Верхом на посохе

Мы повернули, задержавшись на перекрестке, и как только джип перед нами проехал дальше, освободив место для выезда, – от бровки, мигнув левым глазком, резко вывернула дама в красном; поджав при этом переднего, засуетившегося, понимающего, что как-то надо бы сдать назад, замигавшего нам аварийкой, мол, это мне, мое…

– Это – мое, – произносит Линда, твердо и жестко, как акула капитала. – Йес! Хиа ви а! – голос ее звучит победно, и, оборачиваясь, Линда вдруг пристально смотрит на нас: «О, эта загадочная, таинственная русская душа!» – говорят ее глаза.

А мы молчим смиренно. И что сказать? Чудо.

Что было дальше? Речи, гимн, хор афроамериканцев, красное платье Д. Ф., волонтеры в одежде того времени… Интересно, конечно. Но с чудом-то не сравнить.

Хаус и Хом

«Настоящим родовым гнездом, – сообщал Хаус, – я ощутил себя на рубеже веков – ХІХ и ХХ. А знаете, почему? Неправильно. Достроили меня раньше, в восьмидесятые. Все просто. Джо и Лу дождались правнуков! А правнуки проводили стариков из дома, где родились. Круг замкнулся. Обычный дом стал Домом. В английском для этой метаморфозы предусмотрены два слова: Хаус и Хом. Емкие слова. Хаус – произнесите: „Ит из май хаус!“ – звучит „Как просторно!“, как будто хозяйка показывает его гостям (или покупателям), обращая внимание на обилие света и воздуха. А Хом – с продолженным „оу“ – норка, теплая берлога хомяка, место у семейного очага, первое слово-звук санскритской мантры „Ом мани падме хум“, мантры, приводящей в равновесие дух и плоть, пространство дома и Космоса. Вот почему Дом – есть точка соединения времени и пространства. Четыре поколения – закольцованный век – и четыре угла отдельной жилплощади – и есть Квадратура круга, разрешаемая самой жизнью. И опять – все сначала».

Перечитывая Ильфа и Петрова, я понял, почему так мало изменилась жизнь американской провинции. В аптеках, правда, уже не перекусывают, а в Кристмас Три шопе сплошной китайский товар, но почта та же, и библиотека, и пожарная команда, и заправка… И полупустые церкви говорят о том, что в центре этого мира по-прежнему Дом, Особняк, храм личной свободы и достоинства.

Джем

Линда нажала кнопку на руле – это ограничитель скорости, – и мы полетели из Филадельфии в Вашингтон. День независимости не ждет! И, конечно, попали в пробку – в джем, – в нечто перетертое, перемешанное, вареное под июльским солнцем, тоскливое, беспросветное. Впереди, сколько хватало глаз, все было заполнено автомобилями. Народ заметно нервничал – как же, сегодня салют, фейерверк в Вашингтоне – тот самый, собирающий полстраны. Справа от нас в открытом красном кадиллаке остановился моложавый седоватый блэк (именно так, а не неграми, следует называть афроамериканцев, ниггер – это оскорбление) с женой и двумя детьми.

Он заговорил и, перебросившись с Линдой парой слов, согласился, что задержка часа на два, не меньше. Линда достала путеводитель, а я решил поспать согласно хорошей туристской традиции. Однако сон не шел. Слева, пользуясь новомодной мобилкой, болтала какая-то блондинка: она неторопливо кляла джем, и дорогу, которую выбрала, и полицейского, выписавшего ей штраф за парковку. Линда покосилась на нее, как и следует коситься на блондинок за рулем, но ничего не сказала. Над нами пролетел полицейский вертолет. Блэк показал на него пальцем, и они с Линдой обменялись улыбками. Причем Линда принялась поправлять прическу, и блондинка, сделав паузу, тоже взялась за макияж. В самом обычном технологическом смысле у авто поехали крыши, кто-то принялся наминать сэндвич, дети присосались к коле. Пожилая пара, надев панамки и очки, откинулась, подставила лица солнцу. Зазвучала музыка. Линда тоже включила маг, запел Джо Денвер, и тут снова откликнулся блэк, одобряя Линдин музыкальный вкус. «Сэм», – представился он, и они разговорились не на шутку, так, что и жена его, кормившая детей, всучила и ему сэндвич, и блондинка в красном платье, в точности повторяющем то, что мы только что видели на Джейн Фонде, но вдвое короче, вышла с мобильным из машины, и не переставая трындеть, полезла в багажник. Линда порылась в бардачке, поменяла кассету. Запели «Битлы». «О»! – еще шире и обольстительнее заулыбался Сэм, и попросил погромче. Он сдал чуть назад, и только зазвучала «Облади-облада» – вышел из машины, «Громче! Громче!» и принялся танцевать, нет – пустился в пляс! – ловко, ритмично, как они умеют, элегантно. Народ мгновенно забыл о пробке. Начали подпевать, хлопать. Только старик и старуха не реагировали, разомлев. «Им нужен Глен Миллер!» – «Скорее, Бах!» – смеялись соседи. Но Линда не слышала. Линда глядела на него с восторгом, и казалось, и он танцует отчасти, а может и не отчасти, для нее. Блондинка бросила рыться и заиграла худыми бедрами. Кругом зашумело, вышли из машин, вспомнили о празднике. А он плясал, легко и самозабвенно, попадая в ритм, но чуть медленнее, с той самой неуловимой задержкой, что отличает хорошего танцора.

«Битлы» выдавали, Сэм плясал. Джем свистел, бил в ладоши. Но тут пролетел вертолет. Далеко впереди загудели моторы. Все поспешили занять места. Завелись. И только старики, видимо уснув, лежали без движения.

– Уж не Моцарта ли им поставить? – хохотнул Сэм, но тут загудели клаксоны, старики дернулись.

– Меня зовут Сэм! – напомнил Сэм, передавая Линде визитку.

– А меня Линда! – напомнила Линда, пряча визитку в портмоне.

Знакомство с Америкой и должно быть таким: без усилий и церемоний, словно с новым, но близким человеком, как тогда в джеме. Тогда и Америка будет тебе открыта, и откроется неожиданно и естественно. И ты поверишь: вот она – настоящая.

Торнейдо

Дом скрипел. Я проснулся от завывания ветра и вспомнил: «По прогнозу нельзя исключить торнейдо!» – сообщал накануне диктор, явно беспокоясь о Хаусе.

Тревожные нотки в его голосе поначалу взволновали и меня. Но пятерка по географии вернула спокойствие – на эти широты ураганы не залетают.

– А здесь что, бывали торнейдо?

– Нет, не бывали, – Линда не уловила иронии. – Но возможность такая есть. Впрочем, я уверена, дом выдержит. Повода для волнений не вижу!

Проснувшись ночью, я подошел к окну, и припоминая историю дома, слушал скрипы, и стоны, и ворчанье. Казалось, он недоволен. «Ну и что, что пятерка?! Сказано же – „нельзя исключать“. Понятно, я вам не домишко Дороти из страны Оз. О чем строители мои прочли еще в детстве. И запомнили, фанеркой не баловались, строили добротно. Но ведь не кто-нибудь – солидный канал сообщил; слышите, как завывает… У него – пятерка?!»

И я понял: миф о торнейдо прижился потому, что волноваться о близком – нужно, это по-человечески, достойно. Так только и превращается Хаус в Хом, обретая душу, в Свит Хом, как поется в песне.

И дом, прислушиваясь, гудел, гудел одобрительно, передразнивая москитос, тысячами атакующих окна: «Фигушки вам! А москитные сетки нашто?!»

«Мы все – иммигранты»

На указателе при въезде на Шедоу-роуд, Линдину улочку на Кэйп-Коде, я обнаружил фамилии Bleeznjuk и Nalbandian.

– Странно выглядят наши фамилии, даже написанные латиницей, среди всех этих Смитов, Джексонов и Мак-Кинли.

– Ничего странного. Мы все иммигранты! Да, мы все приезжие, – повторяла Линда, и мне показалось, что это – пэлайт, этакий реверанс в нашу многострадальную сторону. Однако гордость, звучавшая в Линдиных словах, заставила задуматься и исследовать это феноменальное явление…

Наш иммигрант проходит 12 последовательных кругов, или если хотите, стадий, этапов – как кому нравится, – периодов, все-таки, скорее кругов, именно кругов:

1-й – он боится не получить работу и стыдится жить как приживалка;

2-й – он имеет работу и стыдится этой новой непрестижной работы;

3-й – он, наконец, имеет престижную работу, но боится, что это временно;

4-й – он имеет постоянную престижную работу и стыдится, что променял Родину на кусок хлеба;

5-й – он имеет все, но стыдится, что внуки не понимают по-русски.

То есть стыд и страх сопровождают его постоянно, и отражаются в его глазах, хотя и распределяютcя неравномерно. У некоторых левый глаз набрякает, а правый остается практически прежним, у других наоборот – левый сверлит, а правый щурится. У большей же части оба глаза покрываются тоненькой плёночкой, отчего и блестят сверх обычного. Они как бы потеют от сего резонирующего сочетания стыда и страха и наливаются. Но упаси вас бог вообразить, что это накопившиеся слезы или затаенная печаль, или личная драма – о, ноу – это самые обычные глаза иммигранта на первой, второй, третьей, четвертой и пятой стадиях ассимиляции.

С течением времени пленочка утончается, глаза усыхают как соляные озера и белеют как тальк, скрипуче и тускло.

Последние семь этапов находятся за пределами жизни иммигранта, причем четыре из них касаются его детей, а еще три – внуков, кои действительно донт андерстенд зис крэйзи дьедушка энд хиз стьюпид сториез.

Чего ж ты, старый дурак, ехал, если тоскуешь?

Чего тебе здесь не хватает?

Музеи богаче, реки чище и шире, жидом не обзывают, питание, условия – что там говорить?!

Дети окончили колледжи, и никто их не грабит, не режет, две машины, дом – три бедрумз, деньги вложены с умом, прошлым летом ездил на могилу мамы в Крыжополь?

Что еще?!

Утренняя газета, дневное пиво, вечернее виски, 89 каналов, газонокосильщик приходит, кролик живет в саду по имени Петрик, почему Петрик? Для чего – Петрик?

Старый дурак…

Москитос

О! О них говорят и предупреждают не меньше, чем о торнейдо. Я случайно приоткрыл окно вместе с сеткой и получил от Линды целую лекцию о коварстве. Оказывается, в отличие от наших комаров, честно предупреждающих о себе писком, – эти подлетают бесшумно. Теперь мне ясно, почему эта полная дама в роговых очках из посольства мне не поверила, мне понятны ее чувства по отношению к мириадам москитос всех наций и народностей, атакующих визовые отделы американских посольств. Количество заявлений на получение «грин карты» – вида на жительство в США – постоянно растет, и украинцы в этом списке среди лидеров. Иногда мне кажется, что домовитые украинцы, оказавшись на перекрестке войн и революций, с особой тягой подались в Америку. С надеждой обрести здесь и хаус и хом. Впрочем – на ярмарке в Честере, куда Линда повела нас в первый же вечер, – ни славян, ни англосаксов я не увидел. Латиносы, китайцы, индусы…

– А где же Америка?

– Это и есть – Америка. Ничего. В третьем поколении они все уже будут янки, пусть не стопроцентные. Пусть – на пути…

– И вы не боитесь на этом пути потерять американские ценности?

– Какие конкретно?

– Вы считаете, что китаец привнесет уважение к личности, индус – предприимчивость, а пуэрториканец – законопослушание?