Битва президентов

Выпрямляясь, Мирослав поморщился, но на этот раз не от хруста суставов, а от запахов лекарств, пропитавших душную, никогда не проветривающуюся спальню.

– Она называлась Майдан, мама, – сказал он, подошел к двери, открыл ее и уточнил с порога: – Только это было в Киеве, а не в Москве.

– Жаль. А я думала, вы наконец обуздали эту ужасную Россию…

Губы Мирослава тронула слабая улыбка.

– Все впереди, мама, – пообещал он. – Не сомневайся.

Мать протянула руку, мало чем отличающуюся от желтой, высохшей конечности мумии.

– Стасик, – тихо окликнула она.

Мирослав, стоя одной ногой на лестничной площадке, демонстративно взглянул на часы. Он никогда не позволил бы себе подобного жеста, если бы не роль Стаса, в которую он вжился. Сам по себе Мирослав никогда не перечил матери, боготворил ее, а все заработанные деньги переводил на ее счет, даже не помышляя о том, чтобы потратить лишний злотый без материнского согласия. Безмозглые журналисты писали, что пани Корчиньская не доверяет сыну распоряжаться финансами самостоятельно, опасаясь, что его непременно облапошат, и задавались вопросом, как может заниматься политикой столь безвольный человек. В действительности Мирослав был не безвольным, он был мягким, любящим, заботливым сыном, и ему пришлось пересилить себя, чтобы пробормотать:

– Извини, мама, я опаздываю.

Знай пани Корчиньская, что ей перечит Мирослав, она бы высказала ему все, что думает о его поведении. Но она пребывала в полной уверенности, что видит перед собой Стаса, а потому позволила себе просительные интонации:

– Не беспокойся, я не задержу тебя надолго. Всего одна минута, Стасик… Полминуты.

Мать показала сыну кончик мизинца, похожего на обглоданную куриную косточку.

– Я слушаю тебя, мама, – произнес Мирослав смиренно.

– Тебе и Миреку было девять лет, когда я прочла вам вслух трилогию Сенкевича. «Огнем и мечом», «Потоп»…

– «Пан Володыевский», – перебил Мирослав. – Можешь быть спокойна, мама. Мы все помним. Это хранится здесь… – он прикоснулся пальцем ко лбу, – и здесь… – Он похлопал себя по груди. – Мы благодарны тебе за твои уроки и знаем, как нужно любить свою родину.

Глаза Мирослава непроизвольно увлажнились. Сказывалось то невыносимое напряжение, в котором он провел последние дни. Никогда не думал он, что взрослый мужчина способен проливать так много слез.

– Мы твои сыновья, мама, – сказал Мирослав, – но мы также сыновья великой Польши.

– Это я и хотела услышать от тебя, Стасик, – прошептала мать, сомкнув коричневые веки. – Передай мои слова Миреку, прошу тебя. Иногда он бывает таким легкомысленным.

– За последние дни он очень изменился, мама. Не сомневайся.

С этими словами Мирослав Корчиньский прикрыл за собой дверь и немного постоял в одиночестве, по-детски утирая глаза кулаком. Никого, никого не осталось у него, кроме старенькой мамы. Кто защитит его от большого жестокого мира теперь, когда Стас бросил его на произвол судьбы? Опять начнется травля в прессе, опять журналисты станут безнаказанно называть Мирослава маменькиным сынком. Кроме того, они постоянно перемывают Мирославу косточки и роются в его грязном белье. А вдруг опять посыплются обвинения в гомосексуализме? Пресса никак не желает позабыть тот отвратительный случай во время выборов, когда первый президент Польши Лех Валенса предложил Мирославу Корчиньскому явиться на дебаты «со своим мужем». Это был болезненный удар, и нанесен он был ниже пояса. Трудно тогда пришлось братьям, построившим свою предвыборную программу на борьбе с геями и лесбиянками. Они справились, и они победили, но ведь их было двое. Теперь же Мирослав остался в полном одиночестве. Рядом ни одного человека, на которого можно положиться. Всюду измена, интриги, мышиная возня.

– Ах, Стасик мой, Стасик, – проговорил Мирослав, тяжело спускаясь по ступеням, – подвел ты меня, братик. Вместе бы мы опять украли луну, а без тебя…

Он осекся, увидев в холле секретаря, подтянутого молодого человека с породистым, слегка обрюзгшим лицом. Секретарь был непривычно бледен, а руки его, держащие конверт из белой бумаги, подрагивали.

Мирослав похолодел. Он хорошо знал, что могут таить в себе подобные конверты без обратного адреса.

– Опять? – спросил тоскливо Корчиньский.

В знак согласия секретарь наклонил голову.

– Они хотят добить меня окончательно, – воскликнул Мирослав Корчиньский, потрясая кулаком, будто был способен поколотить хоть кого-то. – Подлецы, негодяи, подонки! Они пытаются запугать меня. Рассчитывают на то, что я отрекусь от своих убеждений. Не бывать этому! – Не помня себя, Корчиньский порывисто сорвал с головы кепку и швырнул ее на пол, словно намереваясь растоптать ее. – Пусть подавятся своими пулями. – Смертельно побледневший, он заставил себя замереть на месте, снова и снова вонзая ногти в ладони. – Пуль сколько? Три?

– Как и в прошлый раз. – Секретарь, соглашаясь, наклонил голову. – Одна от автомата Калашникова, вторая – от спортивной винтовки, третья – от пистолета. Ну и письмо. Зачитать?

Корчиньский отмахнулся.

– Да знаю я, знаю. «Для твоей кошки, для твоей мамы, для тебя». Так?

– Да, – виновато подтвердил секретарь. – Но слегка в иной последовательности. На этот раз первой значится не кошка, а… э-э, пани Ядвига. – Помявшись, он спросил: – Передать конверт Службе безопасности?

– Чтобы завтра об этом опять раструбили все масс-медиа?

– И как же я должен поступить?

Корчиньский поднес к глазам ладони, на которых остались красные отметины ногтей.

– Уничтожь всю эту дрянь, Адам, – решил он, нервно потирая руки. – Письмо сожги. Только не вздумай бросать в камин патроны. Маме нужен покой, полный покой.

– В таком случае, – сказал секретарь, – я сегодня же утоплю их в Висле. И еще…

– Да? – поднял брови Корчиньский.

– На вашем месте я все же не стал бы игнорировать угрозы.

– А я на твоем месте не стал бы давать советы хозяину. Особенно когда тебя об этом никто не просит, Адам.

С этими словами Корчиньский покинул отчий дом.

По пути в Краков он взвешивал свои шансы поквитаться с шантажистами, с премьером, со спикером и, наконец, с русскими, которые при жизни боялись и ненавидели Стаса Корчиньского, а теперь рассыпались в любезностях перед его останками. Шансов было маловато, и это огорчало Мирослава. Еще больнее ранило его поведение краковцев, собравшихся возле Вавельского замка. Они, видите ли, протестовали против того, чтобы их президент был захоронен рядом с прахом польских королей, великих поэтов и славных воевод. Усевшись перед телевизором в гостиничном номере, Мирослав смотрел, как эти подонки скандируют свои оскорбительные лозунги и размахивают транспарантом с надписью «Братья Корчиньские, вы действительно достойны королевских почестей?»

«А разве нет? – раздраженно размышлял Мирослав. – Разве не мы возвеличили Польшу во всем мире и заставили считаться с нами всех остальных? Не мы ли сделали страну главным союзником Америки в Европе? Не наша ли партия решительно и последовательно пресекает претензии России на мировое господство? Если бы не мы, то система ПРО так и не была бы установлена в Польше. А что предлагают народу все эти подпевалы Кремля? Простить советскую агрессию в тридцать девятом? Забыть про Катынь? Позволить русским строить газопровод в обход нашей страны? Этого вы добиваетесь, неблагодарные собаки? Вот же действительно, пся крев, она и есть пся крев!»

Последней каплей, переполнившей чашу терпения Корчиньского, стало известие о том, что лидеры большинства стран отказались присутствовать на похоронах, ссылаясь на отмену авиарейсов из-за извержения исландского вулкана. Никто из них не счел нужным почтить память президента Польши. Даже изгой Михаил Шахашвили позволил себе отделаться письменными соболезнованиями, выставив вместо себя посла. Это было не просто унижение, это был откровенный плевок на могилу бывшего покровителя и благодетеля.

Кипя от злости, Корчиньский связался со своим советником Мареком Мышкевичем, ушедшим из большой политики после фиаско в Белоруссии. Там Марек негласно руководил операцией по свержению Лукашенко, но народного восстания в стиле оранжевой революции не получилось, а получился жалкий фарс, после чего карьера бывшего посла бесславно завершилась. Корчиньские не отказались от его услуг, однако не афишировали связи с Мышкевичем, используя его в качестве консультанта.

Мирославу нравился этот умный, напористый мужчина с красивыми, сильными руками и порывистыми жестами, выдающими его пылкий темперамент. Мирослав часто прибегал к его услугам в трудные минуты и никогда не жалел об этом. Марек умел успокоить, предостеречь, внушить надежду, дать правильный совет. Вот и сейчас, вспомнив о его существовании, Мирослав Корчиньский поспешил набрать его номер.

– Да, – послышался в трубке голос, – я слушаю.

– Ты смотрел сегодня телевизор? – спросил Корчиньский, извинившись за поздний звонок.

– Конечно, – томно ответил Мышкевич. – В последние дни я его вообще не выключаю. Как ты? Как мама?

– Ты еще про кота спроси. Есть дела поважнее.

– Слушаю, пан Корчиньский.

– Прекрати эти церемонии, пожалуйста. Даже в должности премьер-министра я всегда был для тебя просто Мирославом. А сейчас тем более. Кто я теперь? – Корчиньский горько усмехнулся. – Брат погибшего президента, и только. Самое время уходить на покой и писать мемуары. Начну, естественно, с фильма про то, как двое близнецов украли луну. Ну а закончу тем, как один из них нашел погибель в русском самолете на русской земле. Что касается выжившего, то его похоронили заживо. Вот такая печальная история, Марек.