Капибару любят все

Становились сумерки. Он распихал по кухне привезенную провизию, сыпанул чая в кружку, залил кипятком и вышел на крыльцо. В полутьме, покачиваясь, призрачно белели шапки сирени. Где-то далеко, едва слышная, стучала автомобильная музыка. Окно соседа через дом ярко горело. Заходить к нему не стоило: сосед сам, только завидев свет в доме Ольховского, скромно и бесшумно подойдет к калитке с неизбежной бутылкой. В их с соседом случае платой за услуги по содержанию дома был сам Ольховский.

Звали соседа Коля. Сергей о нем почти ничего не знал. Ни фамилии, ни отчества… Даже возраст его можно было предположить очень приблизительно – по крайней мере со времени детства Ольховского он не сильно изменился. По логике ему было лет семьдесят, вряд ли больше, но тогда каким образом и тридцать лет назад он выглядел примерно так же? Жены у него не было, она ушла от него в какие-то бородатые времена, забрав дочь. О причинах этого поступка Ольховский не знал – знал, что дочь нередко навещает Колю и, когда она приезжает к нему, он ходит во всем чистом и с чистой снаружи головой, пьяненький и довольный. Выпивает он теперь вроде бы нечасто, но что он делает у себя в кособоком домишке один всю зиму, предположить было сложно. Себе он даже дорожки не чистит – от калитки к его дому зимой ведет кривая, узенькая тропка, упирающаяся в крыльцо. Зато Ольховскому – пожалуйста. Однажды он дал Коле пятьсот рублей, Коля сбегал в магазин и принес сдачу. Ольховский, конечно, отказывался. Коля не уступал. Потом пригрозил: «Не возьмешь – я больше к твоей калитке не подойду». Пришлось взять.

Несколько лет назад выяснилось: зимой Коля читает! Ольховский зашел к нему по какой-то нужде, они разговорились, стоя на развалинах его веранды. На столе Сергей увидел косо лежащую, как будто только оставленную книгу Карамзина, всем известную «Историю государства Российского».

– Хорошая книга. Я потому ее медленно читаю – не хочу расставаться с ней… – В голосе соседа можно было услышать нотки нежности. Сергею даже стало немного стыдно за то, что он не мог предположить в Коле хоть какой-то глубины.

Незаметно они переместились в убитую, убогую комнату с вонючими одеялами и яичной скорлупой в блюдце с окурками, и Коля продемонстрировал свою литературную гостиную. На первый взгляд могло сложиться впечатление, что книги Коля собирал на помойке. Книги были распухшими от влаги, с пожелтевшими страницами и отклеивающимися корешками. Есенин и Гиляровский, Лев Толстой и Короленко, Чехов и Куприн… Шолохов и Паустовский.

– Вот моя библиотека… – Он провел рукой, не касаясь, вдоль полок.

Ольховский кивнул:

– Ого!

– Вот тебе и ого! А ты думал! Мы тут сами с усами.

Ольховский не нашелся что ответить.

Автомузыка заглохла, и мир погрузился в тишину. Потом со стороны калитки Ольховский услышал тихий свист. Улыбнувшись про себя, пошел открывать.

– Чего ты не зашел-то? – спросил Коля, когда Сергей впустил его в дом. Его шаги в кирзачах тяжело падали на пол веранды. Поверх пропахшей потом рубахи на плечи был небрежно наброшен ватник. К влажному лбу прилипли жидкие волосы.

– Да пока приехал… – оправдался Ольховский не уточняя.

– А-а… – Он обозрел взглядом веранду, словно бы что-то искал. – Может, это… Посидим немного? С апреля не виделись. Твоя-то в городе?

«Твоей» Коля стеснялся. Даже если она выходила к нему, когда он ждал возле калитки, никогда не проходил в дом и просил Лену, чтобы она позвала «Серегу».

– В городе.

– Слушай-ка, ну как ты насчет посидеть? – торопился он, щелкая себя пальцем по небритому кадыку.

– Да магазины закрыты уже… – лениво и зря отбивался Ольховский.

– Ну дак… Это… У меня припасена бутылка-то на такой генеральский счет.

– Чего от семьи-то сбежал? – пытал Коля, когда они, стукнувшись рюмками, закусили хлебом и свежим луком.

– Работают все, – ответил Ольховский.

Коля кивнул, собирая по столу крошки подушечкой пальца и отправляя их в рот:

– Да-а…

Видно было, что, не ожидая приезда Ольховского, Коля не подготовился к разговору – Сергей же по скверному своему характеру наблюдал, как тот выберется из ситуации, вместо того чтобы помочь.

– Да-а… – еще раз вымолвил Коля. В тишине было слышно, как в стекло бьется большая муха с меднокупоросовыми боками.

Ольховский даже наслаждался тем, как тяжело и неловко переживает молчание сосед. Тот долго изучал свои пыльные сапоги и шумно вздыхал, наконец нащупал веревочку:

– Димка как?

– Бабу привел, – усмехнулся Сергей.

– Да ну? Жить? – возбудился Коля, наливая по второй.

– Да пока что нет, к счастью.

– Ты смотри какой, а! Только вот недавно твоя его в коляске возила… Ай-яй-яй… – сокрушался он. То ли тому, что Димка уже бабу привел, то ли просто тому, как летит время.

– Баба-то хорошая? Молоденькая?

– Девка, – подтвердил Ольховский. – Хорошая.

– Ну тогда пускай! А то, слушай-ка, ты так сказал «бабу» – я подумал, что тетку какую-то. Может, и с ребенком, – вдруг виновато рассмеялся Коля, чувствуя, что переступил порог деликатности.

– Ровесницу.

– Ну а чего ты тогда грустишь-то?

– Да больно хороша! – Ольховскому показалось, что он пошутил. Коле – нет, так не показалось.

– Ну-у! – Он сдвинул брови. – А твоя-то на что?

– В смысле? – не понял Сергей.

– У него своя, у тебя своя… Или твоя что, не дает?

– Дает, – реабилитировал жену Сергей.

– Ну так а что ты тогда?

Видно, классическая литература пошла ему впрок по части гуманистических учений о семье и браке. А главное, о верности! О том, что «красота спасет мир», Коля, кажется, еще не прочел. Или не так понял.

Бутылка кончилась раньше, чем он стал утомлять Сергея. Бежать за второй было, к счастью, некуда, и они вполне себе чинно разошлись, не разочаровавшись друг в друге. При этом деревенская логика Николая тронула Ольховского своей незамысловатой формулой. Что-то подобное он слышал от одного из своих приятелей, когда разговор зашел о продажной любви.

– Зачем я буду бабки платить, когда у меня своя под боком?

«Своя» имела сто с лишним килограммов неряшливой красоты, да и приятель был неуклюжий и непритязательный. В эстетике он не нуждался ни в постели, ни в жизни вообще – о чем тогда…

* * *

Утром Ольховский, набрав колодезной воды в пустой желудок, набросив на плечо махровое полотенце прошлогодней чистоты и известной затхлости, направился к озеру. Лечиться надо было как можно скорее.

Вода подействовала отрезвляюще, как вдох нашатыря. Спустя секунд двадцать тело расслабилось, и Ольховский, широко загребая воду, поплыл от берега. Опустил в воду лицо, чувствуя, как его облепляет ледяная маска. Потом прошло и это.

После купания Ольховский сидел на нагретом уже песке до тех пор, пока на озере не было ни души, чувствуя себя героем. Слишком холодной казалась ему непрогретая озерная вода. Потом пришли две старушки с жабьими фигурами в купальниках и халатах поверх. За ними вяленый дед в купальной шапочке.