Узники Тауэра

В промежутке между этими беседами она присела за стол и написала последнее письмо отцу, закончив его следующими словами: «Итак, отец, ты знаешь теперь мое положение: я накануне смерти. Тебе это может показаться грустным, но для меня всегда было желанным концом покинуть эту юдоль печали и вознестись к небесному престолу Господа нашего Иисуса Христа. Да сохранит тебе Господь непреклонной веру в Него (если дочь может писать так к отцу), и тогда мы свидимся на небесах».

В воскресенье Гилфорд, который должен был умереть вместе с ней, просил у нее последнего свидания, но она уклонилась от встречи с ним и только послала ему записку, умоляя быть «бодрым духом». Быть может, ее слова подействовали на Гилфорда, ибо дальнейшие удары судьбы он перенес как подобает мужчине.

В понедельник леди Джейн проснулась на рассвете от стука молотков под ее окнами – это рабочие возводили эшафот. Подойдя к окну, она увидела в саду стройные ряды стрелков и копьеносцев. Тогда она присела на стул и начала спокойно ждать. Через час за окном раздался стук колес по мостовой – погребальная телега увозила тело ее мужа. Леди Джейн встала и послала ему вслед последнее «прости».

Наконец наместник Джон Бриджес и отец Феккенгем пришли за ней. Обе ее фрейлины громко рыдали и едва волочили ноги. Но леди Джейн, одетая в черное платье, с молитвенником в руках, твердым шагом двинулась навстречу смерти. Пройдя по лужайке мимо солдат, она поднялась на эшафот и сказала:

– Добрые люди, я пришла сюда умереть. Заговор против ее величества королевы был беззаконным делом. Но не ради меня оно совершено, я этого не желала. Торжественно свидетельствую, что я невиновна перед Богом и в настоящий час перед лицом всех вас, добрых христиан. – Она немного подумала и добавила: – Прошу всех вас быть свидетелями, что я умираю истинной христианкой. А теперь, добрые люди, в последнюю минуту моей жизни не оставьте меня вашими молитвами.

Леди Джейн опустилась на колени и спросила отца Феккенгема, может ли она пропеть псалом. Аббат пробормотал: «Да». Тогда внятным голосом она произнесла возвышенные слова псалма: «Помилуй мя, Господи, по великой милости Твоей, по множеству щедрот Твоих очисти мя от беззаконий моих!» Потом она встала, сняла перчатки и платок и отдала их одной из фрейлин, а молитвенник – Тому Бриджесу. Когда она расстегивала платье, палач хотел помочь ей, но она отстранила его и сама завязала глаза белым платком. Палач преклонил перед ней колени, прося прощения, и она, прошептав ему несколько слов, громко сказала:

– Прошу вас, кончайте скорее.

Опустившись на колени, она стала отыскивать руками плаху. Один из стоявших рядом священников взял ее руки и положил куда следовало. Тогда леди Джейн опустила на плаху голову и произнесла:

– Господи, в руки Твои предаю дух мой!

Белая роза Йорка

Вместе с Уайатом в Тауэре вновь очутился его давний обитатель, Эдуард Кортни – еще одна жертва бурного начала царствования Марии Тюдор.

С самого детства он был обречен на судьбу узника. С двенадцатилетнего возраста, когда его привезли в Тауэр, и до двадцати девяти лет, когда он умер в Падуе, он пробыл на свободе всего двадцать месяцев.

Его отец Генри, граф Девон, был сыном принцессы Екатерины, дочери короля Эдуарда IV. Род Кортни был знаменит – эти разбойники и крестоносцы были эдесскими графами, иерусалимскими королями и латинскими императорами; одни из них породнились браком с домом Капетов, другие – с домом Плантагенетов. Однако Кортни не удавалось сыграть ни одной царственной свадьбы, чтобы не навлечь на себя несчастья. Дед Эдуарда, Уильям Кортни, граф Девон, взяв в супруги принцессу Екатерину, завещал своему потомству мрачное наследие – Тауэр и секиру палача. Сам он провел семь лет своей супружеской жизни в Тауэре, его сын Генри был казнен за участие в заговоре кардинала Поля при Кромвеле, а его внук Эдуард Кортни, двенадцатилетним мальчиком лишенный всех титулов и владений, был оставлен узником в Тауэре. Тем не менее, многие называли его Белой розой Йорка – законным наследником английского престола.

Пятнадцать лучших лет жизни провел он в заключении. Мальчиком Эдуард пользовался дозволением бегать в саду, но по мере взросления свобода его все более и более стеснялась. В конце концов, для большей безопасности его упрятали за толстыми стенами Колокольной башни. Теперь его единственным развлечением стало слушать, как стреляют из пушки во время смены караула, смотреть из окна на плывущие по Темзе корабли и мерить шагами «Площадку заключенных» – небольшой каменный пятачок для прогулок. С ним уже не обращались как со знатным лицом. На его содержание отпускалось всего двадцать шесть шиллингов и восемь пенсов в неделю, и при нем находился всего один слуга, в то время как даже Гилфорду было дозволено иметь двоих слуг и пользоваться пищей, свечами и дровами из расчета пятьдесят три шиллинга и четыре пенса в неделю.

Только с воцарением Марии двери его темницы распахнулись. Двадцать месяцев, проведенных им на свободе, стали временем самых высоких милостей и радужных надежд. Судьба, казалось, вознамерилась вознаградить его за все страдания и лишения королевской короной.

Когда Мария королевой въехала в Тауэр, ее встретила во дворе группа коленопреклоненных узников, среди которых был и Эдуард Кортни. Она по очереди поцеловала их и повела в Королевскую галерею, давая понять, что их заключение окончено. Эта сцена, рассчитанная на дешевый театральный эффект, тем не менее, произвела сильное впечатление – и, прежде всего, на самих узников. В голове у Эдуарда Кортни зародились смелые мечты. Он пользовался большой популярностью в городе и при дворе по причине глубокого сочувствия к его безвинным страданиям. Матовая бледность его лица – следствие долгого заточения – сводила с ума придворных красавиц, а ревнители о благе отечества выражали желание видеть его супругом королевы.

Мария, годившаяся ему в матери, и сама не раз задумывалась об этом браке, пока испанский инфант окончательно не заслонил в ее глазах фигуру Кортни. Но в дни раздумий и колебаний она осыпала его милостями, которые вскружили ему голову, – сделала графом Девоном и маркизом Эксетером. Кортни стал держать себя как принц крови: он благосклонно улыбался лордам и позволял льстецам называть себя истинной Белой розой. Даже когда Мария дала слово инфанту Филиппу, он не терял надежду, что она все-таки изберет в супруги его. К большой потехе людей более дальновидных, он громко говорил о своей предстоящей свадьбе и заказал себе великолепный свадебный наряд.

Испанский посол Ренард потребовал у Марии многих жертв, в том числе и беднягу Кортни. Королева, в общем, была против нового заточения Белой розы, но Ренард убедил ее, что Кортни всегда будет являться для нее соперником, хотя бы благодаря ее сестре Елизавете. И точно, в парламенте вполголоса поговаривали о другой свадьбе – Кортни и Елизаветы, чтобы навсегда покончить с извечной враждой Алой и Белой роз. Все эти толки ежедневно передавались королеве, и Мария поняла, что без жестокости не обойтись. Все же в глубине души она сострадала бедному юноше, которого сама вызволила из узилища. Но Кортни, считавший холодность с ее стороны несправедливостью по отношению к себе, сам развязал ей руки. Его поведение стало двусмысленным, и в день, когда Уайат ворвался в Лондон, Кортни арестовали среди толпы кентских мятежников. Впрочем, Кортни и сам не мог толком объяснить, как и зачем он там оказался.

– Вы опять здесь, милорд, – сказал Джон Бриджес, высаживая его из лодки, – каким это образом?

– Право, не знаю, – ответил смущенный Кортни, – не обвинять же мне самого себя?

Мария и Ренард ожидали, не откроется ли улика против него на процессе Уайата. Однако главная улика текла в его жилах – царственная кровь. Та же причина спустя несколько дней после его ареста привела в Тауэр и принцессу Елизавету.

Том Уайат, бесшабашная голова на воле, в темнице заметно сник – настолько, что епископ Гардинер, второй советник королевы после Ренарда, даже отзывался о нем как о «маленьком Уайате», незначительном ублюдке. На суде узник намекнул, что в его отряде были люди повыше и познатнее его, – этих слов было достаточно, чтобы побудить Ренарда настоять на аресте Елизаветы. Уайат признался, что отправил ей письмо с просьбой уехать из Лондона, чтобы не подвергать опасности свою жизнь, и что она в ответном письме поблагодарила его за предостережение, но сказала, что поступит, как считает нужным. Он не стал отрицать и того, что имел переписку с Эдуардом Кортни, который побуждал его действовать решительнее.

На время общее внимание оказалось прикованным к Уайату. Джон Бриджес, пользуясь его привязанностью к жизни, заставлял узника ронять неосторожные слова, компрометировавшие Елизавету и Кортни. Мария была так довольна наместником, что сделала его бароном и членом палаты лордов.

Однако перед самой смертью к Уайату вновь вернулось его мужество. На последней очной ставке с Кортни, которая состоялась на пути Уайата на эшафот, он, к разочарованию Марии и Ренарда, твердо заявил, что не может ни в чем обвинить Кортни и Елизавету, и потребовал, чтобы его вели на казнь. На эшафоте он еще раз громогласно объявил народу, что Кортни и Елизавета не были заговорщиками. Сопровождавший его священник недовольно заметил ему:

– На суде ты говорил другое.

– То, что я говорил тогда, были слова, – ответил Уайат, – а то, что говорю теперь, – истина.

Через минуту его не стало.

На основании подобных улик обвинить Кортни было невозможно. Его продержали под стражей до свадьбы Марии и Филиппа, после чего посадили на корабль и отправили в пожизненное изгнание. Немногим более года он скитался по разным странам и внезапно умер в Падуе, двадцати девяти лет от роду. У многих осталось подозрение, что его отравили.

После смерти Эдуарда Кортни все права и опасности, связанные с титулом Белой розы, перешли к Эдмунду и Артуру де ла Поль, племянникам кардинала Поля. Башня Бошана в Тауэре сохранила много следов их пребывания там.

Летом 1562 года, когда Елизавета, теперь уже королева, была во цвете молодости и красоты, один известный астролог, по имени Престаль, предсказал, что она умрет следующей весной и английский престол перейдет к шотландской королеве Марии Стюарт. Услыхав об этом, братья Поль решили отправиться к Марии, чтобы засвидетельствовать ей свою преданность. Великая авантюристка в то время была молодой вдовой, и кое-кто шепнул юношам, что она может выйти замуж за Эдмунда, а Артура возвести в герцоги Кларенские. Их арестовали в ту минуту, когда они на лондонской пристани садились на корабль, отплывающий во Фландрию. На суде они протестовали против своего ареста и категорически отрицали намерение убить королеву; по их словам, они действительно хотели возвести на английский престол Марию Стюарт, но только после естественной смерти Елизаветы. Однако имя Кортни вновь послужило главной уликой против них, и они были приговорены к постыдной смерти изменников.

Эдмунду в то время было двадцать лет, Артуру – тридцать. Молодость братьев, а быть может, явное безумие их предприятия заставило Елизавету оказать им милость. Смертный приговор был заменен пожизненным заключением. Братьев поместили в башне Бошана – Эдмунда в верхней, а Артура в нижней комнате. Оба они оставили на стенах пометки о своем пребывании. Надписи младшего Кортни более грустны. Они нанесены на стену рядом с небольшим оконцем, откуда Эдмунд, вероятно, часто глядел на веселую жизнь, кипевшую на берегах Темзы, и на роковую пристань, где они с братом навсегда распрощались со свободой.

Все же в чем-то они были счастливее других представителей рода Кортни. Их дальний предок, герцог Кларенс, был утоплен в бочке с вином, их бабка, Маргарет Солсбери, была рассечена на куски, их отец казнен. Эдмунд и Артур умерли своей смертью и были похоронены в церкви Святого Петра.

Осужденные епископы

В начале царствования Марии протестанты не прекращали кощунствовать и осмеивать католическую религию. Один лондонский портной выбрил собаке голову наподобие священнической тонзуры. В Чипсайде нашли повешенную кошку «с обритой головой и одетую во что-то вроде ризы, а передние ее ноги были связаны и в них вложен круглый кусочек бумаги, похожий на священную облатку». В народе ходили возмутительные баллады, осмеивавшие мессу, памфлеты, мятежные листки; над католическими обрядами глумились уже в театральных интермедиях.

Мария и Филипп издали строгие законы против ереси и настаивали на их неукоснительном исполнении. Настроение большинства англичан, за исключением лондонцев – в массе своей приверженцев протестантизма, – соответствовало настроению королевской четы. Однако только спустя полтора года после своего воцарения Мария смогла победить оппозицию в парламенте и королевском Совете и начать преследования еретиков.

Ранее уже были арестованы трое епископов, сочувствовавших Реформации, – Кранмер, Латимер и Ридли. Теперь с ними решили расправиться.

Кранмер, архиепископ Кентерберийский, был лордом-примасом Англии. Другие пострадавшие епископы были назначены на свои кафедры уже после отделения англиканской церкви от Рима, так что в глазах католиков даже не являлись собственно духовными лицами; Кранмер же получил посвящение от самого Папы. Тем не менее, он содействовал разводу Генриха VIII, поддерживал меры короля против папства и участвовал в заговоре герцога Нортумберленда против Марии. Участие Кранмера в Реформации было столь значительным, что его портрет был напечатан на заглавном листе английской Библии вместе с изображениями Генриха VIII и Кромвеля. В начале 1553 года Папа признал Кранмера виновным в ереси, и он был осужден на сожжение.

Со дня ареста Кранмеру стало изменять присутствие духа. Он не был безусловным трусом. Напротив, он был смел, особенно в том, что касается нарушения моральных запретов, смел настолько, что, несмотря на свой духовный сан, женился, – и не раз, а дважды. Зная, как ненавидит его Мария, он, тем не менее, не бежал при ее приближении. Друзьям, которые советовали ему скрыться, он гордо ответил: «Ввиду занимаемого мною сана я нравственно обязан остаться и доказать, что я не боюсь дать ответ в тех реформах, которые осуществлялись в царствование покойного короля». Однако в его характере была какая-то не очень привлекательная покладистость по отношению к сильным мира сего. Она сказалась в деле о разводе Генриха VIII, проявилась она и теперь, ибо Кранмер, несмотря на свои смелые слова, шесть раз отрекался от своей ереси, надеясь получить прощение.

Заключенный в Садовую башню, он мог видеть из окна своей комнаты тот дом, где содержалась леди Джейн, рядом в Наместничьем доме лежал старый, больной, но несгибаемый епископ Латимер. Однако высокое настроение духа этих двух узников не передалось Кранмеру. Он на что-то надеялся, хотя надеяться ему было совершенно не на что. Мария жаждала отомстить ему за то зло, которое он причинил ее матери, одобрив развод, и ей самой, объявив ее незаконнорожденной. Королева прямо призналась Ренарду, что не будет иметь ни одного радостного дня, пока Кранмер будет жив.

Не так вели себя Латимер и Ридли. В комнатах Латимера не топили, а между тем зима стояла довольно суровая. Чтобы побудить наместника Бриджеса раскошелиться на дрова, Латимер с присущим ему юмором однажды заявил своему тюремщику, что, если у него в комнате не будут топить, он оставит Тауэр. Переполошившийся Бриджес, подумавший, что Латимер угрожает побегом, примчался к нему, и узник весело посмеялся над его страхами:

– Меня хотят сжечь, но прежде я умру от холода, если вы не будете топить мою комнату.

Со времени ареста Уайата и других кентских мятежников лондонские тюрьмы были переполнены настолько, что в тюрьмы пришлось обратить многие церкви в Сити (в одной из них, например, содержалось около четырехсот арестованных). Битком набит был и Тауэр. Во время одной из перетасовок узников, осуществляемой начальством, Латимер и Ридли оказались в Садовой башне вместе с Кранмером. Епископы поддерживали друг в друге мужество, ходили обедать в дом к Джону Бриджесу и там часто вступали в спор с отцом Феккенгемом о таинстве пресуществления. Кранмер на краткий миг обрел присутствие духа, но, когда его перевели в Оксфорд, он вновь сломался. В его лице Марии удалось унизить Реформацию.

Наконец настал день его казни. На пути к костру Кранмер должен был повторить свое отречение. Однако, как ни странно, именно в своей слабости Кранмер неожиданно обрел силу. Свое выступление перед духовенством он закончил следующими словами:

– Теперь я дохожу до великого дела, смущающего мою совесть больше, чем что-либо, что я говорил и делал в жизни, – это дело устранения всего противного истине. И от всего того, что я писал своей собственной рукой, но что противно истине, которую я признавал в сердце моем, и что писал от страха, для своего спасения, – я теперь отказываюсь и отрекаюсь. И так как моя рука погрешила, написав то, что было противно моему сердцу, то она первая и будет наказана: когда я пойду в огонь, она сгорит первая.

Он сдержал свое обещание.

– Вот рука, писавшая это, пусть же она первая и понесет наказание! – воскликнул он на костре и, держа руку в пламени, «не шевелился и не кричал», пока не испустил дух.

С весны 1555 года костры горели не угасая. В марте было сожжено восемь человек, в апреле и мае – четыре, в июне – шесть, в июле – одиннадцать, в августе – восемнадцать, в сентябре – одиннадцать.

В октябре пришел черед Ридли и Латимера.

– Будьте мужем, мистер Ридли! – воскликнул старый Латимер, когда пламя охватило его. – Мы нынче зажжем Божьей милостью такую свечку в Англии, которая, я надеюсь, никогда не будет затушена!

Эти слова оказались пророческими. Надо признать, что если протестанты и не умели относиться терпимо к мессе, то умирать они умели. Рассказ о смерти Роуланда Тейлора, викария Гадлейгского, содержащийся в одной из хроник того времени, может дать представление о силе духа той части английского народа, которая приняла Реформацию.