Охота на императора

– Ты на мне пенсне или очки когда-нибудь видел? Вот, то-то… А я на охоте глухарю в глаз попадал…

– А что, разве не дробью палили? – моментально расхохотавшись, сострил Говоров.

– А ну, цыц, засранец! Почто я тебя только подобрал с конюшни? Щас крутил бы хвосты кобылам, – гнев старшего камер-фурьера в этот момент показался Мишке несколько наигранным, не то, что в Симферополе.

– Глянь, Матвей Маркович, не иначе, литеру «А» пропускаем… Вперед нас только они ж могут проехать?

В свете прожектора первого паровоза, пролетевшего мимо, Фарафонтов успел разглядеть двери своих багажных вагонов, после чего, удовлетворенно заметил:

– Пломбы на месте. Давай еще спичку… – старший камер-фурьер потянулся за следующей папиросой.

Мимо, практически не притормаживая, по соседнему пути промчались два паровоза и десять синих вагонов с гербами над каждым окном.

– Ну, может, поспешает царь-батюшка, раз так летят… – Мишка с удовольствием ощущал себя причастным к делам государственным и иногда позволял себе проявить свою осведомленность прилюдно, как в этот раз. Следующая затрещина от старика не заставила себя долго ждать.

– Эй, там! На площадке! Чего высунулись? Не положено! – голос из темноты принадлежал, судя по форме, офицеру, сделавшему несколько шагов на свет.

– Ты б милок, так караулил минуток эдак пять назад, а теперича уж поздно выслуживаться… Проехал литерный, – Фарафонтов осадил жандарма, продолжая курить папиросу.

– О вашем поведении будет доложено по инстанциям! – продолжал моложавый голос усача из кустов.

– В рапо?рте своём напишешь – старший камер-фурьер Фарафонтов пломбы на багажных вагонах проверял, пользуясь внезапной остановкой поезда! Запомнил? Фа-ра-фон-тов! – последние слоги своей фамилии разозленный старик кричал изо всех сил, чтобы офицер расслышал её полностью среди лязга вагонов тронувшегося свитского поезда. Нарочито сильно хлопнув дверью, старший камер-фурьер демонстративно оставил последнее слово за собой, после чего, приказным жестом велел Говорову проследовать в купе и занять свое место:

– Пока язык за зубами не научишься держать, Мишка, толку с тебя не будет. Наше дело – смотреть, да прислуживать, а разговаривать будешь, когда спросят.

– Эх, Матвей Маркович… Ежели в отставку вас спровадят по приезду, так уж позаботьтесь, чтобы меня в конюшню обратно. Без вас, сожрут меня во дворце без соли и перца… – расстроенный Мишка повернулся спиной к своему начальнику и погнал от себя злые мысли, чтобы быстрее погрузиться в сон.

Все попытки старика успокоиться и заснуть не увенчались успехом. Он корил себя за то, что такое важное дело доверил Мишке – нужно было самому все перепроверить, подтвердить и убедиться. Теперь с кого спрос – конечно, с него самого. Матвей Маркович в красках представил себе лицо гофмейстера, когда тот узнает, что императрица не оценит вкуса новых конфект, созданных специально к её прибытию во дворец.

На волне этого расстройства Фарафонтов на следующий день просто загонял Мишку по составу, заставив его инвентаризировать весь багаж – в Харькове во время заливки воды в паровозы Говоров бегом отправился с ведомостями в багажный вагон, да там и остался, не успев выбраться до отправления свитского поезда.

«И поделом ему…» – Фарафонтов поймал себя на этой мысли и даже её устыдился, понимая, что годы берут своё и из строгого дворцового служителя он превращается в озлобленного брюзжащего старика, получающего удовольствие от собственной значимости. В любом случае, уже ничего изменить было нельзя. Мишке предстояло ехать в багажном вагоне, среди сундуков и кофров аж до Москвы, в которую они должны были прибыть уже затемно.

Оставшись наедине со своими волнениями, Фарафонтов посвятил себя мыслям об отставке, так как за весь день не придумал нужных слов, чтобы оправдаться в дальнейшем перед гофмейстером.

Первые московские крыши проплыли перед окном уже ближе к десяти часам вечера и, поддавшись велению совести, Матвей Маркович решил заварить чаю для своего младшего камер-фурьера Мишки Говорова. Все же, почти весь день просидеть в холодном вагоне – это испытание, одно успокоение – Мишка там остался по своей нерасторопности.

«Зато все в полной сохранности…» – наливая в заварник кипяток, Фарафонтов пытался сохранять равновесие, расставив широко ноги, чтобы компенсировать раскачивание притормаживающего состава. Машинисты всегда сбавляли ход перед мостом через Яузу, а значит – совсем скоро, через несколько минут, за окном появится вокзальная платформа.

«И сахару не пожалеть, а то малец обидится…» – рука Фарафонтова потянулась к дверце серванта. «Скрипит… Негоже это…».

До сахарницы Матвей Маркович дотянуться не успел. Какая-то сила бросила его сначала вперед, по ходу поезда, потом под потолок, и, в конце концов, Фарафонтов головой разбил стекло той самой дверцы, что, впрочем, не имело уже значения на фоне общего светопреставления, происходившего в вагоне.

Несколько случайных прохожих, наблюдавших этот фейерверк издалека, со стороны, сначала резко обернулись на свет яркой вспышки, но потом, почти сразу же, пригнулись от мощного удара взрывной волны, пронесшегося по окрестностям. Огненный шар подбросил в воздух один из вагонов, раскрошив его в щепки. Доски обшивки взлетели в воздух и приземлялись в рыхлый снег почти бесшумно. Белое поле вокруг насыпи железной дороги равномерно покрылось черными пятнами горящих обломков.

Адский грохот длился несколько секунд. Скрежет металла, хруст деревянных балок, звон падающей на голову посуды – старику показалось, что он оказался внутри жестяной коробки с леденцами, которую встряхнул безжалостный великан и он – всего лишь один из маленьких цветных шариков, летающих внутри.

Очень скоро все затихло. Там, где только что было окно, зиял пролом в стене, заполненный снегом вперемежку с грязью. Продолжали издавать звуки лишь слегка потрескивающие от напряжения фанерные листы внутренней обшивки.

Свет погас сразу же, так что Фарафонтов не смог оценить ситуацию моментально, сил хватило лишь на то, чтобы выбраться из-под дивана, привалившего его правую ногу, но еще большую, жгучую боль старик чувствовал в груди и боках. Похожее ощущение, но только в разы меньшее, он испытал в молодости, когда упал с лошади и сломал два ребра.

– Есть кто живой? – голос снаружи наверняка принадлежал жандармам из оцепления. – Отзовись!

Фарафонтов попытался было ответить, но не смог сделать глубокий вдох из-за той самой боли. Оставалось лишь выбираться наружу самому, но как? Другой ряд окон был обращен к небу, и добраться туда не представлялось возможным.

«И дверь запер на засов…» – взгляд Фарафонтова остановился на том месте, где с трудом угадывался выход на посадочную площадку. Приложив немало усилий, чтобы встать на ноги, Матвей Маркович вооружился отломившейся ножкой стола и несколькими ударами заставил засов опуститься.

– Есть! Есть живые! – снаружи услышали стук и принялись выбивать перекошенную дверь, благо, она открывалась внутрь. Старику оставалось только ждать.

Через пару минут дверь, отчаянно хрустевшая под ударами сапог, таки подалась и громко хлопнула под собственным весом.

– Ты где? Сколько вас? – жандарм снял фуражку и крикнул кому-то сзади – А ну, подсоби, тащим его!

Жандарм ухватился за лацканы ливреи камер-фурьера и дернул их на себя.

Зрелище, представшее перед страшим камер-фурьером после того, как его извлекли из лежавшего на боку вагона, напоминало поле брани. Два паровоза утащили за собой первый уцелевший багажный вагон и остановились почти перед самым мостом. Второй багажный, вернее то, что от него осталось, лежал на крыше. Колеса его продолжали вращаться по инерции с препротивным скрежетом, а под тем вагоном, из которого достали самого Фарафонтова, образовалась внушительных размеров воронка, из которой разило незнакомой для старика вонью. Вся эта картина сопровождалась паническими криками пассажиров, следовавших в дальних вагонах, женскими воплями и отрывистыми командами старших жандармов, командовавших оцеплению оказывать помощь.

– Погоди-ка, дружочек… мне туда надо… – Фарафонтов освободился от опеки своего спасителя и, держась за бок и хромая, побрел к разрушенному багажному вагону.

– Куда, куда? – жандарм попытался остановить старика в грязной, синей ливрее с золотыми кантами на воротнике, но ему это не удалось.

– Туда! Там Мишка мой! Отстань по-хорошему! Подсоби лучше! – Жандарму не оставалось ничего более, как прийти на помощь.

– Та погодь! Рухнет же! – бравый усач попытался здраво оценить ситуацию. Вагон лежал на разрушенной крыше, опираясь лишь на деревянные шпангоуты, потрескивавшие под весом рамы и колес, оказавшихся сверху.

– Пусти! – заорал старик, отталкивая пытавшегося удержать его жандарма, звание которого он даже не рассмотрел.

– Эх, дед… И меня еще погубишь… – синий мундир всё же аккуратно применил силу к бесполезному сейчас камер-фурьеру, пытавшемуся совладать с болью в теле, и одновременно рвавшемуся спасать Говорова, – Постой-ка, уважаемый… Я сам.

Жандарм двумя руками отодвинул его в сторону и, примерившись, выбрал один из проломов в стене лежащего на крыше багажного вагона, через который он мог бы проникнуть внутрь шаткой конструкции.

– Мишка! Миша! – Фарафонтов и не думал отступать и полез следом.

– Уйди, чума! Рухнет же! – скрежет угрожающе нарастал и усач, забравшийся внутрь, натужно кряхтел и матерился, будто кого-то тащил.

– Есть еще кто там? – вытащив Говорова, жандарм с трудом выбрался сам и только после этого одна из стен вагона, не выдержав напряжения, с треском сложилась, заставив начинающих собираться зевак пригнуться от резкого звука.

– Мишка! Мишка! – Фарафонтов бил своего подопечного по щекам, в надежде, что юноша подаст признаки жизни.

– Снегом его, снегом… – жандарм схватил полную горсть грязной, но холодной серой массы и растер Говорову лицо, после чего тот закашлялся и громко застонал.

– Так есть там еще кто? – жандарм, удовлетворенный удачной своей вылазкой, уже надевал на голову шапку с кокардой, достав её из-за пазухи.

– Нет… Бог миловал… – ответил Фарофонтов, держа в руках Мишкину голову.

– Я это… того… – сквозь кашель пытался выговорить помощник старшего камер-фурьера. – Ты, Матвей Маркович, сердце не рви… там внутри от фруктов токмо мармелад и остался. Какой там виноград был, хрен кто теперь разберет… Так что, спасены мы…

– Как был дурак, так и остался… Ничего, научишься еще честно служить… – Фарафонтов, облегченно выдохнув, лишь опустил голову. Во всей этой суматохе и шуме он не мог слышать разговоров ротозеев из ближайших домов, живо выдвигавших версии случившегося.