Политики, предатели, пророки. Новейшая история России в портретах (1985-2012)

Он был на восемь лет старше Горбачева – принадлежал как раз к тому поколению партийных руководителей, что и Шелепин с Семичастным – и вместе со всем этим поколением выпал из участия в высшей политической игре. И Горбачев, по его мнению, как бы проскочил вне очереди. Усугубляло скрытую ненависть и то, что именно Горбачев решил вопрос его возвращения в Москву в начале 80-х. Его с одной стороны ущемляло то, что для возвращения пришлось понравиться, в его представлении, молодому выскочке. С другой – он с презрением относился к тому, как легко Горбачев «купился» на его имитирующие глубину фразы.

И потом, до самого конца, он использовал своего благодетеля и, мстя ему за то, что был ему обязан и от него зависел, толкал его к пропасти во всех ситуациях, в которых мог подтолкнуть. Он мстил стране и вел ее к катастрофе за то, что она его не оценила. И одновременно мстил Горбачеву и вел к катастрофе и его за то, что был ему обязан – хотя как личность презирал.

Он не любил и презирал окружающих – они отторгали его. Уязвленный кажущейся недооценкой. Мелочный. Копящий злобу и желчь – он получил возможность мстить – и он мстил. Всем. Людям. Партии. Стране.

Кто-то видел в нем «архитектора Перестройки». Кто-то – идейного борца против «тоталитаризма». Он же был лишь получившим власть злобным мизантропом, мстящим людям и обществу за то, что они «не сумели» разглядеть в нем его «скрытую» мнимую гениальность.

Одиночество и пустота. И опять о нем

Он все еще жив. Его очередная «исповедь»[4 - Горбачев М. С. «Наедине с собой». М., 2012.] производит впечатление написанной им самим. И, кстати, содержательнее прежних многословных бумажных монологов, в которых даже при навыках и стараниях трудно было уловить какие-либо внятные мысли – кроме некого песенного потока сознания.

Возможно потому, что там он хоть понимает, о чем пишет – о том, что с ним было. И, сформулированный или не сформулированный, но постоянно читается давящий его вопрос: как же так получилось, что все было – и ничего не стало? Тот же вопрос, который Н. Михалков вкладывает в души персонажей «Солнечного удара» перед тем как они, вместе с дырявой баржей и их миром погружаются в волны – волны Черного моря и моря прошлого.

Его можно было бы пожалеть – если бы не правило: не жалеть не жалевших других. Сейчас он сам себя жалеет и утешает, но четверть века назад он не пожалел великую страну и принес в жертву собственной мании величия триста миллионов ее граждан.

Он так ничего и не понял – и описывая обструкцию, которой он подвергся в 1996 году, когда выдвинул свою кандидатуру на пост Президента России – во всем винит с одной стороны – администрацию Ельцина, с другой – «выходки КПРФ». И даже то, что при голосовании он получил голосов меньше, чем представил подписей в ЦИК для своего выдвижения не проясняет для него одну простую вещь – его не ненавидели. Его презирали.

Много фотографий. Ценных, исторических. Вот он в колхозе. Вот он с орденоносцем отцом. Вот он с Гришиным. Вот он с Косыгиным. Вот он с Брежневым. Вот он с Андроповым. Вот он в комсомоле… Только не пишет, как и когда он их всех решил предать. И разрушить все то, что они создавали и отстаивали всей своей жизнью.

Рассказывает, как в село пришла газета с вкладышем – о подвиге Зои Космодемьянской. Как он по многу раз читал ее односельчанам и как те плакали – от жестокости фашистов и от героизма Зои. Рассказывает, как вместе со сверстниками восклицал: «Мы зададим фашистам!». И не говорит, как и когда решил, выбирая свое место в жизни, стать вместе с теми, кто истязал Космодемьянскую и ее вешал.

Вот он пишет о том, как умер Черненко и как он стал Генсеком. И первое о чем рассказывает – как решил (по его словам – сам), что его жена должна играть роль «первой леди». Уверяет, что она вовсе не играла роли в принятии политических решений и даже не знала, чем занимается Политбюро. Только еще живые сегодня и общавшиеся с ним тогда генералы рассказывают, что даже когда они предупреждали его о недопустимости сокращения и уничижения тех или иных видов вооружений, он отвечал:

«Ну, вот знаете… Давайте не будем сразу решать. Я тут посоветуюсь с Раисой Максимовной – и решим» И потом они узнавали, что он все решил – только полностью проигнорировав их предупреждения.

Он сетует, что в день, когда дошел до конца в своем государственном и нравственном падении – 25 декабря 1991 года, своим телевизионным объявлением об отставке закрепил и подтвердил уничтожение СССР – «еще не закончилась моя речь, а Борис Ельцин был готов сам лезть на крышу в Кремле, чтобы побыстрее снять флаг СССР». Только никак не хочет признать, что именно он открыл Ельцину путь на эту крышу.

Он так и не понял, что если сорвали твой флаг – винить нужно не врага, который и объявил себя твоим врагом и стремится сорвать твой флаг – а себя, назвавшегося защитником этого флага, но ничего реального не сделавшего, чтобы флаг защитить не болтовней, а действиями.

Он жалуется, что в 1986 году увидел, несмотря на его объявление о перестройке и призывы работать по новому, что все руководство на местах заняло выжидательную позицию и не работает уже ни по-новому, ни по-старому. И тогда он решил менять кадры. И он так и не понял, что призывы «работать лучше» – это пустые слова. Что за определенным исключением, никто не хочет работать хуже и никто не против того, чтобы работать лучше. Только чтобы люди работали лучше, нужно не призывать к этому, а ставить перед ними соответствующие задачи. И помогать их решать.

Следом он жалуется на то, что подвела система: «Не оставляла простора для самостоятельности». Только никак не объясняет, почему, при том или ином несовершенстве системы, в предыдущие десятилетия люди в ее условиях довольно неплохо работали, а вот именно при нем – перестали.

И до простой мысли, что до него люди в этом системе понимали, что им нужно делать и какие задачи перед ними стоят, а при нем просто понимать перестали, он так дойти и не сумел…

Точно так же, как и не понял: руководить – это значит организовывать работу, а не произносить заклинания.

Жалуется, что стилем советской дипломатии к середине 80-х годов было «демонстрировать непреклонность», что, по его мнению, мешало договариваться с США – и хвастается, что его «стилем было – наращивать диалог, расширять возможности для компромисса» что его «коллеги рассматривали как слабость… сдачу позиций».

Только давно уже и сами американцы, и политики, и дипломаты неоднократно писали о том, каким подарком стала для них неожиданная и немотивированная уступчивость Горбачева в самых важных и принципиальных вопросах. А Билл Клинтон именно ее рассматривал и называл главной «причиной победы США в Холодной войне».

Он радуется, что на встрече в Женеве в результате «его стиля» они с Рейганом «за 15 минут преодолели «непреодолимые преграды»» – и приняли совместное заявление, в котором объявили, что не хотят ядерной войны и не стремятся к военному превосходству. Но США никогда и не говорили, что они такой войны хотят – и что стремятся к такому превосходству – они говорили, что всего лишь «сдерживают СССР».

Да и Рейган, по словам самого Горбачева, с самого начала их встречи убеждал «в необходимости сокращения наступательных вооружений и перехода к оборонительным системам» – то есть, к созданию СОИ, переносу военного соперничества в космос.

Горбачев уступил все, что мог, за 15 минут и в результате добился одного: Рейган в совместном заявлении еще раз озвучил все то, что говорил и до уступок: что Америка вовсе не стремится к превосходству, а только просто обороняется.

Горбачев даже сегодня ставит себе в заслугу пункт риторический пункт совместного заявления: «ядерная война никогда не должна быть развязана, в ней не может быть победителей» и делает вывод, что тем самым была признана бессмысленность гонки вооружений. И не понимает, что эта формально верная формула лишь фиксировала позицию США: чтобы не было ядерной войны, нужно создавать СОИ и укреплять «оборону Америки».

И показав, что он всегда и во всем готов к «компромиссу», в следующей главе «Дух Женевы под угрозой» сетует, что после всех его уступок США взяли и перешли в наступление.

«В Вашингтоне начался вдруг новый виток антикоммунистической истерии, которую возглавил сам Рейган. У берегов Крыма появилась американская эскадра. В Неваде США произвели мощный ядерный взрыв. От нас вдруг потребовали сократить на 40 % число дипломатов в Нью-Йорке… В тоже время по сговору Рейгана и короля Саудовской Аравии цена за баррель нефти опускается до 10–12 долларов».

И так и не понимает – сделав уступки, он продемонстрировал готовность к уступкам. И естественным выводом США, естественным и с точки зрения национальной ментальности, и с точки зрения логики реальной политики, было решение наращивать давление.

Горби считал, что он уступил в мелочах – и не понял, что США сочли его уступки действительно мелочью. Но они свидетельствуют – он готов уступать. И нужно принудить его к уступкам уже большим.

В 1992 году, как он вспоминает, Рейган достойно оценит его уступчивость – пригласит к себе на ранчо и подарит ковбойскую шляпу. И бывший «кесарь полумира» – гордится этим до сих пор.

Русские дворовые гордились, когда цари дарили им шубы со своего плеча. Ричард Третий Йорк в минуту опасности обещал отдать за коня полцарства. Этот «нобелевский лауреат» гордится тем, что выгодно обменял свою половину мира на шляпу от бывшего американского президента. Потом гости Рейгана платили по 5 тысяч долларов за фотографию бывшего генсека в шляпе техасских пастухов. Он с гордостью пишет и об этом, не понимая, что платили за его фото в шутовском колпаке.

Говоря об определении позиции в 1986–1987 году, он важно заявляет: «Если бы Горбачев был такой кисель, как некоторые его изображают – перемен не было бы вообще». И гордо подтверждает: «Я и сейчас подтверждаю эту свою позицию!»

Это правильно. Перемен и не было: был как раз кисель. Потому что перемены, это когда одну организацию дела меняют на другую. А когда одну разрушают, а другую не создают, тогда и получатся то, что было: в изящной интеллектуальной терминологии творца «нового мышления» – «кисель».

Более чем благородно звучит фраза: «Очень важно было провести все без крови… до той точки, откуда обратного пути нет. Ведь до этого исторические повороты в пути омывались кровью. Обойтись без этого было законом для меня и моих единомышленников». Благородно. Только кощунственно на фоне всего того, что происходило в результате.

Не говоря о двусмысленности фразы: «Без крови до того как…» – то есть, потом пусть льется полным потоком. Когда повернуть назад и остановить ее будет уже невозможно.

Можно спорить, лил сам Горбачев кровь или не лил, только создавал условия для того, чтобы лили другие. И не препятствовал ей литься – когда она перехлестывала через край.

«Без крови»: Карабах и Южная Осетия. «Без крови»: Абхазия и Приднестровье. «Без крови»: Сумгаит и расстрел парламента в 1993 году. «Без крови»: две войны в Чечне. «Без крови»: гражданская война в Таджикистане в первой половине 90-х. «Без крови»: разгул преступности по всей стране и близкий к ней по охвату размах терактов.

«Без крови» война 2008 года. «Без крови» – Майдан. «Без крови» – Донбасс.

А еще – Ирак. Ливия, Серия, Югославия. Вся эта кровь – на его руках.

Ненужно только говорить что это уже не он: он. Потому что это последствия им сделанного. Прямо из сделанного вытекавшие. Он же всегда мечтал, чтобы делал не он: чтобы он только «создавал условия». Он и создал.

Непосредственно в конфликтах рубежа 80–90-х, связанный с разделом СССР, по экспертным данным от насильственных смертей погибло около миллиона человек. Это, кстати, заметно больше, чем было расстреляно при Сталине за почти тридцать лет его правления.

Но он прав – «без крови» было больше: умерших от голода, замерзших бездомных, лишившихся своих квартир, скончавшихся стариков, не получавших медицинской помощи или просто не выдержавших шока утраты ценностей, тех, смысл жизни которых этот «сторонник ненасилия» в один момент превратил в ничто.

Только Россия, по данным демографии, заплатила за его «ненасилие» жизнями примерно пятнадцати миллионов человек.

А потом – тоже «без крови» – Хорватия, Босния, Словения, Сербия, Косово, Ирак, Ливия, сегодня Сирия… Все это стало возможным только потому, что он сделал то, что сделал. Привел мир к «крупнейшей геополитической катастрофе».

Он немало места уделяет тому, как разрушают союзное государство – но во всем обвиняет всех, но только не себя. Сводя все к тому, что он хотел его разрушить «конституционным путем», создав Союз Суверенных Государств – а злоумышленники разрушили в результате «тайной операции» – образовав СНГ. Это – все же отдельная тема. Строго говоря, одно от другого отличалось тем, что в первом случае он сам сохранял бы пост номинального Президента Союза и сохранял возможность бывать на официальных международных встречах и наносить визиты главам великих государств, во втором – лично у него такой возможности уже не было бы. И ему, конечно, обидно. В итоге его на десять лет, по его словам, Ельцин подверг «общественной изоляции», в которой он и находился до того, как к власти в стране пришел Путин, который его освободил. Что не мешало ему в 2011–2012 годах призывать к свержению как раз собственного освободителя.

Он рассказывает, что на одной из встреч французская журналистка спросила его, не в том ли была его ошибка, что он задал такой темп перемен, какого советское общество не смогло выдержать – и он с ней согласился.

Если даже так, водитель, превысивший скорость на своем автомобиле лишается прав, если это кончилось аварией – идет под суд. А если это был автобус, и часть пассажиров погибла – идет в тюрьму.

Только дело не в превышении скорости. На дороге бывают и другие, более тяжелые нарушения – например, выезд на встречную полосу. На тротуар. Вождение в нетрезвом виде.

Дело не в том, что он ехал быстро – дело в том, что он ехал куда попало. И сам не знал, куда направляет автомобиль.

Даже Руцкой, вице-президент России при Ельцине, после Беловежья предлагал ему направить группу захвата и пресечь то, что сам Горби называет «тайной операцией по расчленению Союза». Он заявил, что так – нельзя. Что насилие в политике применяют только слабые и неуверенные в себе политики. Только сам он об этом своем очередной предательстве не пишет – об этом рассказывал Руцкой.