Полымя

-–

Брошено было в лихие годы, когда вдруг выяснилось, что невыгодно курей держать в Покровском в промышленных масштабах, убыточно. А государство, ставшее насквозь рыночным, от помощи птицеводам, естественно, устранилось.

Из райцентра в Покровское прикатило начальство, велело собрать сельский сход. И молоденький, на первом году службы участковый распоряжение выполнил. И будто вчера это было, так ему помнилось, как распинались районные, как мутил воду человек в клетчатом пиджаке и при галстуке:

«Сколько месяцев без зарплаты сидите, граждане бывшие колхозники? Да, бывшие, потому что нет у нас больше принудиловки и уравниловки, а есть кооперация, добровольные объединения свободных тружеников села. Так сколько? Ага… И что прикажете с этим делать, господа акционеры? Что?.. Ну, это демагогия, ее на хлеб не намажешь. У нас другое предложение, с ним мы приехали и на ваш суд его выносим. А предложение такое. Бывший ваш председатель показал свою полную несостоятельность, а потом и вовсе из Покровского лыжи навострил. Поэтому мы предлагаем вам передать ферму под внешнее управление. И будет у вас настоящий руководитель, который тем и хорош, что непорядка не допустит, наладит работу. Что?.. А вы разбирайте кур по домам, в личные хозяйства, тем долги по зарплате хоть частично, и погасим. Что?.. Не надо кричать. Кто не хочет – его право, хотя и странно слышать такие речи, ведь это фермерство, самое подходящее занятие для работящих людей, а в Покровском, насколько нам известно, лентяев никогда не водилось. Однако право – это святое, никто его не отнимает. Тем, кому не нужна птица на подворье, тем деньги на карман. Сколько-то несушек продадим, а вырученные средства, за вычетом налогов и накладных расходов, вам, уважаемые, в счет долга. Только дело это не быстрое, возвращать будем частями, но что-то уже вскоре перепадет каждому. И это «что-то» куда лучше, чем ничего, так ведь? Потому мы и советуем взять курами, а то нынче денежки уж больно быстро в бумажки превращаются. В общем, теперь слово за вами, граждане. Посоветуйтесь, мы вас не гоним, недели хватит? Но и не тяните. Обдумайте все хорошенько, чтобы ошибку не допустить, а свою выгоду, соответственно, не упустить. А то вон соседи ваши с того берега заупрямились, решили своим умом жить, а как до дела дошло – взвыли. Корма дорогущие, реализация не налажена, того и гляди по миру пойдут с голым пузом».

С утра до вечера бурлило и Покровское, и Полымя, и так день за днем. Как и обещано было, через неделю приехал из райцентра тот же бойкий мужчина в пиджаке и галстуке, засел в конторе и начал собирать расписки у работников птицефермы: дескать, согласные мы, претензий обязуемся не иметь. Большинство от птицы не отказались, но для того лишь, чтобы самим продать и побольше на этом наварить. Но кое-кто польстился на деньги и таки получил их – через полгода-год и уже смешные, так они обесценивались в то разбродное время. Одно ободряло: заозерные и вовсе на бобах остались – то ли оптовики объегорили, то ли банк намудрил, то ли кто из своих проворовался. Значит, не все так плохо, говорили меж собой полымские и покровские, могло быть хуже.

Егоров наблюдал за этими перипетиями, понимая, что дело тут творится хитрое, темное и беззаконное, но по букве его неподсудное. Но поднимать шум он не стал, потому что жизнь диктовала свои правила, и правила эти гласили, что кому суждено быть обманутым, того обманут, и если уготовано сидеть на паперти, так ее не избежать.

Поначалу Егоров думал, что махинацию эту в собственных шкурных интересах провернул тот говорливый чиновник в пестром пиджаке. Но когда позже коллеги из райотдела сообщили фамилию нового владельца фермы, убедился, что в этом он промахнулся: тот для других старался.

Теперь следовало ожидать визита нового барина, должен он хотя бы взгляд бросить на свое приобретение. Но либо масштаб не тот, то ли другие причины имелись, хозяин не объявлялся. А потом его убили, застрелили средь бела дня, с контрольным в лоб. Затем был суд, который то затягивался, потому что наследство у покойника оказалось изрядным и желающих отщипнуть от него было в избытке, то откладывался в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.

Прошел год, другой, третий. Вся птица была давно распродана, и ферму, сначала с оглядкой, потихоньку, а потом нещадно стали растаскивать. Размели контору вплоть до рам и мебели. Потом взялись за птичник. Срезали провода. Петли с дверей и те свинтили. И вскоре от птицефермы почти ничего не осталось, кому такая нужна? Оказалось, никому и не нужна. Когда суды закончились, приезжали на черных джипах люди из какой-то филькиной фирмы, наследники, походили, поглазели на разор и уехали, а там уж вообще все концы оборвались.

В детали аферы Егоров не вникал, ему и того довольно было, что была забота – и с плеч долой. Куда ни кинь, а могли участковому мародерство в пику поставить, что не углядел. И верно, не углядел, потому что не особенно приглядывался. Поначалу еще остерегал особо рьяных, а потом бросил. Обобрали народ, и он, Егоров, не нанимался добро всякого жулья охранять. Перепало чего-не-то людям, да хоть бы и петли дверные, сетки, краны с поилок, сами поилки, и ладно, все польза.

А через несколько лет и другая польза проявилась: отстойник снова стал озерцом. Такая вот негаданная удача.

Много десятилетий, собственно, с того времени, как построили ферму в первые годы коллективизации, озером как таковым оно не было. Перестало быть, превратившись в отстойник. А что было озеро – забудьте. И ведь забыли!

«А я помню, – говорила печально мать. – Бабушка твоя рассказывала. Мизинец! Так озерцо звалось. Там парни и девки на Ивана Купалу игрища устраивали. Самое подходящее место было. Между Мизинцем и большим озером земли совсем ничего, в три проскока пережабина».

«Перешеек», – предлагал он свой вариант, переводя на книжный язык местный говор.

«Перешеек, – соглашалась мать. – Бревна поперек клали, хворост сверху – и запаливали. Парни, кто посмелей, и девки отчаянные, такие всегда находились, через тот костер сигали. Потом, как не стало Мизинца, конечно, тоже гулевали на Купалу, я еще помню, но уже в других местах, и веселье уже не то было, а когда мужик один пьяным в огонь свалился, погорел сильно, гулянья эти под запрет попали».

Все мать помнила из давнего. На память иногда жаловалась, лишь когда речь о вчерашнем заходила. У пожилых это обыкновенно, а у старых вообще за правило.

-–

Из-за поворота появился потрепанный «москвичок» – ижевский «каблук», развозивший по сельским магазинам выпеченный в райцентре хлеб. В деревнях по домам хлебом уже не занимались, больно муторно.

Егоров отступил за обочину, к лопухам и бурьяну.

«Каблучок» затормозил. Водитель перегнулся через пассажирское сиденье, крутанул ручку, опуская стекло.

– Салют, начальник!

Он знал участкового из Покровского много лет и не мог проехать без того, чтобы не выказать свое уважение.

– И тебе не хворать, – ответил на приветствие Егоров. – Чего опаздываешь?

– Да, понимаешь, на переезде через железку автобус с паломниками сломался. Ни туда ни сюда. И не объедешь. Пока вытолкали… Прикинь, и смех и грех.

– Много смеешься. А тебя люди ждут. И Люба извелась.

– Вот уж не поверю.

– А ты поверь.

– Да еду я, еду.

– Постой. Ты Славку Колычева дорогой не видал?

– Не встречал.

«Москвич» фыркнул и покатил дальше.

Так-то лучше, кивнул Егоров, а то Любу наверняка задергали: где хлеб да где хлеб?

Прежде чем вернуться на дорогу, он критически осмотрел ботинки и похвалил себя за предусмотрительность, что не на шаг отступил, а подальше. Блестят. Но до Мизинца еще шагать и шагать.

Вот как бывает. Пропало имя, а потом вернулось. Словно из небытия вытянули и снова жизнь вдохнули. А там, глядишь, пройдет сколько-то лет, и уже прежнее обзывалище сотрется – что не было чудного озерца Мизинец, а был помойный отстойник, вонючий, в бурых пленках.

И-эх, если бы в начальные колхозные годы решено было построить у села Покровского не птицеферму, а коровник! Это было бы разумно, потому что травы по озерным берегам вдосталь. Но в районе, а может, не в районе, на областном уровне постановили и припечатали: птицеферме тут стоять и цвесть! Будем, товарищи, спущенный свыше план по птице выполнять и перевыполнять. А что курей тех кормить чем-то надо, и это в местах, где зерновые отродясь не сеяли, о том в районе-области никто не подумал, а коли подумал, так перечить не осмелился, а то еще во враги-вредители запишут. И другой вопросец: как по местным дорогам яйца вывозить будем, чтобы без боя, не колошматя на ухабах? Резонный интерес, между прочим, в стиле «троек» времен культа личности, но с ожидаемым ответом: а как-нибудь! И была построена ферма, и стали полуторками возить зерно сюда, а яйца отсюда, сеном прокладывали. Случалось, и план выполняли, правда, с приписками и натугой, так что ни копейки на сторону, на тот же отстойник, не до жиру. Вот если бы коровник поставили… Навоз для местных песчаных почв что сахар для чая. А с куриным пометом куда? Его просто так на грядки не сыпанешь, он ядовитый, его замачивать надо, разбавлять, выдерживать, да и не нужен он в больших количествах, только во вред. И куда его девать? Да в озерцо, оно же рядом. И повалилось дерьмо, полилось…

-–

Ветер играл листьями рябин, самовольно поднявшихся вдоль дороги. А вон и взгорок, за ним Мизинец и прячется. А вот ферма. К ней уже не подойти, так заросло все, прямо джунгли какие-то.

С озера долетел перестук подвесного мотора. По звуку «Москва» или «Вихрь», старье, еще советских времен. Нынешние импортные урчат сыто, довольно.

Поднявшись на взгорок, Егоров остановился. Теперь можно признаться: было у него предчувствие сильно нехорошего, и гнал его от себя, а не получалось.

Он стоял, и было ему тошно. И не только от того, что видел, но и потому, что придется что-то делать, как-то все разруливать, и выйдет что из того или нет, одному Богу известно.

Мать говорит, что только Он все знает и все может. Но если Ты такой всемогущий, то зачем так жестоко, а? Не Ты ли говорил через Сына своего, что убогим и немощным открыта дорога в Царствие Небесное? Это потом, а сейчас, в этой жизни, сейчас им – как? И нам с ними – как? Нет, не Господь тут в надзирателях, не Он десницу приложил, здесь черти верховодили.

По озерцу скользили пузыри, силясь оторваться от воды, взлететь. К пузырям липли белые хлопья, собиравшиеся в пену. Жалобно шевелила плавниками рыба, всплывшая кверху брюхом, а какая-то уже не шалохалась, сдохла.

Рыбы было много, но все некрупная. В позднюю весну при сильном ветре через пережабину перемахивала вода из большого озера, с ней и заносило мелочь. Но вырасти до приличных размеров мальку было не суждено, кормежка скудная, да и туристы с бреднями выгребали все едва ли не подчистую.

С тех пор как очистился отстойник, снова стал озером, летом на перешейке часто ставили палатки. Уж больно место примечательное. Песок, сухо, и тут озеро, и там вода, и деревня в стороне. Ищи место лучше – не найдешь. А вечером у костра под гитару с Митяевым: как здорово, что все мы здесь сегодня… Красота!

Все, робяты, кончилась лафа. Теперь стороной обходить будете, вам такие натюрморты с пузырями ни к чему, вам пастораль подавай в честно заработанный отпуск, а тут дрянь и вонь, вдохнуть и сплюнуть. Химия.

Он наморщил нос. Смердело. Подойди ближе – так, может, и до рези в глазах. Но Егорову и отсюда было видно: нет тут Славки Колычева.

* * *

Два часа до отправления. Можно посидеть и расслабиться. Что Олег и сделал, выбрав лавочку под березой, листья которой еще не набрали ни размер, ни летнюю шершавую жесткость.

Полчаса ему было комфортно. Словно калитку закрыл: он – здесь, все остальные – там. Все и всё – и Ольга, и разжиревший монах в наглаженном одеянии, и золотые купола Пустыни, и рябь озера – белым по голубому. Мысли бессвязно сменяли друг друга, и в этих разрывах причины и следствия было то необходимое, что требовалось ему здесь и сейчас.

Потом на лавочку уселись две женщины, явно не местные, те не стали бы приходить на вокзал так задолго. И не столичные, тех распознаешь сразу, и даже не всегда объяснишь, по каким деталям, наверное, по общему впечатлению, по раскованности, вольности жестов. И без чемоданов: у одной что-то вроде кофра, у другой рюкзачок. Паломницы.