Вечный Палач

– И токмо не тщись уверить нас, яко греховная мысль: осквернить сею доску… – игумен потряс отнятым у юноши недописанным портретом и смачно сплюнул на пол, – …припожаловала в твою ясную главу. Кто обольстил тя, наименуй?

Юноша упорно молчал, что еще сильнее разозлило старика.

– Исаак, подь сюда.

Из темноты от черной стены отделилась маленькая, неказистая фигура Исаака. Непонятного возраста монах, хромая на левую ногу, подошел к игумену. Но, не успев сказать не единого слова, он надрывно закашлялся, закатывая глаза и хватаясь за воздух тонкими, как плети, паучьими руками. Повернувшись к Савве, Исаак ухмыльнулся и закашлялся вновь. Сухой, продолжительный кашель был больше похож на самодовольный и презрительный смех.

Катин понял, что именно Исаак предал художника. Похоже, и Савва понимал это, но ничего не мог сделать, его руки, по-прежнему, были крепко связаны за спиной.

– Руби!

Исаак перекрестился и, вынув из-за пояса топор, прямо на столе начал крошить в щепу раскрашенную маслеными красками доску.

– Осторожней, бестия! Тако ты мне, не равён час, всю столешницу попортишь… Ужо, довольно, довольно, да угомонись ты, ирод. Вот разошелся-то…

Исаак смахнул на пол щепки, обломки, в общем, все, что осталось от доски, отер пот и, громко закашлявшись, словно захохотав, шагнул в темный угол и исчез, растворившись в беспроглядной темноте.

Алексей бросил взгляд на Савву. Два дюжих монаха едва сдерживали юношу, по щекам которого текли крупные слезы. Но он, опять-таки, не произнес ни единого слова, только что-то мычал и постанывал. И тут Катин осознал, что этот рыжебородый монах, художник был немым. Ему стало больно и страшно обидно за свою беспомощность. Вмешаться он не мог и, наверное, не имел право. Происходящее – это только сон, но слишком жестокий и поэтому слишком похожий на явь.

– Ладненько… – посмеиваясь, прошипел игумен. – Чаю, ты не жаждешь, яко да все окончилось подобру – темже обретай по-худому. Али ты запамятовал, кто отхватил у тя окаянный язык? Ежели не укажешь нам своих сотоварищей, утратишь и зенки.

– Ы-ыы, ы-ыы…

Юноша тщетно попытался вырваться, но вскоре силы оставили его, и он беспомощно повис на руках своих мучителей.

– На станок евоного, – приказал игумен.

Двое мужчин потащили обмякшее тело художника к странному сооружению в углу залы. Привязав, юношу к скамье, седобородый монах зажал его голову в деревянные тиски.

– Подивимся, яко ты замычишь, внегда твоя глава расколется на куски, ежели допрежде вежды твои на чело не повылазиють. Приступай, Петр.

Седобородый, кряхтя и раскачиваясь, будто нехотя, подошел к станку и начал, потихоньку, крутить ручку тисков. Савва вскрикнул и опять замычал.

– Ну, яко ты? Будешь упорствовать? Ладненько… Пробавляй, Петр, да с промедлением, поне поболе помучается, допрежде испустит дух… Пусть ведает, как препятствовать божественной воли. Неча своих сожительниц на досках малевать, да Великого Инквизитора конфузить да жалобить…

Алексей проснулся, как говориться, в холодном поту. Он долго лежал на спине, тщась постичь узренное виденье. Впервые в жизни он видел такой колоритный, живописный сон. Раньше ему, стыдно признаться, снились все больше толстозадые девки деревенские с большими сиськами, кои пытались его совратить и затащить на сеновал. Но он всячески упирался, орал благим матом. Все эти ночные кошмарики заканчивались головной болью, промокшей от пота майкой и серыми следами ночных поллюций на смятой простыне.

Но сегодняшний сон не был похож на перепутанные фантазии сексуально озабоченного юнца, слишком все закручено, как в хорошем голливудском блокбастере. Алексея смутило не то, что ему, обделенному природной фантазией человеку, пригрезился такой мудреный сон, а то, что сон нес какую-то информацию, кою он в силу опять-таки своей ограниченности не мог переварить и осмыслить.

«Почему я такой тупой, – подумалось Алексею, – вроде силой Бог меня не обделил, умею рисовать, причем неплохо, думаю, что все-таки поступлю в художественное училище, чего мне это не стоило. Если б не треклятое сочинение, в котором я удосужился сделать шестнадцать ошибок… И, вообще, зачем художнику уметь грамотно писать и изъясняться, главное уметь красиво писать на холсте и на бумаге. Дурацкие у нас правила приема в ВУЗы».

Молодой человек попытался заснуть снова, так как было еще слишком рано, чтобы вставать и слишком поздно, чтобы можно было вернуть утраченное, то есть спокойствие духа и расслабленность. Но как не старался Катин, сон не хотел его брать. Крылатый сын Гипноса, бог Морфей унесся в недосягаемую высь и не собирался больше возвращаться.

Катин поворочался, поворочался и решил встать. Но когда он резко вскочил с кровати, чтобы по многолетней привычки приземлиться сразу на обе ноги, в голове помутилось, и Алексей упал как подстреленный прямо на грязный пол…

5. Два мира, два влюбленных создания

…потянувшись, Константин встал, извлек из обшарпанной тумбочки, стоящей у окна пачку сигарет с фильтром, вскрыл и вынул одну сигаретку. Закурив, Обручников, подошел к окну. За окном на еще не просохшем после недавнего дождя стадионе гоняли мяч африканские студенты индустриально-педагогического техникума, что-то крича друг другу на своем потешном языке, вставляя непечатные русские словечки.

– Велик и могуч русский язык, – произнес с усмешкой Константин и, загасив едва раскуренную сигарету, бухнулся на кровать и продолжил просмотр фильма…

Юноша и девушка, силой своей страсти вернувшая последнего к жизни, бредут по длинной дороге. Впереди них восходит солнце, расцветают цветы, огромным, пестрым ковром ложась к их ногам. За их спиной цветы отцветают, жухнут и превращаются во прах, все рушится, гибнет, красноватое заходящее солнце медленно гаснет, скрываясь за стволами сухих деревьев.

Два солнца: восходящее и заходящее;

Два мира: рождающийся и умирающий;

Два милых создания на еле очерченной границе между двумя крайностями, два любящих сердца в хрупких грудях, слабо защищенных от ударов немилосердной судьбы.

Влюбленные идут, восход сменяется закатом, цветенье – тлением, безначальная жизнь сменяется бесконечной смертью…

Неожиданно земля уходит из-под ног юноши и девушки, и они медленно падают в разверстую звездную бездну, совсем не ведая никакого страха, по крайней мере, на их улыбающихся лицах не видно и тени смущения, смятенья и сомнения…

Падая в бездну, юноша и девушка вертятся в разные стороны, попеременно трансформируюсь во все возможные живые и неживые предметы. Звучит неестественная, малопонятная, заставляющая стынуть крови в жилах космическая музыка…

И вот внизу видна большая полянка, заросшая какими-то странными, совсем неземными деревьями и цветами четкой геометрической формы. Кубические бутоны изумрудных цветов на тонких треугольно-призматических голубых стеблях нервно вздрагивают и покачиваются от слабого дуновения серебристо звучащего ветра.

Влюбленные неторопливо опускаются на фиолетовую шаровидную траву и превращаются в две ярко-красных резко пульсирующих, полупрозрачных пирамиды одинакового объема, в туманном чреве коих бьются в такт ярко синие шестиугольные, как звезда Давида, влюбленные сердца. Нечеловеческая музыка неведомого композитора приумножает тревожные переливы и резко обрывается на затакте…

Константин остановил плеер и закурил новую сигарету… Дым медленно заполнил комнату, будто едкий Лондонский смог. Стало темно и безвозвратно одиноко. Обручников, смутно понимая, что творится, в отчаянье цепляясь за песчинки нелепой действительности, вынужденно погрузился в липкий и дурно пахнущий сон, едва успев на излете меркнущего сознания погасить зажженную сигарету о проржавевшую душку казенной кровати…

6. Поединок с телефонным аппаратом

Шатаясь и держась за хлипкие перила, Алексей Катин медленно спустился вниз по узким и скользким ступеням лестницы. С каждым отчаянным шагом боль, сжимающая седеющие виски, становилась все тише и глуше. И, когда молодой человек безнадежно достиг загаженной площадки первого этажа, боль совсем улетучилась, только в голове немного шумело, как после глубокого похмельного шторма.

Поприветствовав дежурного, молодой человек, вразвалочку (по крайней мере, так показалось приветствуемому) вышел из общежития и направился к ближайшей телефонному аппарату…

– Алло, «Скорая» слушает.

– Барышня, я, кажется, сошел с ума, мне снятся красочные кошмарики, и страшно болит голова…

– Шли бы вы молодой человек на… на прием к психиатру, и не морочили мне голову всякой ерундой… – прошипела женским голосом телефонная трубка, и короткие гудки ворвались в уши, отрезвив и вернув Алексея на грешную землю.

Катин немного постоял в будке, тщетно пытаясь осмыслить происходящее, но в голове было пусто, как на огромном стадионе во всесокрушающее ненастье. Повесив ненужную трубку, молодой человек безотчетно направился в запущенный соседний сквер.

Одуревшие от осенней свистопляски великодушные деревья, не скупясь, бросали под ноги редких прохожих золотые и медные монеты совершенно ненужных никому жухлых листьев. Осеннее солнце все еще, по привычке, струило людям квелое тепло и жиденький свет, но, несмотря на эти излияния, было замогильно прохладно и по-кладбищенски неуютно.

На громогласной детской площадке недужного сквера беззаботно резвились отвязанные малыши. Их любящие мамаши, сидя на скамейках, мирно беседовали друг с другом либо читали дежурную книгу, бдительно следя за каждым шагом своего чада, при этом утомленные повседневными заботами женщины периодически тяжело вздыхали, взирая на беспокойные детские игры и неугомонную беготню.

Только одна скамейка в сумрачной глубине сквера была бессмысленно пуста. Алексей удобно уселся на разбитую возрастом скамью, вытянул ноги и, раскинув руки, запрокинул отяжелевшую от нахлынувших потрясений голову. Прямо над ним высоко в небе плыли белоснежные, бесплотные облака. Они были похожи на больших, белых птиц, бог весть каким ветром занесенные в эту серую жизнь.

«А может это ангелы? – подумал молодой человек и бессмысленно прикрыл глаза. Картины лихо закрученного сновидения одна за другой возникали у него в непонимающем мозгу, освежая в памяти с трудом пережитые переживания. – Все происходящее во сне было настолько мерзким и жестоким, чтобы называться рядовым видением. Что-то здесь нечисто…

Фу, как жарко, будто в сталеплавильном цеху. Какого черта, я вчера туда таскался с проверкой пожарной безопасности. Делать мне было нечего, как по подвалам и фермам лазить, как я только не свалился в котел с раскаленным металлом… Да и этот сопровождающий, как он мне надоел со своим брюзжанием и критикой правительства… Кстати, Костиком его завали, как Обручникова…

Во, а не позвонить ли мне Обручникову – он у нас большой психолог, ПИД… дагог, мать его… может, он растолкует, что к чему?»

Пошарив по засаленным карманам, Катин извлек гнутый, почерневший от времени жетон и поспешил к ближайшему телефонному аппарату. В двух будках были оборваны трубки, в третьей поломан диск. Алексей вернулся к аппарату, по каковому совсем недавно звонил в «Скорую», но оный сразу же после набора номера, заглотнул жетончик и самодовольно заурчал.