Гимгилимы-2: С надеждой на возвращение!

– Ага, стрелять в горшок на медьебнской башке – не пустая трата, – напомнил Ретрублен и выстрелил сам.

– То для веселья, – сказал Гумбалдун, и тоже выстрелил.

Михудор уже перестал считать свои промахи. В конце концов, птицы, уставшие от стрельбы назойливых двуногих существ, лениво полетели на юг. Ретрублен решил, что зря он хвалил землянина, но Михудор не уступал, пока следопыт не согласился поискать новое место, где кормятся вислобрюхи.

На новом месте старания Михудора окупились. Один вислобрюх рухнул с перебитой шеей, второго Михудор подстрелил в бок. Гумбалдун подпрыгнул от радости за успехи товарища, Ретрублен безразлично похвалил:

– Неплохо. Излишки мяса отдадим медьебнам.

Михудор не питал иллюзий по поводу своих более чем скромных навыков стрелка, но небольшая удача подняла настроение. Добыча приятно оттягивала плечо, а ружье лежало в руке иначе, привычнее.

У однопалаточного лагеря их ждал Камнеголовый.

– Ух-уух, эх-ээх, – сказал он Ретрублену.

– Эх-ээх, ух-уух, – ответил вождю Ретрублен.

Коротко поговорив с охотником, Камнеголовый пошёл восвояси. Он был трезв и бодр, хотя вчера вечером несколько раз выходил из вождедома голышом в почти невменяемом состоянии. И срывал он широкий мясистый лист с порядком ободранного куста, и знатно блевал, и, не сходя с места, садился на карачки, и справлял большую нужду, и подтирался листом, и выпрямлялся, и скрывался в вождедоме, маятником шатаясь. Гумбалдуна в медьебнах поражали две способности: умение мгновенно трезветь и умение не болеть по утрам после бурных возлияний. Первая ужасала его, а вторая вызывала зависть. Мясник всерьёз подумывал остаться в деревне на круг-другой. Племенная жизнь казалась ему идеальной.

– Вождь напомнил, что завтра идём на пустожадов, – сказал Ретрублен. – Колдун с нами на охоту напросился. Для удачи.

– Колдун на охоте приносит удачу? – спросил Михудор.

– Возможно, и приносит, – задумчиво проговорил великан, – только самому себе. Косоглазый никогда не вызывал у меня доверия.

– Опасный тип?

– Я с ним мало общался. Он в варочных пещерах сутками напролет сидит, парами самогонными дышит да квасит почем зря. Кто знает, какие у него в башке страсти кипят? От варочных пещер у кого хошь мозги в кашу сварятся.

– Есть что-то пасторальное во всём этом, – брякнул вдруг Гумбалдун.

– Чего?! – уставились на него Ретрублен с Михудором.

– Слово вспомнилось, – сказал ветеран скотобойни и поведал целую историю:

– Я прошлой зимой, напившись, возле дома исписанной бумаги свалился, прямо в сугроб. Насмерть мог замерзнуть. Что обидно, с канистрой ешьчи в обнимку. Меня девчушка разбудила. Помню, волосы у нее красивые, чёрные. А как звать, не помню. Шефит…

– Шафтит, – подсказал Ретрублен.

– Во! – обрадовался Гумбалдун. – Она самая. А ты откуда знаешь?

– В дом исписанной бумаги заглядываю иногда.

– Зачем?! – изумился ветеран скотобойни.

– Про лес почитать.

– Ну ты даёшь… Так вот, девчушка эта там же на чердаке обитает. Горячей воды набрала, чтобы согрелся. Я в ванной разделся, а у меня на ногах ногти посинели от холода. Я скорее в ванну, пальцы растирать. Спасибо Шафтит, что в дом пустила, иначе… Согрелся я, вымылся, в беленький халатик её замотался (не оказалось у нее мужских халатов), в шлепанцы её влез. Она чаю согрела. А зачем мне чай, когда канистра винишки есть? Я стакан до краёв наполнил и единым залпом опустошил. После горячей ванны лучше вина ничего нет!

– У тебя всегда лучше вина ничего нет! – хохотнул Ретрублен.

– Да ну тебя! Ну, сидим мы с ней, общаемся. Она всё про бумагу исписанную рассказывает, про исписывателей учёных. Видно, сидит одна-одинёшенька день-деньской среди шкафов с бумагой, поговорить не с кем. Разве только сама с собой болтает иногда, как я, когда в запое заговариваться начинаю. Я одну бумагу, о земных словечках, кажись, полистал, вот это слово и запомнилось.

Ретрублен запрокинул голову и оглушительно расхохотался, сотрясаясь от смеха всеми своими великанскими телесами.

– Вот и всё, – печально сказал Гумбалдун, сострадательно глядя на хохочущего Ретрублена, – наш лесной герой, одинокий следопыт и самодовольный охотник спятил. Долго я ждал этого. Ну-ка, дай разглядеть твою рожу, безумная сволочь, хочу полюбоваться на неё, пока у тебя припадок.

– Ох, представил тебя, Гум, в девчачьем халатике и девчачьих шлёпанцах на костлявую ногу! В гостиной! На диванчике! В руке стакан вина, на коленях исписанная бумага. Гумбалдун, читающий бумагу! Только очков к твоей плеши не хватало! Сидит алкаш, важный, как министр Язды, физиономию умную состряпал, будто и не он в снегу пьяный валялся с канистрой вина в обнимку!

И Ретрублен снова захохотал. Михудор, представив описанную картину, и сам рассмеялся.

– Две сволочи! – разозлился Гумбалдун. – Две тупые сволочи! Меня девчушка пригрела, от смерти спасла, а вы хохочете! Если уж на то пошло, то я потом переспал с ней!

– Ага, так пригрела, что даже в постель с тобой легла! Вот тут ты точно преувеличиваешь! – воскликнул Михудор. – На тебе очков-то не было! А бумажные хранительницы плешивых без очков не любят!

Гумбалдун взъелся на приятелей. Жутко разобидевшись, он нахохлился и, как обычно, решил напиться.

Когда легли спать, а насосавшийся самогона Гумбалдун нахрапывал пятый сон, Ретрублен предупредил Михудора:

– Что-то нехорошее колдун затеял, раз с нами собрался. Завтра этого косого почитателя богов нужно держать на виду.

3. Фейлова башня и пирамиды Опса

К концу десятинной смены Улит изрядно вымотался и вроде как даже похудел. Удивляться тут нечему. После дня, проведённого в обнимку с лопатой, Улит проводил ночь в обнимку с хранительницей исписанной бумаги. С ней землянин иной раз выдыхался похлеще, чем за весь день на ферме. Руки его теперь больше подходили сыну неизвестного фермера нежели сыну известного писателя. Благодаря лопате кожа на эклийских ладонях Улита покрылась мозолями, местами загрубела и приобрела тёмно-йодистый оттенок, а благодаря Шафтит кожа на… Одним словом, Улит устал, дьявольски устал. Его тело нуждалось в отдыхе. Но он этого не понимал и с горячностью молодости продолжал носить изрядно вымотанное тело к своей избраннице. Зато прекрасно понимала Шафтит и вечером, когда Улит пришёл к ней после финального дня смены, стала уговаривать его переночевать в сонодоме, хорошенько выспаться и восполнить энергетические запасы. Он выспится, а завтра у них будет столько времени быть вместе, что она боится надоесть важному и высококультурному землянину. Улит тут же запечатлел на губах хранительницы столь крепкий поцелуй, так сдавил любимую в объятиях и так затискал её, что Шафтит едва не задохлась и насилу вырвалась воздуха перехватить. А перехватив воздуха, спровадила землянина в сонодом, пока тот совсем не ошалел.

До чего прекрасно поваляться в постели до скольки хочешь после того как десять утр подряд вставал спозаранку. Продрав один глаз, спускался на первый этаж умыться, выпить чаю и укатывал в малиновом кузове на ферму.

Улит сладко, до хруста в суставах, потянулся, показав из-под одеяла ноги с растопыренными пальцами, которыми не замедлил пошевелить. Перевернувшись на бок, Улит поднял с коврика часы и глянул на циферблат. Самодовольно улыбнувшись, он преплотно зажмурил глаза и, сжавшись в калач, зарылся под коричневое одеяло, крытое шерстью, и утопился в подушках.

«Шафи, солнышко моё зелёное, лягушонка ты грудастая, твой медвежонок почти отдохнул и скоро вернётся с полными бочонками мёду», – успел подумать Улит, прежде чем снова уснуть и сразу же проснуться от раздавшегося за окном оглушающего рёва мощных моторов. Землянин сел в постели и испуганно уставился на окно, ничего не понимая. От услышанного дребезжали стёкла. Рёв мешался с грохотом, обычно производимым машинами во время езды по брусчатке. Шум был настолько громким, что создавалась полная иллюзия, будто грузовики прут прямо на гостеквартиру Улита и Верума и вот-вот сокрушат стену, въедут в комнаты и провалятся на первый этаж. По сравнению с грузовичным хором музыка болот в исполнении Чикфанила казалась мелодией, призванной усыплять младенцев. Если бы Улит похудел не на несколько килограммов, а на несколько пудов, то его скелет, обтянутый кожей, подпрыгнул бы в половой постели, произведя на лету короткий погремушечный звук. Гружённые машины натужно тарахтели и сердито отфыркивались, почти как плывущие лошади, которых безжалостно кусают налетевшие оводы.

Страшно и грязно выругавшись, чего никак не ожидаешь от тонкого ценителя искусства, Улит покинул постель. Как был, босиком, в батистовой сорочке с кружевной грудью, подбежал к окну, громко стуча пятками по полу, словно молотками. Из своей комнаты показался заспанный взлохмаченный Верум. Улит, распахнув окно, высунулся наружу. Насмотревшись на представшее перед ним зрелище, он обернулся к Веруму.

– Сегодня выходной! – злобно начал набирать скандальные обороты Улит. – Первый мой выходной за десять дней! Я работал по 24 часа в сутки! А меня разбудили в кромешную рань, в 16 часов! Я хотел наполнить бочонки… в смысле, выспаться как следует… Это ты, Верум, будешь целый день бесноваться от безделья, а мне Слунцем до позднего вечера заниматься! А они…

– А они… – повторил Верум, выглядывая в открытое окно.

– А они вместо одного грузовика пригнали целую кучу грузовиков! Верум, они издеваются над нами! В будни присылают по одному грузовику, а в выходные все которые отыщутся в городе! И ревут, ревут ими!

– Да успокойся ты. Не видишь, грузовики мимо едут.

По дороге растянулась медленно движущаяся колонна машин, гружённых досками, щебнем, песком, какими-то металлическими блоками и красными коробками, чёрными мешками и мешочками, синими рулонами и свёртками, и чем-то угловатым и закрытым тентами. Замыкали процессию грузовики, едущие парами, но пары выглядели чудно. Первая машина ехала нормально, вторая пятилась, прижимаясь к заднему борту первой почти вплотную. Каждый из участников необычного тандема вёз толстые и непомерно длинные брёвна. Именно размеры брёвен и вынуждали к такой своеобразной транспортировке. Всего имелось шесть пар. По обочине их то и дело обгоняли более мобильные и скоростные грузовики-одиночки, продолжавшие выезжать откуда-то справа. Улит воскликнул:

– Что за кретинский способ перевозки брёвен?! Машины едва плетутся! Им не хватило ума распилить брёвна? Муслины всё-таки идиоты! Идиоты! Не спорь со мной!

Обозлившийся и разбуженный в свой первый выходной Улит так сильно топнул босой ногой, что отбил пятку. Зашипев и подтянув ногу на манер аиста, Улит, опёршись о подоконник, обнял стопу рукой.

– Будь они прокляты, сучьи дети! – едва не плача от злости простонал ценитель современного искусства.