Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Еще более красноречив древнерусский нумизматический материал Владимировой эпохи. На золотых и серебряных монетах (так называемых сребрениках I типа), отчеканенных в Киеве в конце X – начале XI в., Владимир изображен в императорском облачении – длинной рубахе с узорчатой полосой и длинном плаще, скрепленном у правого плеча драгоценной застежкой-фибулой, со знаками царской власти – венцом и скипетром, и с нимбом над головой – символом царского величия.

Златник князя Владимира Святославича

Прототипом для златников Владимира послужили золотые монеты Василия II и Константина VIII, причем сходство между ними настолько полное, что первые русские образцы, поступившие в Эрмитаж, были приняты за византийские солиды[121 - См.: Толстой И.И. Древнейшие русские монеты. СПб., 1893. С. 14–17, 21–22.]. Сам факт чеканки подобной монеты, по мнению специалистов, «убеждает в том, что ее выпуск в немалой степени вызывался потребностями идеологического характера, требованиями складывающегося государственного права Средневековья и специфического значения монетной чеканки как регалии, символа самодержавной власти… Это как бы политическая декларация, отводящая хорошо известные претензии константинопольского двора на подданство народов, принимавших новую веру от Византийской церкви»[122 - Сотникова М.П., Спасский И.Г. Тысячелетие древнейших монет России: Сводный каталог русских монет X–XI веков. Л., 1983. С. 5–6.].

Общий ход русско-византийских переговоров, таким образом, рисуется в следующем виде. Василий II поначалу обратился к Владимиру с традиционным для византийских императоров предложением о найме некоторого количества русских «воев», необходимых ему для подавления мятежа Фоки. Но русский князь, воспользовавшись безвыходным положением императора, взамен потребовал себе руку Анны и знаков царского достоинства. Василию не оставалось ничего другого, как уступить, оговорив, впрочем, принятие Владимиром крещения в качестве необходимого условия женитьбы.

Тут нужно подчеркнуть, что встречное предложение Владимира о династическом союзе было, по Абу Шудже, полной неожиданностью для греков, и, значит, греческие послы, безусловно не уполномоченные обсуждать столь важный вопрос, как брак императорской сестры, должны были прервать переговоры и вернуться в Константинополь (или отправить в столицу гонцов) за новыми инструкциями. Следовательно, необходимо предположить, что греки ездили к Владимиру по крайней мере дважды. Это, в свою очередь, подтверждает наше предположение, что местом русско-византийских переговоров была нижнедунайская Болгария. В самом деле, двукратно посетить Киев за один навигационный сезон 987 г. (точнее, даже во вторую его половину, если исходить из того, что переговоры начались в июне, после того как Роман Склир выдал изменнические планы Фоки) послы Василия II не могли физически: плавание в один конец из Киева в Царьград занимало около шести недель, а мысль о вторичном зимнем посольстве – сухим путем, через территорию враждебной Болгарии, – следует отбросить как невозможную. Перенести же окончание переговоров на первую половину 988 г. мы не вправе по той причине, что летом или осенью этого года русский флот уже прибыл в Константинополь. Чтобы успеть снарядить несколько тысяч воинов и оснастить большую флотилию, Владимир должен был вернуться в Киев осенью 987 г., имея на руках согласие Василия II на брак с Анной, и, значит, русско-византийские переговоры завершились в том же году, в каком и начались, но вследствие усложнения условий соглашения были проведены в два этапа.

Условия русско-византийского договора 987 г

Неожиданное расширение круга обсуждаемых тем за счет включения в него вопросов, связанных с бракосочетанием и крещением русского князя, делает понятной роль севастийского митрополита на переговорах 987 г. Видимо, именно при его посредничестве удалось достигнуть договоренности по всем ключевым пунктам. Принятые решения, очевидно, были таковы:

Василий II выражал готовность возобновить действие прежних русско-византийских договоров. Но отныне военно-политический союз Руси и Византии должен был получить совершенно другую основу. Больше не могло быть речи об опасливых отношениях соседей поневоле, разнствующих между собой во всем и прежде всего в вопросах веры. Новому соглашению предстояло скрепить навечно дружественные узы между двумя христианскими государями и двумя христианскими народами. С этой целью Владимиру предлагалось принять личное крещение по греческому обряду и содействовать быстрейшему обращению в христианство «бояр», «руси» и «всех людей Русской земли».

В случае выполнения этого условия международный ранг крещеной «Росии» подлежал коренному пересмотру. Ей предстояло войти в византийское сообщество народов на правах ближайшего союзника василевсов и защитника христианства в «скифских» землях. Василий II обещал закрепить почетное место Русской земли в системе внешнеполитических приоритетов империи как на уровне государственных, так и церковных отношений. Вслед за духовным усыновлением Владимира император обязывался даровать ему цесарское достоинство. В этом качестве Владимир мог рассчитывать и на вполне земное родство с Василием II через вступление в брак с его сестрой – багрянородной принцессой Анной. Светское величие царственной четы следовало подкрепить основанием в Киеве митрополичьей кафедры. Чтобы компенсировать Русской Церкви подчинение власти константинопольского патриарха, Василий II соглашался предоставить ей большую степень независимости в вопросах внутреннего устройства, выбора языка литургии и т. д.

Взамен от Владимира ожидали немедленного прекращения военных действий против империи и, по возможности скорейшей, отправки в Константинополь крупного русского отряда.

Вопрос о «двуличии» Василия II

Василий II давно заподозрен историками в неискренности, если не сказать в вероломстве, по отношению к Владимиру: будто бы, уступив на словах русскому князю, византийский император и не думал когда-нибудь выполнить свое обещание относительно его брака с Анной. Упирают главным образом на то, что Василий якобы был связан в своих решениях строгой матримониальной доктриной византийского императорского двора, запрещавшей династические браки между членами царского дома и «варварами».

Политические, юридические и богословские обоснования этого запрета содержались в постановлениях Трулльского собора 691–692 гг., где, правда, василевсам не возбранялось родниться через браки с иноземными правителями христианского вероисповедания. Однако со временем светская власть по-своему перетолковала соборные постановления, и отнюдь не в сторону умеренности. При императорах Македонской династии (867– 1056) любое брачное предложение из-за границы стало рассматриваться как нежелательный мезальянс. Например, Константин Багрянородный высказывается по этому поводу весьма категорично («Об управлении империей», глава 13): «…никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением, особенно же с иноверным и некрещеным, разве что с одними франками». В его глазах любые притязания подобного рода со стороны иноземных владык есть всего лишь «неразумные и нелепые домогательства», особенно неуместные, если они исходят от «этих неверных и нечестивых северных племен». При этом оказывается совершенно неважным, «той или иной из царских родственниц» является невеста, «из далеких или близких царскому благородству [она была], ради общеполезного или какого иного дела [она выдана]…» – в любом случае, пишет Константин, присваивая себе право толкования соборных решений и не моргнув глазом искажая их суть, «канон это запрещает и вся Церковь считает это чуждым и враждебным христианскому порядку».

Непоколебимым приверженцем подобных воззрений зарекомендовал себя также Никифор Фока. Его отказ германскому королю Оттону I, искавшему в Константинополе невесту для своего сына Оттона II, был выражен в следующих словах: «Неслыханнейшее дело, чтобы багрянородная дочь багрянородного императора[123 - Германский король сватал одну из дочерей покойного Романа II, которые все доводились Никифору Фоке падчерицами.] могла быть выдана за иноземца».

Все это так. И тем не менее такой методологический подход, когда о поступках конкретного человека судят с позиций абстрактного долженствования, едва ли можно признать верным. Один весьма авторитетный моральный кодекс, например, требует от нас не убивать, не красть, не прелюбодействовать и т. д., однако у историков есть масса причин полагать, что политические деятели христианских стран не всегда руководствовались им на практике. Как известно, политическая теория и реальная политика тоже далеко не всегда пребывают между собой в полной гармонии. Говорить с чистой совестью о недопустимости иноземных браков имперским «расистам» мешало отсутствие у них чистой родословной, ибо на деле отступления от заявленного «брачного императива» бывали совсем нередки, и каждое столетие являлось свидетелем нескольких подобных случаев.

В этом отношении характерен пример того же Константина Багрянородного, все-таки допускавшего исключения как в теории (замечание о франках), так и на практике: в 944 г. он женил своего сына Романа II на побочной дочери итальянского короля Гуго, Берте-Евдокии. Подобным же образом поступил в 1064 г. император Константин X – женой его сына Михаила стала дочь грузинского царя Баграта IV. Лет на десять раньше император Константин IX Мономах сам женился (четвертым браком) на аланской княжне.

Когда насущные политические нужды властно заявляли о себе, сватовство иностранного государя к византийской принцессе проходило легко и без заминок. Так, в 927 г. Роман I Лакапин был вынужден выдать свою внучку Марию-Ирину за «василевса болгар» Петра Симеоновича, чтобы приостановить болгарский натиск на балканские владения Византии. Оттон I три года (967–969) безуспешно пытался получить согласие Никифора Фоки на бракосочетание Оттона II с одной из византийских принцесс. Не помогали ни дипломатические переговоры, ни бряцание оружием. Но как только Иоанн Цимисхий, сменивший Фоку на троне, был поставлен перед необходимостью свернуть военные действия в Южной Италии, чтобы сосредоточить все силы против Святослава, брачный контракт с германским императором был немедленно подписан, причем по инициативе византийской стороны.

Конечно, могут возразить, что внучка Романа I, отданная за Петра, и племянница Цимисхия Феофано, ставшая женой Оттона II, были не чета багрянородной Анне, поскольку обе они приходились кровными родственницами не законным василевсам, а их формальным «соправителям». Но ведь при заключении в 987 г. русско-византийского договора и речь шла не о преодолении империей временных военно-политических трудностей, а о сохранении Василием II личной власти и судьбе Македонской династии в целом. В той ситуации он вряд ли руководствовался требованиями матримониальной традиции, к тому же вовсе не являвшейся такой уж незыблемой.

Василий II не был человеком, слепо придерживавшимся раз навсегда установленных правил. Наоборот, Михаил Пселл рисует его сторонником неординарных решений, особенно в минуту опасности. Политическая выгода всегда представляла для него несравненно большую ценность, нежели верность обычаю, в том числе и в области династических браков. Имеется бесспорное свидетельство того, что он отнюдь не считал смертным грехом выдачу багрянородной царевны замуж за иностранца, так как через несколько лет после замужества Анны он отдал и другую свою сестру за германского императора Оттона III. Правда, для того, чтобы получить ее, последнему понадобилось шесть лет нудных переговоров (995 —1001), однако свадьба все-таки состоялась, хотя Василий уже не был тогда в таком плачевном положении, как в 987–988 гг.

Словом, поведение Василия II во всех трудных случаях определяли конкретные обстоятельства, что, принимая во внимание бурные события его царствования, совсем неудивительно. Поэтому нет ничего невероятного в том, что в 987 г. он с чистым сердцем пошел на заключение родственного союза с Владимиром, раз никакие другие посулы русскому князю не могли надежно гарантировать безотлагательной отправки им в Константинополь обещанной военной помощи.

В конце концов, заключая брачный договор с «архонтом росов», Василий II, как человек умный, понимал, что в данном случае он не столько нарушает официальную доктрину, сколько идет наперекор общественному мнению, настроенному враждебно по отношению к «народу рос» в связи с обострившимся ожиданием на исходе тысячелетия второго пришествия Христа[124 - Русы («народ рос») отождествлялись в Византии с библейским народом Рош, с которым связывалось исполнение пророчеств о падении Константинополя. В конце X – начале XI в. антирусские настроения в византийском обществе были достаточно сильны, о чем свидетельствует, например, одно византийское сочинение, где Владимир назван «змеем», похитившим несчастную Анну.]. Но коль скоро возможность этой брачной сделки ставилась в зависимость от крещения русского «варвара», то страдал от нее один лишь имперский предрассудок, а не христианский принцип династической политики, сформулированный Трулльским собором – не выдавать византийских принцесс замуж лишь за некрещеных варваров.

К тому же в 987 г. тяжелые раздумья о собственном будущем заставили Василия II начисто забыть об аристократической спеси «василевса ромеев». Есть сообщения арабских историков, что между сентябрем 987 и апрелем 988 г., то есть одновременно с русско-византийскими переговорами, Василий искал помощи против Фоки в Каире, у египетских Фатимидов, и согласился на предъявленные ему «унизительные условия», хотя смог договориться не более чем о дипломатической поддержке[125 - См.: Поппэ А. Политический фон крещения Руси. С. 221.].

Серьезность намерений Василия II в отношении русского брака Анны явствует, между прочим, из истории с адресованным ему письмом французского короля Гуго Капета (987–996). Этот документ был составлен в конце 987 – начале 988 г. (неграмотный король возложил это поручение на реймсского архиепископа Герберта, который позднее станет римским папой под именем Сильвестр II). В то время основатель династии Капетингов был также не прочь породниться с византийскими василевсами, устроив брак своего сына Робера с «дочерью священной империи», под которой, несомненно, подразумевалась Анна – единственная на тот момент совершеннолетняя невеста, рожденная «в порфире»[126 - Три дочери брата Василия II, Константина VIII, не подходят под эту формулировку Герберта: старшая Евдокия к 987 г. постриглась в монахини; две другие – Зоя и Феодора, появившиеся на свет в 978–979 гг., – были еще детьми. Насчет Анны существует точное известие Скилицы, что она родилась 13 марта 963 г. (см.: Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 110).].

Казалось, Гуго выбрал для сватовства самое подходящее время – восстание в восточных провинциях должно было сделать Василия податливым, дабы не поставить под угрозу еще и южноитальянские границы империи. Однако письмо с брачным предложением, по всей видимости, так и не было отправлено в Константинополь. Причиной тому, надо полагать, было обескураживающее известие о помолвке Анны с русским князем[127 - См.: Поппэ А. Политический фон крещения Руси. С. 230.]. Действительно, едва ли не тотчас после написания письма Гуго бросил свою константинопольскую затею как вполне безнадежное предприятие и скоропалительно (не позднее 1 апреля 988 г.) женил Робера на Сусанне, вдове фландрского графа Арнольда II. Эта поспешность, очевидно, была вызвана тем, что, по достоверным сведениям информаторов Гуго в Константинополе, свадьба Владимира и Анны считалась при византийском дворе делом решенным. Водить за нос своих политических союзников вообще было не в характере Василия II, который, по свидетельству Пселла, бывал коварен лишь на войне, а во время мира проявлял «царственность». Это понятие включало и верность однажды данному слову: «Подвигнуть его на какое-нибудь дело было нелегко, но и от решений своих отказываться он не любил».

Итак, Василий II был слишком гибкий политик, чтобы позволить политической догме опутать себя по рукам и ногам. И затем, мы не должны упускать из виду всей исключительности политической ситуации 987–988 гг., когда самой силою вещей русско-византийские отношения приобрели качественно иной характер, поставив Василия II перед необходимостью переосмыслить роль «внешней Росии» в начертанной прежними василевсами схеме внешних связей и приоритетов Византии. Дерзкое требование Владимира о династическом браке вынуждало искать другую почву для сближения, нежели сезонная торговля и наемничество. Обращение русского «архонта» и его страны в христианство (и женитьба Владимира на Анне как условие этого обращения) отвечали стратегическим интересам Византии. Как показали дальнейшие события, Василий II отлично понимал это. Важность и необходимость русско-византийского союза отнюдь не исчерпывались для него единовременной помощью русского князя против Фоки. Обманывать Владимира в таком щепетильном деле, как династический брак, значило играть с огнем. Нельзя забывать, что в 987 г. русы не были где-то далеко, они находились рядом, у самых границ империи, действуя заодно с болгарами. Дружба Самуила с Владимиром грозила Византии в самом ближайшем будущем многими бедами, возможно не меньшими, чем восстание Шоки. В цели Василия II на переговорах с Владимиром входило, таким образом, еще и расторжение военного союза Руси с Болгарией, и, забегая вперед, надо сказать, что в политическом плане это ему вполне удалось.

С учетом всех этих аспектов русско-византийских отношений на 987 г. переговорная программа Василия в том виде, в каком она изложена на этих страницах, не только не выглядит чем-то невозможным с точки зрения внешнеполитических и матримониальных традиций Византии, но, напротив того, предстает совершенно необходимым, разумным и, безо всякого преувеличения, великолепным дипломатическим ходом. Словно шахматный игрок, попавший в матовое положение, Василий II пожертвовал королевой, и эта жертва спасла все.

Побудительные мотивы Владимира к принятию крещения

Заметим еще раз, что вся эта политическая сторона дела осталась совершенно неизвестной древнерусским писателям. Но мы должны признать их правоту, по крайней мере в том, что решение князя Владимира креститься нельзя сводить к одним политическим резонам, которые сегодня очевидны и более или менее понятны. Предложение Василия II породниться с византийским императорским домом было чрезвычайно выгодно и почетно для честолюбивого «робичича», по-видимому прекрасно сознававшего бесперспективность дальнейшей культурно-политической изоляции созданного им обширного государства от христианского (то есть европейского) мира. Благодаря браку с багрянородной царевной русский князь входил в семью европейских правителей, становясь на равную ногу с могущественнейшими государями, многие из которых не могли даже мечтать о столь тесном родстве с византийскими василевсами. Недаром при германском дворе завистливо судачили о киевском счастливчике, с удовольствием смакуя злые сплетни о нем[128 - См.: Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 321–322; Поппэ А. Князь Владимир как христианин // Русская литература. 1995. № 1. С. 37.]. Принятие Владимиром христианства, рассмотренное под этим углом зрения, выглядит не более чем прагматичной политической сделкой, ибо религиозная сторона дела была здесь поставлена в чересчур тесную зависимость от политических видов.

Но если политические соображения, сыгравшие, по всей видимости, решающую роль на русско-византийских переговорах 987 г., и оттеснили духовные мотивы обращения Владимира на задний план, где они образуют сегодня лишь едва различимый фон истории его крещения, то это совсем не значит, что мы можем полностью пренебречь ими. Правда, угадывая их, легко впасть в то же заблуждение, что и древнерусские книжники XI–XII вв., в представлении которых преображение Владимира явилось следствием некоего кризиса духа, вызванного внезапным осознанием греховности всей его прежней жизни и неудовлетворенностью старыми языческими верованиями. Уже автор первого научного труда по истории Русской Церкви, архиепископ Филарет (Гумилевский), повторил эту ошибку, придав «духовным исканиям» крестителя Руси напряженный психологический драматизм: «Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того – пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе – душа искала света и мира»[129 - Цит. по: Карташев А.В. История Русской Церкви. С. 136.].

Яркость красок, игра контрастов в этой картине заворожили многих ученых, так или иначе отдавших дань романтико-психологическому истолкованию произошедшей с Владимиром перемены. По сути, такой подход является отголоском святоотеческих представлений о всякой человеческой душе как «прирожденной христианке», томящейся жаждой слияния с божеством. Эти воззрения имели определенный исторический смысл в рамках позднеантичной культуры, с ее космополитической всечеловечностью, философскими поисками Единого и единства, религиозным скепсисом по отношению к собственным богам, усталостью, духовным разочарованием, страстным желанием утешения и «спасения». Но они совершенно не применимы к эпохе христианизации европейских «варваров» (V–XIII вв.). Если греко-римский языческий мир отвечал на требование христианства возродиться в новой вере своими «самыми заветными муками мысли и чувства», то в «варварских» землях христианство не встретило никаких религиозных чаяний, никаких «издавна неудовлетворенных потребностей веры»[130 - Аничков Е.В. Язычество и Древняя Русь. С. XXVI.]. Там царил культ грубой физической силы, кровавых воинских доблестей, материального изобилия и успеха, понимаемого как непрерывное приращение господства, мощи, славы и богатства. Там искали не душевного покоя, не «света и мира», а войны и побед, добычи и почестей. Братоубийство, конечно, не относилось к числу похвальных деяний, но совершенное в пылу междоусобной брани, в борьбе за власть, оно считалось выражением «божьего суда». Бог для язычников был не в правде, а в силе, и высшая правда всегда оказывалась на стороне победителя.

Близкое знакомство с римско-византийской цивилизацией, безусловно, расшатывало традиционные устои «варварского» мира, порождая тягу к усвоению политического и культурного наследия христианского юга. Однако христианская цивилизация привлекала «варваров» отнюдь не тем, что она была христианской. Напротив, именно христианство в его, так сказать, чистом виде, как нравственное учение, как образ жизни, вызывало непонимание и неприятие, ибо грозило разрушить все те ценности военизированного «варварского» общества, на которых зиждились его сила и благополучие. К новой вере приобщались пассивно, как бы нехотя и в самую последнюю очередь, когда политические, экономические и культурные связи с христианским миром крепли настолько, что становились уже нерасторжимыми.

Побуждения к принятию крещения, собственно, были теми же, по которым раньше упорствовали в идолопоклонстве: могуществу по-прежнему отдавали предпочтение перед смирением и, предавшись под покровительство христианского Бога, надеялись достичь величия и торжества над врагами[131 - «Сага об Олаве Трюггвасоне» рассказывает о своем герое, что, будучи еще язычником, он купил на вес золота щит с изображением креста. Сам предмет и цена, за него уплаченная, лучше всяких слов говорят о том, какого рода ценность представляла для Олава главная христианская эмблема.]. Чтобы привлечь к себе эти грубые души, христианство должно было оставить в тени все, что могло казаться в Иисусе слабостью (близость с бедняками, проповедь смирения, крестные страдания и проч.), и явиться перед ними в образе Бога Сил,

Христа-Вседержителя, почти полностью слившегося с Богом Отцом. Христианские миссионеры проповедовали в «варварских» странах не столько Евангелие, сколько единобожие. Христу одному предстояло превзойти могуществом и славой мириады богов национальных языческих пантеонов. И христианский Бог – Отец и Сын одновременно – вступал со всеми ними в состязание, являя свою абсолютную власть над природой и людьми в акте сотворения мира и человека, в триумфе Воскресения, на Страшном суде. За многие столетия миссионерской деятельности Церковь опытным путем установила, что именно эти страницы Библии воздействуют наиболее сильным образом на чувства и воображение «варваров». Не случайно соответствующие эпизоды занимают не менее четверти содержания летописной «Речи философа». Причем свой рассказ о воскресении мертвых и последнем суде, когда каждому воздастся «по делом его: праведным царство небесное, и красоту неизреченную, и веселие без конца, и не умирати во веки, грешником же мука огнена, и червь неусыпающий, тьма кромешная, и муке не будет конца», греческий «философ» подкрепил демонстрацией Владимиру «запоны» (холста с вышитым или нарисованным изображением), «на ней же бе написан страшный суд Господень, и показываше ему [Владимиру] одесную [справа] праведныя в веселии предъидуща в рай, а ошуюю [слева] грешники идуща в муку вечную». Пораженный услышанным и главным образом увиденным, Владимир «воздохнув рече: «добро сим одесную, горе же сим ошуюю».

Здесь литературному персонажу по имени «Владимир» приписаны чувства, действительно испытанные десятками и сотнями тысяч живых людей, которые со страхом узнавали, что их посмертная участь находится всецело в руце Божией. У Владимира, рожденного и воспитанного на языческом севере, не было внутренней предрасположенности к христианству, как у его братьев, сызмальства находившихся при дворе княгини Ольги. Душе его для обращения необходим был сильный внешний толчок, и впечатляющая картина Страшного суда вполне могла дать его мыслям нужное направление.

Стоит отметить, что тема загробного воздаяния присутствует в церковном уставе Владимира, который грозит ослушникам церковных правил «перед Богом… отвечати, на Страшнем суде, пред тьмами ангелов, и деже каждого дела не скрыються, благая или злая, идеже не поможет никтоже кому, но токмо правда избавить от вторыя смерти, от вечныя мукы… от огня негасимаго. Господь рече: в день месть воздам, содержащим неправду в разуме, тех огнь не угаснет, и червь их не умрет; сотворившим же благая [идти] в жизнь и в радость неизреченную, а сотворившим злая… неизмолим суд обрести». Не исключено, что здесь мы имеем дело с неизбывным духовным переживанием самого автора устава, навсегда завороженного грозными отблесками адского пламени. Во всяком случае, имеющиеся свидетельства о второй половине жизни Владимира показывают, что обращение его было непритворным, и, следовательно, обещая Василию II креститься, он не лицемерил и не вел беспринципную политическую игру ради того, чтобы любой ценой заполучить в жены царевну Анну. Политика и религия сплелись здесь настолько тесно, что их просто невозможно отделить друг от друга.

Крещение Владимира

Духовные беседы с севастийским митрополитом, по-видимо-му, и в самом деле произвели на Владимира глубокое впечатление, ибо тотчас по их завершении он объявил о своей незамедлительной готовности креститься. «Переговоры закончились тем, что царь русов принял христианство», – свидетельствует Абу Шуджа. Его известие имеет хронологическое соответствие в древнерусских произведениях XI в., где обращение Владимира также отнесено к 987 г. Так, в «Памяти и похвале Владимиру» Иакова Мниха сказано: «И седе в Киеве князь Володимер… месяца июня в 11, в лето 6486 [978 г.]. Крести же ся князь Володимер в десятое лето по убьении брата своего Ярополка», то есть в 987 г.[132 - Следует иметь в виду особенность древнерусского счета. Высчитывая дни или годы, прошедшие после отмеченного события, древнерусские люди начинали счет с того года (дня), в котором произошло это событие, а не со следующего за ним. Например, «третьего дня» означало не «через два дня на третий», а «позавчера»; «в третье лето» – «через год» (см. у того же Иакова Мниха: «на другое лето по крещении к порогом ходи, на третье Корсунь город взя») и т. д. «Десятое лето», отсчитываемое от 978 г., дает таким образом 987 г.После того как в 1888 г. А.И. Соболевский обратил внимание на эту особенность древнерусской метрологии (см.: Соболевский А.И. В каком году крестился св. Владимир? // Журнал Министерства народного просвещения. 1888. № 6. С. 399), в ученой среде разгорелся жаркий спор, так как в «Памяти и похвале Владимиру» есть и другое хронологическое указание: «По святем же крещении поживе блаженый князь Володимир 28 лет». С учетом указанного арифметического метода оно выводит на 988 г. (1015– 27 = 988). Но это значило бы, что Иаков, противореча сам себе, смыкается в данном случае с известием Повести временных лет, которая приурочивает крещение Владимира к взятию Корсуни, датируя оба события 988 г. Между тем Иаков пишет, что корсунский поход состоялся «на третье лето» после крещения князя, и, следовательно, придерживается в этом вопросе собственной, а не летописной хронологии. То, что дата крещения Владимира у Иакова не может совпадать с летописной, явствует также из того, что смерть Ярополка, от которой отсчитывается «десятое лето», датирована у него 978 г., тогда как Повесть отмечает ее под 980 г. Противоречие двух систем высчитывания времени крещения Владимира – от года смерти Ярополка и от года кончины самого Владимира, – по всей видимости, объясняется тем, что фраза «По святем же крещении поживе блаженый князь Володимир 28 лет» принадлежит не Иакову Мниху, а позднейшему редактору его «Похвалы», который ориентировался на летописную хронологию. Преподобный Нестор в своем «Чтении о Борисе и Глебе», говоря о крещении Владимира, называет, как и Иаков Мних, 987 г. Надо полагать, что в XI в. эта дата была общепринята.] Вероятно, обряд крещения был совершен над ним в июле – августе, самое позднее, в начале сентября этого года.

Труднее решается вопрос о месте, где крестился Владимир. Как уже говорилось, в XII в., когда окончательно оформилась «корсунская легенда», официальное предпочтение летописцев было отдано Корсуни. Правда, начатки понятия о научной добросовестности не позволили им скрыть того факта, что, наряду с их мнением на этот счет, существовали и другие: «Се же не сведуще право [не знающие истины] глаголют, яко крестился есть в Киеве, иные же реша – в Василеве, другие же инако скажут; крещену же Володимеру в Корсуни».

Сказание об «испытании вер» и «Речь философа», взятые как самостоятельные произведения, действительно предполагают обращение Владимира, так сказать, «на месте», в его княжем тереме[133 - См.: Шахматов А.А. Корсунская легенда о крещении Владимира. С. 1029–1153; Он же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С. 133–161.]. Историко-филологическая критика «корсунской легенды», выявившая ее литературное происхождение, по крайней мере в части, касающейся Владимирова крещения, придала вес показаниям «несведущих», побудив многих ученых высказаться в пользу Василева (княжеской резиденции на реке Стугне) или Киева[134 - Историографический обзор см.: Шмурло Е.Ф. Курс русской истории. Возникновение и образование Русского государства (862—1462). Изд. 2-е, испр. Т. 1. СПб., 1999. С. 398–404; Рапов О.М. Русская церковь в IX – первой трети XII в. С. 221–226.]. Было заявлено, что голоса «несведущих» отражают древнейшее воззрение наших предков, согласно которому Владимир крестился в Русской земле. В доказательство их правоты приводили два иностранных свидетельства. Яхья Антиохийский вроде бы протягивает «несведущим» руку, когда пишет: «и заключили они [Владимир и Василий II] между собой договор о свойстве. И женился царь русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны… И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою…»

Есть также показание с противоположной стороны света. Скандинавская «Сага об Олаве Трюггвасоне» (в древнейшей редакции монаха Одда) излагает историю крещения Владимира следующим образом. Когда Олав, воспитанный в «Хольмгарде», при дворе Владимира, подрос, то испытал духовный перелом. Ему было ниспослано видение, из которого явствовало, что князя Владимира, его благодетеля, и «многих людей, которые верили в деревянных идолов», ожидают загробные мучения.

Олав не медля устремился в Константинополь, где был наставлен в вере «одним превосходным епископом» и крестился. В «Хольмгард» он вернулся уже другим человеком. Отныне он не уставал напоминать Владимиру, насколько «прекраснее вера, когда веруешь в истинного Бога и творца своего, который сделал небо и землю, и все, что им сопутствует», и «как мало приличествует тем людям, которые являются могущественными, заблуждаться в таком великом мраке, чтобы верить в тех богов, которые не могут оказать никакой помощи». Владимир «долго сопротивлялся и говорил против того, чтобы оставить свою веру и тех идолов, но все же понял он благодаря Божьей милости, что многое отличало ту веру, которая была у него, от той, которую проповедовал Олав». К убеждениям Олава присоединила свой голос мудрая жена Владимира, княгиня Аллогия, и в конце концов «согласился конунг [Владимир] и все его мужи принять святое крещение и правую веру, и был там крещен весь народ».

Ввиду того, что Яхья и «Сага об Олаве», в сущности, ведут рассказ о совершенно разных вещах, приходится выбирать между ними, и это сразу сокращает доказательную базу «местной» (киево-василевской) версии крещения Владимира с двух до одного свидетельства. Первым делом естественно отпадает скандинавское известие, ибо оно отстоит от истины даже дальше, чем «корсунская легенда», которая хотя бы знает о связи между крещением Владимира и его женитьбой на Анне (в действительности Олав покинул Русь задолго до того, как Владимир принял христианство[135 - Критику исторических сведений саги об Олаве см.: Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты, перевод, комментарий. Сер.: Древнейшие источники по истории народов Восточной Европы. М., 1993. С. 206–208.]). Но затем свою несостоятельность обнаруживают и сведения арабского историка, поскольку такой ход событий, когда язычник Владимир сначала женится на христианке Анне, а потом крестится и заполучает жену (!), бесспорно, обусловлен только тем, что Яхья в данном случае не совладал ни с логикой, ни со стилистикой. Разумеется, логико-стилистическая погрешность не может считаться доброкачественным историческим свидетельством. Здесь уместно вспомнить постановление Трулльского собора о недопустимости браков с язычниками – это правило в Византии действительно соблюдалось неукоснительно. Таким образом, сообщение Яхьи нуждается в серьезной поправке, состоящей в том, что крещение Владимира произошло, несомненно, до бракосочетания (или обручения) с Анной и до приезда в Киев «митрополита и епископов». Но тогда оно теряет всякое значение для разрешения интересующего нас вопроса.

Обращение же к русским источникам показывает, что все наши писатели XI в. (Иаков Мних, митрополит Иларион, преподобный Нестор) вообще не упоминают напрямую названий топографических пунктов, имеющих отношение к крещению Владимира. Это опровергает принадлежность «несведущих» к продолжателям древнейшей, «докорсунской» традиции, заставляя отнестись к их мнению о крещении Владимира в Киеве или Василеве как к интеллектуальному продукту того же XII в. и потому не имеющему никаких преимуществ перед «корсунской легендой».

Между тем при сопоставлении вероятного факта проведения русско-византийских переговоров на территории нижнедунайской Болгарии с указанием Абу Шуджи на то, что Владимир крестился сразу же после их окончания[136 - Ср. с сообщением Иоакимовской летописи: «…иде Владимир на булгары и, победи их, мир учини и приат кресчение сам и сынове его…» (Татищев В.Н. Собр. соч. Т. I. С. 112). Ничего не зная о переговорах Владимира с Василием II, летописец тем не менее сохраняет ту же последовательность: заключение мирного договора – крещение.], открывается возможность заключить последнее событие совершенно в иные географические рамки. В этом случае обсуждению подлежат два варианта. Согласно первому, севастийский митрополит мог окрестить Владимира непосредственно в том городе или местечке Нижнего Дуная, где проходили переговоры. Однако такое скромное, почти «домашнее» крещение «архонта росов» плохо вяжется с исключительным значением этого действа в свете беспрецедентного родственного союза Владимира с византийским царствующим домом и той роли спасителя Македонской династии, которую призван был сыграть новообращенный вождь «народа рос». Соображения престижа, в равной степени важные для обеих сторон, требовали придать крещению русского князя и его предстоящему бракосочетанию с Анной торжественный характер. А достичь этого можно было только перенеся соответствующие церемонии в столицу Византии. Отсюда с необходимостью следует, что Владимир должен был креститься в Константинополе, в присутствии василевсов, их сестры, представителей знати и высшего церковного клира. Некогда так поступила княгиня Ольга, почему же ее внук, преследовавший почти те же самые цели, должен был действовать иначе? Ведь именно он был господином положения и диктовал Василию II условия соглашения.

В этой связи большой интерес представляет один отрывок из «Похвалы Владимиру» митрополита Илариона (в составе его «Слова о законе и благодати»). Уподобляя в этом месте Владимира императору Константину Великому, Иларион пишет: «Он [Константин] с матерью своей Еленою крест из Иерусалима принес, по всем владениям своим части его разослал, веру укрепил. Ты же с бабкою твоею Ольгою принес крест из нового Иерусалима, града Константина – по всей земле своей поставил и утвердил веру». Воздвижение в Русской земле духовного «креста», то есть утверждение и распространение христианской веры, уподобляется здесь рассылке частичек настоящего креста, на котором был распят Спаситель, по землям Византийской империи, но этот «духовный крест», по убеждению Илариона, доставлен был Владимиром, как и Ольгой, из Царьграда (не из Корсуни!). Путешествие Ольги в Константинополь ради принятия крещения – бесспорный исторический факт. Не значит ли это, что и Владимир помнился русским церковным деятелям середины XI в. как цареградский паломник? Да и христианское имя Василий, принятое Владимиром при крещении в честь Василия Великого, наводит на мысль, что император Василий II, нареченный в память того же святого, выступил в роли его крестного отца. Конечно, все это лишь косвенные доказательства, но серьезной альтернативы им на сегодняшний день не существует[137 - За «цареградское крещение» Владимира высказывался А.Л. Никитин, поделившийся двумя своими наблюдениями над летописным текстом (см.: Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 48–49, 248). Во-первых, по чтению Ипатьевского списка Повести временных лет, крещение Владимира состоялось в Корсуни, «в церкви святое Софьи», что, по мнению исследователя, может быть отголоском воспоминаний о крещении князя в константинопольской Святой Софии. Затем ученый предложил по-новому взглянуть на летописный «Василев», в котором, согласно «несведущим», произошло обращение Владимира. Древнерусский Василев на Стугне был заложен уже после княжеского крещения, о чем свидетельствует его название, образованное от крестильного имени Владимира (Василий). Но, возможно, его упоминание в летописи в связи с крещением Владимира – не простой анахронизм. Этот топоним мог появиться в Повести временных лет вследствие искажения греческого слова «Василеополис», то есть «город василевсов», как нередко назывался Константинополь в самой Византии и за границами империи (так, «Царьград» является древнерусской калькой с «Василеополиса»).].

За крещением Владимира, видимо, должно было последовать его обручение с Анной. Эта церемония отвечала интересам обеих сторон: Владимир законным образом закреплял свои права на царственную невесту, а у Василия II прибавлялось уверенности, что его русский зять не замедлит с отправкой в Константинополь вспомогательного войска. Поездка Анны в Киев для официального бракосочетания, естественно, откладывалась до выполнения Владимиром этого важнейшего условия договора. Кроме того, Владимиру предварительно надлежало еще объявить христианство государственной религией Русской земли, ибо багрянородная сестра василевсов не могла быть послана в языческую страну, чтобы царствовать над идолопоклонниками.

После обручения с Анной у Владимира уже не оставалось причин и далее откладывать свой отъезд в Киев. Все гарантии были получены, все формальности соблюдены. Теперь Владимир должен был поспешать, дабы не дать Фоке воцариться в столице империи и обратить его договоренности с Василием II в пустой звук.

Глава 4 Крещение Киева

Отправка в Византию русских «воев»

Владимир возвратился в Киев осенью 987 г. и сразу приступил к последовательному выполнению взятых на себя обязательств. По известию Иакова Мниха, первым его делом было приобщить к новой вере свою семью – многочисленных жен и детей, а также всех ближних и дальних родственников: «Крести же ся сам князь Володимер, и чада своя, и весь дом свой святым крещением просвети и свободи всякую душу, мужеск пол и женеск, святого ради крещения». Вероятно, тогда же крестилась и княжеская дружина (хотя ближние, старейшие дружинники могли принять крещение вместе с Владимиром в Царьграде)[138 - Уверенность в том, что дружинники последуют за князем в вопросах веры, выражена в летописи словами Ольги, которая увещевала Святослава: «Если ты крестишься, то и все то же сотворят».].