеными волосами, а у отца был другой типаж… На то равнодушие сын ответил зеркально. А потом отец неожиданно умер и уже не мог ничего поправить. И он, Ольховский, поправить тоже ничего не мог.

Теперь Димка должен идти своим путем и совершать свои ошибки, в случае Сергея сейчас главное – не переравнодушничать.

Ольховский никогда не думал о том, как они будут жить вдвоем с Леной, если Димка гипотетически женится или просто уйдет служить. Сергею с ужасом представлялось, что вдвоем им останется только стареть. От этой мысли ему казалось, что он седеет. Нет, помимо Димки их с Леной связывает масса крупных, а крепче – мелких связей, но перспектива буржуазных вылазок в театр и молчаливых поездок на природу не добавляла будущему привлекательности. При этом он не мыслил себя без нее – как руку отрезать.

На время, пусть на неделю, но Ольховскому надо было сбежать туда, где нет Насти, Лены… И где Анжелики кажутся усладой большого и далекого города. После визитов к феям всегда наступало похмелье, эту свою особенность Ольховский знал. И был немало удивлен тем, что как раз от Лики предсказуемое похмелье не приходило. Не было ни сожаления из-за выкинутых денег, ни внутренней сладковатой духоты, такой же, как у них там, в квартире.

Вечером, когда дети все же расцепились и Димка пошел провожать свою искусницу, а проснувшаяся Лена, сидя в постели, жевала яблоко, Ольховский спросил:

– Может, мне на дачу свалить на недельку?

– Ну, если тебе хочется. – Лена потерла висок, продолжая жевать. – А чего это ты вдруг?

– Да не вдруг… Если они будут теперь туда-сюда ходить, с ними никакой работы… Писать-то когда?

– Они тебе так мешают? – Лена сделала внимательное лицо, будто ожидая от него каких-то невероятных признаний.

– Я же понимаю, что это нужно Димке… – благородно ответил он. – Пусть пооботрутся вдвоем.

– Это хорошо, что ты понимаешь, – прозрачным голосом сказала Лена, думая о другом. Ольховский бы не удивился, если бы она в это время мысленно подбирала свадебный наряд будущей невестке.

– «Лена, я пока в бордель…»

– «Да, только на обратном пути купи хлеба…»

– Ну так что?

– А? – очнулась она. – Поезжай, конечно, если хочешь…

* * *

Вечером они лежали рядом, натянув одеяло, и пялились в телевизор.

– Думаю, что съезжу… – размышлял Сергей о даче, не глядя на жену.

– Ты возьмешь машину? – осторожно спросила Лена. По тону Ольховский понял, что этого делать не надо.

– Оставлю…

– Спасибо.

Как раз там, где во время войны проходила финская оборонительная линия, соединяющая Финский залив и Ладожское озеро, в семидесяти километрах от города у них с Леной была дачка. Вполне себе зимний домик на берегу озера с прилагающимися к нему шестью стандартными сотками. Присутствовала даже баня. Соседний лес поставлял грибы и бруснику в пока еще приличном количестве. Чиненый-перечиненый, но крепенький мопед с полным баком ждал в гараже.

Прямо по этим местам проходила оборона, которую финны называли VT-линия. Буквы «V» и «T» – первые буквы названий поселков Ваммелсуу и Тайпале. Ваммелсуу, теперь Серово, находится на берегу залива. Ну а Тайпале, ныне Соловьево, соответственно – у Ладожского озера.

Война оставила после себя противотанковые завалы серо-черных гранитных камней, кое-где – надолбы с ржавой колючкой и замысловатые сети окопов, поросших травой и вереском. Замерзших в окопах солдат сменили облюбовавшие ямы грибы-подосиновики, а кучерявые зеленые мхи, покрывшие камни, стали хорошими примерами жизнелюбия. Сейчас же это место казалось ему почти спасением от бытовухи и соблазнов одновременно. Ольховскому хотелось, чтобы малолетняя красотка какое-то время не попадалась ему на глаза: во время ее присутствия он чувствовал в себе ненужное напряжение. Не очень-то удобно думать о бытовых вещах, когда перед глазами то и дело проплывает туда и обратно острогрудая гостья.

Хотя ведь и одиночества Ольховский тоже не любил. Точнее говоря, любил, но так, чтобы от него можно было избавиться, просто зайдя в соседнюю комнату. С появлением в квартире волнующей взор постоялицы, зайдя в соседнюю комнату, он чувствовал себя одиноким вдвойне.

Они лежали рядом, и Ольховский, как обычно, не понимал, что происходит на экране. Последнее время он все время думал об одном и том же: что бы было, если бы на месте умытой ко сну, стерильной Лены в выстиранной пижаме лежала бы другая женщина. Нет, не женщина, женщина – это тяжелое и серьезное, как дорогой автомобиль… Девушка? Холодно-отстраненное «девушка» вряд ли может лежать рядом с таким персонажем, как Ольховский.

Тогда – девочка? Тут фантазия разгуливается! Звенящий звонком легкий велосипед, пролетающий по весенним лужам! Голые ноги, забрызганные пятнышками грязи. Розово-арбузный румянец, несмотря на выкуренные тайком сигареты.

Только вот что с ней еще делать, кроме того, что девочки, пусть даже с некоторой неопытностью, делают лучше всех?

Поэтому на место Лены возвращается Лена. На еще не остывшем в памяти пепелище вчерашних страстей ему вдруг понадобилась хотя бы жена. Остальное Ольховский, талантливый художник, дорисует в сознании… Лена ему понадобилась чисто механически, чтобы не грешить подростковыми привычками. Механическая Лена. Заводная…

Он скосил глаза на нее. Телевизор мелькает, и мелькают отблески от экрана на ее лице. Она, кажется, увлечена передачей. Даже если ее попросить (что, вообще-то, уже отвратительно), она лениво повернется на бок, вздохнет и, оголив грудь, будет водить рукою вверх-вниз, подглядывая за происходящим в телеящике. Ему надоест, и он ей поможет. Потом настанет пустота, как будто все вывернули наизнанку.

Нет, так случается далеко не всегда. Но одно то, что бывает и так, повергает Ольховского в тоску, и, когда рисуются такие перспективы, он ее ни о чем не просит, что не мешает ему на нее злиться. И опять он описывал в голове круги и траектории: «женщина», «девушка», «девочка»… Ах… И опять возвращался к Лене.

– Ты будешь смотреть? – вдруг спрашивает она. На его отрицательный жест щелкает пультом. В комнате воцаряется тишина и темнота, в первые секунды кажущаяся кромешной. Потом Ольховскому слышно, как Лена устраивается поудобнее, головой делает ямку в подушке. Иногда она, если у нее хорошее настроение, приобнимет его рукой, хотя он двадцать лет не может ей объяснить, что после этого жеста мужчина ждет продолжения.

– А как же ласка? – недоумевает она, и этим жестом будит в нем мужское.

Сегодня не так. Он лежал в темноте, и желание отступало.

Если мысли слышны на небе, о чем написано в религиозных книгах, то там, на небе, его обитателям пришлось бы стыдливо закрыть уши, чтобы мысли Ольховского не долетали до них. Утешает то, что к сорока годам он понял: он такой не один. Более того, таких большинство, стоит ли беспокоиться? Если и за такие мысли попадают в ад, то это несправедливо… Ад, в конце концов, тоже не резиновый!

* * *

В этом году весна выдалась поздней, такой весны Ольховский даже не припоминал. Казалось бы, почти июнь, а листва еще воздушная и нежная, совсем как в начале мая. Кусты вдоль железки, где проходит тропинка к дому, просвечивают.

Он любил приезжать сюда на электричке, не тратя лишние эмоции на то, что отвлекало его от созерцания. Не надо давить газ, крутить руль и следить за дорогой. Из окна вагона, отвлекшись от книги, можно поглядеть на озера, лежащие по обе стороны дороги, где, несмотря на понедельник, пытаются загорать белые фигуры в цветных купальниках. Видны даже редкие головы купальщиков, но это пока почти что герои: воде еще только предстоит прогреться.

Даже выйти через час езды на платформу – какое-то свое, не сравнимое ни с каким другим удовольствие. Первый глоток воздуха – как первая затяжка для курильщика. Потом он привыкал, хотя воздух все равно имел неповторимый запах мелкого сухого песка и сосновых иголок. А потом – вот эта дорожка, по которой Ольховский ходил уже без малого сорок лет. Без малого потому, что какое-то время, не умея ходить, он проделывал этот путь в коляске.

Теперь, спустя много лет, Ольховский радовался, что Лена так и не прониклась таким типом отдыха. Отсутствие ванной комнаты сокращало Ленино пребывание здесь до трех-четырех дней. И ни о каком отпуске на даче никогда не было речи с тех пор, как Димка подрос и мог сам устраивать себе прогулки на свежем воздухе. Она, старательная мать, отважно мучила себя каждое лето, пока Димка был маленьким. Сам Димка к даче тоже охладел. Компьютерные дети двадцать первого века не тяготеют к природе. А может быть, просто возраст такой…

Одно время дача была местом, куда Ольховский бежал от семейных ссор. Чем дольше они жили, тем меньше ссорились. Для ссор не было поводов. Поводы для ссор случаются чаще при совместной жизни, чем при той, которую вели они. У каждого свои деньги и дела и общая, да и то не всегда, еда в холодильнике. Бежать стало ни к чему, и Ольховский тоже стал посещать дачу разве что на те самые два, три, четыре дня – дальше он от одиночества принимался разговаривать сам с собой.

Пять лет назад, после смерти тещи, они продали ее квартиру, и на них с Леной обрушились некоторые деньги. Деньги были не те, которые, обрушившись, могли бы серьезно осчастливить, но, непристроенные, они беспокоили Лену своим наличием. Часть из них была пущена на обустройство загородной жизни. Ольховский своими руками перестроил дом и поставил на участке баню. Наличие бани отнюдь не означало, что Лена будет появляться здесь чаще, нет! Просто в таком виде участок с приличным домом превращался во вполне конвертируемую собственность. Его можно было продать.

Легкая, порой легкомысленная в смысле денег Лена успокоилась. Деньги больше не жгли ей карман и были вложены в, казалось ей, хорошее дело. Даже неважно, что это хорошее дело она навещала раза три-четыре в год.

Ольховский оказался единственным регулярным пользователем дачи и отвечающим за ее состояние лицом, хотя, перестроенная, она не требовала к себе особого внимания. Он отдал один из ключей соседу по улице, живущему здесь круглый год, и, если они с Леной собирались приехать зимой, а вот это она любила, Ольховский звонил ему и просил воткнуть в розетку специальные обогреватели. Когда они приезжали через несколько часов, температура внутри была уже плюсовая и можно было спокойно топить печь. Если же Ольховский приезжал летом, то соседа сторонился. Вразумительную плату за свои услуги сосед не брал, а вот выпить с Сергеем считал делом обязательным. У Ольховского же отношения с пьянством натянулись. Выпить так, чтобы наутро не оставалось следов, уже не получалось – весь следующий день был потерян для созидания. Он же слишком ценил свое время, чтобы быть только созерцателем.

Отперев калитку, Сергей прошел по дорожке, поднялся на крыльцо, открыл дом. В прихожей было темно и прохладно, под ногами валялась стоптанная летняя обувь, пахло печью. Пройдя на веранду, он поставил рюкзак на пол и зажег мутную лампочку под потолком. Потом прошел к колодцу на участке, опустил в черную пустоту дребезжащее ведро, зачерпнул и со скрипом достал потяжелевшую жестянку с дрожащим отражением на поверхности. Вернувшись, наполнил электрический чайник и, опустив кнопку, услышал, как чайник загудел.

Оставшись один и лишившись внешних раздражителей, он почти автоматически мысленно возвращался к своему роману. Рукопись, по его расчетам, перевалила за половину, и он был доволен тем, что в перспективе рукопись придется не растягивать, потому как она мала, а укорачивать. Это всегда являлось для него своеобразным удовольствием.

Когда-то, узнав о том, что это творчество Ольховского не приносит особых финансовых выгод, знакомые спрашивали его о смысле и мотивациях. Он не знал, что им отвечать. Это было тем делом, которое ему нравилось делать хорошо. В нем, в этом деле, у Ольховского была потребность – такая же, как дышать и двигаться. Сидя за рабочим столом, он чувствовал себя на своем месте. Поразводив руками, знакомые успокоились. Ольховский не сказал им всей правды: еще у него были амбиции. Ему хотелось чего-то большего, чем тысяча расписанных фигурок и десятки дегенеративных походов в бордель.

* * *