Исторический калейдоскоп

Из всех форм погребения мумифицирование – эта неуклюжая пародия бессмертия, – конечно, самая оскорбительная для современного сознания. В наших глазах поддельная вечность тела скорее отрицает бессмертие, крылья души словно вязнут в этой клейкой массе смол.

На средневековых кладбищах в Европе есть могилы с простыми плитами или крестами, на которых написано одно единственное слово: Resurgam (Воскресну!).

И этот короткий победительный крик более гордо утверждает бессмертие, чем все пирамиды и нетленные мумии древнего Египта.

Эпизоды истории

О сокровищах и подарках

Археологи – страшные люди. Раскапывая древние могилы, они лишают покоя мёртвых. И даже хуже: вынимая из земли сокрытые клады, они покушаются на «комфортность» загробной жизни их древних обладателей.

Учёные уже давно пришли к мысли о неэкономическом использовании древними захваченных богатств. Внешняя опасность не была основной причиной сокрытия кладов. Для варварских народов Европы клад имел, прежде всего, сакральную ценность – стоит вспомнить хотя бы наследственные сокровища Нибелунгов, утопленные в Рейне. Часто встречающееся расположение клада в центре погребальных курганов или поселений, то есть на явно сакральной территории, применение бересты (в славянских могильниках) в качестве обёрточного материала не только для гробов и тел покойников, но и для сокровищ, делают очевидными религиозные мотивы сокрытия кладов.

Отношение к богатству в древних обществах существенно отличалось от нынешнего. Обладание богатством было важно, прежде всего, в социально-политическом, религиозном и даже этическом смысле. Богатство выступало в качестве, так сказать, нематериальной ценности. Не случайно, слова «бог» и «богатство», оба старославянские, обнаруживают корневую связь, восходящую к индоевропейской общности. В золоте и серебре воплощались сила, счастье, благополучие – именно это в первую очередь и придавало ценность благородному металлу. Удача (военная, торговая) приносила богатство, которое, в свою очередь, олицетворяло и сулило успех и преуспеяние его обладателю в будущем. Главным стремлением было иметь богатство, накапливать, а не тратить его, так как оно аккумулировало в себе социальный успех его владельца и выражало благосклонное отношение к нему богов. Поэтому его необходимо было скрыть, спрятать, то есть сделать своим навечно, чтобы обеспечить процветание себе и своему роду. Здесь – «сакральные» истоки скупости.

Сокровища накапливали в капищах и святилищах или прятали всеми возможными способами – зарывали в землю, метали в море, болото и т. д. Множество примеров тому предоставляют скандинавские саги. Так, согласно легенде, верховный бог скандинавов Один повелел, чтобы каждый павший в битве воин являлся к нему с богатством, которое было при нем на погребальном костре или спрятано им в земле. Отец скальда Эгиля Скаллагрим утопил в болоте сундук с серебром. Сам Эгиль в конце своей жизни точно так же распорядился двумя сундуками серебра: при помощи двух рабов зарыл сокровища в землю, после чего умертвил помощников. Предводитель йомсбургских викингов Буи Толстый, смертельно раненый в морской битве, прыгнул за борт вместе с двумя ящиками, полными золота. Сокровища, которые оставались на руках, тратились тоже далеко не в производительных целях: князья вознаграждали ими дружинников, купцы – верных слуг, за деньги приобреталось вооружение и предметы роскоши. Да и сами монеты зачастую служили украшениями. Арабский путешественник начала Х века Ибн-Фадлан поведал, что жены купцов-русов ходили увешанные монистами из арабских дирхемов (подобные мониста действительно найдены в женских могилах киевского некрополя).

Словом, экономика и деньги существовали в варварских обществах едва ли не сами по себе. Над торговыми путями раннего Средневековья витал отнюдь не бледный дух наживы. Люди того времени были по-своему алчны, но алчность эта имела мистико-эстетический оттенок. Сверкание россыпей серебра возжигало в их душах пламень восхищения; завладевая сокровищем, они приобщались к заключённому в нем сверхъестественному могуществу. Потому и торговля той эпохи оставила после себя не ветхие кипы приходно-расходных книг, а неувядающие предания о битвах со стерегущими сокровища драконами.

В основе подобного взгляда на материальные ценности лежало особое отношение людей той эпохи к собственности вообще, которое можно назвать магическим или мифологическим. Драгоценности, деньги, имущество – словом, богатство как таковое не имело собственно экономического значения. Человек был связан с предметом владения не юридически, то есть не через право неограниченного обладания и свободного распоряжения. Вещь была как бы продолжением личности владельца, поэтому ценность имел не сам по себе предмет, передававшийся из рук в руки, её имели те лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества.

Переданная в чужие руки собственность в большинстве случаев оказывалась не платой за те или иные услуги, а даром, скрепляющим личные взаимоотношения дарителя и принимающего дар. В древнерусском языке операции с собственностью и описываются преимущественно через два наиболее обширных блока глаголов: в один входят глаголы со значением «дать, дарить», в другой – со значением «брать, получать». Отчуждение и использование имущества в рамках системы дарений не могло быть рациональным в экономическом смысле. Но люди того времени и не стремились к этому. Одаряя и принимая дары, они вступали в служебно-иерархические отношения друг с другом, которые были, прежде всего, отношениями личной, а не экономической зависимости. Власть над людьми была важнее власти над их имуществом. Даритель делился с получателем дара долей своего социального престижа.

Безвозмездное принятие дара обязывало к ответной реакции – благодарности, которая выражалась в признании социального старшинства дарителя и, следовательно, в необходимости чтить его и оказывать ему служебные услуги; сохранить независимость можно было, либо обменявшись равноценными подарками, либо возвратив подаренное. В варварских обществах подобный взгляд на подарки был повсеместным. Североамериканские индейцы стремились во что бы то ни стало задарить (так сказать, «передарить») своих соперников, даже если эти дарения полностью истощали запасы племени. Зато честь и свобода соперников в этом случае подвергались такому уничижению, которое делало их неопасными. Принятие дара от могущественного конунга и последующая служба ему – постоянный мотив многих скандинавских саг. Монтень на заре Нового времени все ещё считал, что «если давать – удел властвующего и гордого, то принимать – удел подчинённого. Свидетельство тому – выраженный в оскорбительном и глумливом тоне отказ Баязида от присланных ему Тимуром подарков. А те подарки, которые были предложены от имени султана Сулеймана [Сулеймана II] султану Калькутты, породили в последнем столь великую ярость, что он не только решительно от них отказался, заявив, что ни он, ни его предшественники не имели обычая принимать чьи-либо дары, а, напротив,, почитали своею обязанностью щедро их раздавать, но и бросил в подземную темницу послов, направленных к нему с упомянутой целью».

Таким образом, между дарителем и одарённым возникали нерасторжимые узы взаимных привязанностей и обязательств. Господин обязан был тратить своё имение – только так он мог прослыть могущественным, удачливым, богатым («причастным богу», «наделителем благами», согласно древней этимологии этого слова). Щедрость, нерациональное расточение имущества были предметом всеобщего восхищения и прославления: «Яко же невод не удержит воды, но набирает множество рыб, тако и ты, князь наш, не держишь богатства, но раздаёшь мужем сильным и совокупляешь храбрыя» (Даниил Заточник, XII в.). Служение такому человеку, холопство у него было не только не зазорным, но и желанным. Холопства домогались, ибо оно сулило приобщение к удаче и счастью господина. Через полученные от него дары на голову холопа изливалось благоволение богов.

Христианство боролось с языческим обожествлением золота и серебра. Князь Владимир Мономах ещё в начале XII века заклинал своих подданных: сокровища в землю не хороните: то есть великий грех.

И всё же, это древнее отношение к богатству и собственности дожило до наших дней. Вашу машину поцарапали, вашу собаку обозвали уродом, – и вам это неприятно. Почему? Ведь собственно ваша личность при этом не потерпела никакого ущерба. Но мы по-прежнему расцениваем принадлежащие нам вещи и живые существа как «продолжение» себя, своей личности, и потому остро реагируем на их порчу или умаление их престижа.

Ну и, конечно, каждый из нас (особенно девушки) с младых лет знает, что принимать подарки от малознакомых людей – дело опасное. Подарок по-прежнему обязывает современных людей, он по-прежнему подчиняет.

На каком языке говорили крымские готы?

В 30—40-х годах XV века венецианский купец Иосафат Барбаро проделал лингвистический эксперимент, результатом которого был следующий вывод: «Готы говорят языком немецким, в чём я сам удостоверился, имев при себе служителя немца, который свободно объяснялся с ними на природном языке своём, и они так же хорошо понимали друг друга, как у нас житель Форли понимает флорентинца».

Однако полное взаимопонимание между немцем XV века и современным ему крымским готом как раз и заставляет подозревать в свидетельстве венецианца капитальное недоразумение. Ведь это всё равно, как если бы нам вдруг представилась возможность поболтать с князем Владимиром I Святославичем, и мы бы обнаружили, что перекинуться с ним словцом ничуть не труднее, чем разговаривать с коренным жителем современного Воронежа или Архангельска.

Достоверность сообщения Барбаро возможна при одном, совершенно немыслимом, допущении, а именно что древнегерманский язык крымских готов, полностью изолированных с V в. от всяких контактов с германскими племенами Центральной и Западной Европы, развивался абсолютно в том же направлении, что и немецкий язык, обрётший самостоятельность в государстве Каролингов. Фактически Барбаро утверждает, будто тысячелетнее проживание крымских готов в греческом, аланском, хазарском, еврейском, а с XIII века и в татарском окружении превратило их язык в живой разговорный диалект немецкого языка XV века.

Исторические примеры, напротив, свидетельствуют, что древнегерманский язык не проявлял устойчивости при длительном соприкосновении с другими этносами. Так, германцам, расселившимся в эпоху Великого переселения народов в Галлии и Италии, хватило четырёх столетий, чтобы романизироваться и заговорить по-французски и по-итальянски, – при том, что они были в этих странах господствующим этносом.

Скепсис в отношении известия Барбаро уместен ещё и потому, что бывали казусные случаи, когда за «древнеготский» язык принимали какое-то еврейское наречие, – возможно, идиш. В начале XIX в. немецкий учёный Гаккет уверял одного из своих научных адресатов, что «многие евреи, которые имеются повсюду в Понте, принимаются за древних немцев или готов».

Несовпадение этнического происхождения и языковой принадлежности у некоторых групп крымского населения можно наблюдать на примере так называемых мариупольских греков, выселившихся из горного Крыма в конце XVIII века. Русские учёные второй половины XIX века установили, что одна их ветвь называлась таты и говорила по-гречески; другая, прозывавшаяся базариане, не зная греческого, говорила на татарском языке. Причем эти отатарившиеся «греки», скорее всего, были потомками средневековых алан, некогда осевших в окрестностях Херсонеса[12 - Кулаковский Ю. А. Избранные труды по истории аланов и Сарматии / Составл., вступ. ст., коммент., карта: С. М. Перевалов. СПб., 2000. С. 151.].

Как бы там ни было, реальных подтверждений живучести древнегерманского языка в Крыму нет никаких. Академик Паллас, путешествовавший в 1793—1794 годах с научными целями по Крыму, обратил внимание на полное отсутствие «готского» (древнегерманского) языкового влияния в названиях крымских местностей, городов и рек, а также в местных татарских диалектах. Не увенчалась успехом и попытка Ф. Брауна найти «следы готской жизни» в Крыму. Объехав в 1890 году здешние татарские деревни, он признался, что никаких «ясных следов готской жизни» не обнаружил[13 - Браун Ф. Мариупольские греки // Живая старина. 1890. Вып. II. С. 79—92.].

Подводя черту под сказанным, замечу, что, согласно показанию западноевропейского писателя первой половины IX века Валафрида Страбона, «у некоторых скифских народов» Северного Причерноморья сохранялось богослужение на готском языке. Это известие способно пролить свет на то, как в действительности обстояло дело с употреблением коренного готского наречия в Крыму в раннем средневековье. По всей видимости, древнегерманский язык тогда уже утратил функцию живой разговорной речи, сохранив определенное коммуникативное значение только в качестве «священного языка» литургии[14 - См. также интересное интервью: «Молитвы на камнях: Историк Андрей Виноградов рассказывает о первых надписях на крымско-готском языке» // URL: https://meduza.io/feature/2015/12/25/molitvy-na-kamnyah?utm_source=facebook.com&utm_medium=share_fb&utm_campaign=share].

Что мы знаем о берсерках?

Берсерк в современном мире – один из самых узнаваемых исторических образов. Это – боевая элита викингов, член мужской военно-религиозной корпорации, неустрашимый воин Одина, одержимый яростью битвы (состояние боевого экстаза достигается им через употребление особого пьянящего напитка); в бою он не пользуется доспехами, довольствуясь одной медвежьей или волчьей шкурой, а силой и необузданной жаждой крови уподобляется дикому зверю, наводя панический ужас на врагов.

И лишь немногие специалисты помнят, что этот образ берсерка – всецело плод «научной мифологии», у истоков которой стоят германские историки-медиевисты первой трети ХХ в. Общественно-политическая жизнь Германии тех лет предрасполагала часть исследователей к культу закрытых мужских союзов как государствообразующих ячеек, поискам «тайного знания» древних обществ и цивилизаций, романтизации язычества и героизации разрушительных порывов древних германцев. Именно тогда под пером профессора германской древней истории и филологии (а по совместительству члена НСДАП и сотрудника Аненербе) Отто Хёфлера и его коллеги, фольклористки Лили Вайзер берсерки превратились в мужскую касту избранных воинов Одина, занимавшую исключительное положение в древнескандинавском обществе. Литература и кинематограф растиражировали и закрепили этот яркий образ в историческом сознании масс.

В последние два-три десятилетия историки и филологи провели тотальную «ревизию» древнескандинавских памятников для того, чтобы выяснить, что же на самом деле говорят источники о берсерках. Выяснились любопытные вещи.

Слово «берсерк» (berserkr) и сложносоставной термин «берсеркганг» (berserksgangr), то есть «состояние, свойственное берсерку», обычно понимаемое как «буйство, ярость, бешенство, одержимость», встречаются только в древнеисландской литературе. В языки других народов, в том числе шведов, норвежцев, датчан и немцев оно попало не ранее XVI века в качестве заимствования из древнеисландского.

Стоит ли после этого удивляться, что происхождение и этимология слова berserkr – предмет нескончаемых споров? Первый его компонент – ber- обычно переводят двояко: либо как «медведь», или же как «голый», а –serkr – как «рубашка». В соответствии с этим в слове berserkr видят либо отсыл к культу медведя (ритуальное облачение в медвежью шкуру), либо указание на то, что берсерки сражались без доспехов – голыми или в одних рубашках.

Проблема, однако, в том, что в древнеисландском (и вообще в северогерманских языках) отсутствует корень ber– в значении «медведь», а в древнегерманском, где таковой имеется, нет слова «берсерк». «Безрубашечный» вариант тоже не безупречен, хотя бы ввиду того, что в древнеисландском хорошо известен этноним serkir – «сарацины» (единственное число – serkr). Саги знают топоним Serkland – Страна сарацинов, а в некоторых из них сарацины и берсерки соседствуют, как, например, в «Саге об Эгиле Одноруком и Асмунде Убийце Берсерков». Была выдвинута и альтернативная этимология, где древнеисландское berserkr считается заимствованием из персидского bezrek, bezerk, то есть «огромный», «великан»[15 - См.: Елифёрова М. В. Берсерки: тайный воинский культ или явный научный миф? / На правах рукописи. URL: http://www.academia.edu/12575516/%D0%91%D0%B5%D1%80%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%BA%D0%B82_%D0%BD%D0%B0_%D0%BF%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%B0%D1%85_%D1%80%D1%83%D0%BA%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%B8_ (дата обращения: 04.11.2016).].

Современные «эпохе викингов» источники, к сожалению, мало проясняют дело: им в равной степени неизвестны ни голые торсы берсерков, ни медвежьи шкуры на их плечах. А в «Саге об Одде Стреле» берсерки одеты… в кольчуги.

Ключевое значение для вопроса о внешнем виде «воинов Одина» имеет драпа (хвалебная песнь) под условным названием «Морской бой при Хаврсфьорде». Авторство этого произведения традиционно приписывается норвежскому скальду Торбьёрну Хорнклови, жившему при дворе конунга Харальда Прекрасноволосого (ок. 852—933). По этой причине в более позднее время «Морской бой» был включён в «Песнь о Харальде» – биографическую поэму XII—XIII вв.

К данному источнику, так или иначе, восходят все попытки реконструкции внешности берсерков.

Берсерки здесь упомянуты дважды. Наиболее развёрнутое описание встречаем в 20-й строфе, где валькирия просит ворона рассказать о берсерках и слышит в ответ: «Волчьими шкурами звать / Тех, которые в бою / Несут окровавленные щиты, / Одерживают победы, / Когда на бой идут; / Вот чем они все заняты; / Храбрецам исключительным, / Думаю я, доверяться / Должен бы опытный, / Тем, которые рубят щиты».

Однако, как установлено, данный фрагмент является творчеством поэта XII—XIII веков, который таким образом сделал «поэтический комментарий» к 8-й строфе, посвящённой описанию морского сражения при Хаврсфьорде, где, в частности, говорится: «Рычали берсерки, / кончалась битва, / завывали волчьи шкуры, / потрясая железом».

Эти маловразумительные строки, в отличие от 20-й строфы, действительно принадлежат Торбьёрну Хорнклови или кому-то из скальдов IX века. Поэтический язык этого фрагмента так сжат и скуп на детали, что с трудом поддаётся пониманию. Строки о берсерках и «волчьих шкурах» связаны параллелизмом, поэтому не исключено, что речь идёт о синонимах. Из текста также отнюдь не следует, что «волчьи шкуры» – это боевое облачение. Возможно, мы имеем дело всего лишь с фигуральным выражением, стоящим в зависимости от «рычания» и «завывания».

И наконец, довольно-таки сумбурное описание битвы не позволяет с полной уверенностью решить, на чьей стороне сражались берсерки – Харальда или его врагов, хотя, по замечанию специалистов, грамматика все-таки склоняет ко второму варианту[16 - См.: Елифёрова М. В. Конструируя источник: казус Haraldskv??i // III Международная конференция молодых исследователей «Текстология и историко- литературный процесс» / Сборник статей. М., 2015. С. 5–14. URL: http://istina.msu.ru/media/icollections/collectioneditorship/844/7a1/10890937/Block_LAST-LAST-LAST.pdf (дата обращения: 04.11.2016).].

Именно эти неясности 8-й строфы, по-видимому, и побудили поэта, жившего триста лет спустя, добавить в текст поэмы 20-ю строфу, где берсерки выступают в качестве дружинников Харальда и отождествляются с «волчьими шкурами».

Между тем в сагах мы не встретим больше ни одного реального исторического лица в окружении дружины из берсерков или «волчьих шкур».

Не лучше обстоит дело с принадлежностью берсерков к священному союзу «мужей Одина». Эти сведения почерпнуты из «Саги об Инглингах» – поздней христианской обработки языческой мифологии скандинавских народов (написана Снорри Стурлусоном в 1220–1230-х гг.). Здесь между прочим говорится: «Один умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки, а его люди шли в бой без доспехов и были, словно бешеные собаки и волки, кусали щиты и сравнивались силой с медведями и быками. Они убивали людей, и их было не взять ни огнём, ни железом. Это называется впасть в ярость берсерка».

По поводу этого отрывка можно сказать только то, что к началу XIII в. образ берсерка уже претерпел христианскую мифологизацию, неизвестную древним памятникам. Примечательно, что в древнескандинавской мифологии Один всегда действует в одиночку, без воинской свиты. Снорри же рисует его в виде азиатского правителя (обладающего сверхъестественными способностями), поэтому наличие у него отряда телохранителей предполагается само собой.

Дальнейший обзор древних источников выявляет следующую закономерность: все древнейшие памятники, упоминающие берсерков, являются поэтическими произведениями, и в 70—80 % случаев берсерки фигурируют в них как враги.

Особенно обескураживающе выглядит «блистательное отсутствие» берсерков в рунических надписях, – а ведь это тысячи текстов, оставленных самими скандинавами (преобладают в них шведские) и не подвергавшихся переделке. Большинство из них носит характер эпитафий с указанием на происхождение, а нередко и на социальное положение покойного. И более чем странно, что в этот своеобразный мартиролог не попал ни один из тех, кто якобы принадлежал к военной элите.

Необычный вид и поведение берсерков вряд ли могли остаться без внимания со стороны народов, подвергшихся скандинавской экспансии. Но никто из англо-саксонских, франкских, византийских, арабских хронистов не заметил в рядах викингов беснующихся воинов в звериных шкурах (хотя, например, нагота пиктов и скоттов отмечена в сочинении Гильды Премудрого «О погибели Британии», VI в.). «Сага о Гуннлауге Змеином Языке» утверждает, что берсерков хорошо знали в Англии – в одном эпизоде берсерка Торорма убивают на глазах у английского короля Этельреда II (979–1016). Между тем англо-саксонские хроники не знают ни этого эпизода, ни чего-либо похожего на слово berserkr.

Собственно исторические сведения о берсерках исчерпываются двумя свидетельствами. Согласно известию «Саги о Греттире», в 1012 г. норвежский ярл Эйрик Хаконарсон запретил поединки и объявил берсерков вне закона. Правда, достоверность этого сообщения не поддаётся проверке. Настораживает то, что о нем не знают средневековые авторы трудов по истории Норвегии IX—XII вв. – Снорри Стурлусон («Круг земной») и безымянный составитель «Красивой кожи».

Остаётся исландский судебник «Серый гусь» (XII—XIII вв.) с его знаменитым запретом на «оберсеркование» (berserksgangr) под страхом «малого изгнания» (трёхлетней высылки). Эта статья замыкает раздел о церковных наказаниях за приверженность языческим культам и обращение к бытовой магии – произнесению заклинаний, наведению порчи, изготовлению оберегов для людей и скота и т. д. Именно к этой категории преступлений отнесено и «введение себя в состояние берсерка». Отсюда видно, что в христианизированном исландском обществе угрозу «оберсеркования» связывали с языческими практиками.

Если верить поздним исландским сагам, берсерки того времени использовали магию для того, чтобы заколдовать своё оружие, придав ему неотразимую силу, и самим стать неуязвимыми для врагов. Однако все их подвиги ограничивались мародёрством и насилием над соплеменниками и соседями. «Людям казалось большим непорядком, что разбойники и берсерки принуждали достойных людей к поединкам, покушаясь на их жён и добро, и не платили виры за тех, кто погибал от их руки. Многих так опозорили: кто поплатился добром, а кто и жизнью» («Сага о Греттире»). Победа над этими бандитами прославляется как весьма похвальное деяние. Причем уже с XI в. берсерков наделяют демоническими чертами, и в борьбе с ними важную роль играют христианские священники с их специфическими приёмами противостояния нечистой силе. Так, в «Саге о Ватисдоле» прибывший в Исландию епископ Фридрек, провозгласивший войну «одержимым», отпугивает демонов огнём и советует пастве убивать берсерков дрекольем, поскольку железо бессильно против их чар. С другой стороны, согласно сагам, крещёный берсерк сразу же теряет все свои сверхъестественные способности.