Командир миноносца

Командир миноносца
Сергей Александрович Гарин

«Миноносец, которым командовал Владимир Мосолов, стоял, на Кронштадтском рейде, под парами, ожидая командира. Это был четырехтрубный красавец, последнее слово миноносной техники, с тремя стодвадцатимилиметровыми орудиями и четырьмя минными аппаратами. Команды на нем было шестьдесят человек, – все молодцы, как на подбор… Кроме того, на миноносце был помощник Мосолова – мичман Зубатов и механик Добрынин. Назывался миноносец „Чуткий“…»

Сергей Гарин

Командир миноносца

I.

Миноносец, которым командовал Владимир Мосолов, стоял, на Кронштадтском рейде, под парами, ожидая командира. Это был четырехтрубный красавец, последнее слово миноносной техники, с тремя стодвадцатимилиметровыми орудиями и четырьмя минными аппаратами. Команды на нем было шестьдесят человек, – все молодцы, как на подбор… Кроме того, на миноносце был помощник Мосолова – мичман Зубатов и механик Добрынин. Назывался миноносец «Чуткий».

Когда Владимир подъезжал к борту на шлюпке, команда была уже выстроена, во фронте. Взойдя, лейтенант поздоровался, сказал несколько слов о войне и, приказав готовиться к снятию с якоря, прошел в свое помещение. Оно было довольно комфортабельно, хотя и маленькое: спальня, со шкафом и умывальником красного дерева, таким же письменным столом и великолепной пружинной кроватью. Рядом – салон, с большим столом и мягкими плюшевыми диванами, по борту, а следующая дверь вела в ванную и уборную командира. Освещался миноносец электричеством. Владимир уже имел определённые инструкции относительно дальнейшего. Его миноносец назначался на дозорную службу, у входа в Финский залив, – место, опасное в смысле соприкосновения с неприятелем.

Как морской офицер, Мосолов прекрасно знал, что война застала русский и германский флоты в совершенно неравном состоянии. Неприятельский флот был сильней русского, по количеству крупных боевых единиц, но это не смущало русских моряков, знавших, что дух и отважность играют в морском деле не последнюю роль.

Во всяком случае, назначение было опасное, и Владимир ко всему приготовился. Он не боялся умереть, но хотел, в случае неизбежного, погибнуть с честью, в сражении, а не затонуть глупо, случайно, наткнувшись на свою или неприятельскую мину.

Думал о жене. А за последние два дня она не выходила из головы. Почему?.. Лейтенант не мог объяснить этого иначе, как войной, которая каждую минуту может разлучить их навеки.

Припоминал малейшие подробности их знакомства и совместной жизни. Встретился он с Надеждой Федоровной три года назад, на балу, в офицерском собрании полка его отца. Она была «царицей» вечера, за ней тянулся целый хвост поклонников, а он стоял у колонны и зевал. И вдруг к нему подошел полковой адъютант, распоряжавшийся танцами:

– Владимир Викторович! Почему не танцуете?

– Не с кем! – ответил лейтенант.

– То есть как: не с кем?!.. Полный зал дам и барышень!

– Все они неважно танцуют, – нужно отдать им справедливость! Есть, впрочем, одна… – он указал на Надежду Федоровну, – но она берется нарасхват!.. Где уж нам!

Адъютант улыбнулся:

– А вот, как раз она, именно, и просила меня, сейчас, представить ей вас… Пойдемте!

Взял лейтенанта под руку и подвел к девушке. Пройдя с нею два тура, Владимир хотел было ретироваться, но Надежда Федоровна потащила его в фойе, где они целый час проболтали. Она оказалась дочерью тайного советника, занимавшего видный пост, в одном из министерств. Была очень неглупа, великолепно образована, немного пела, играла на скрипке и рояли, рисовала…

С этого момента началось знакомство. Лейтенант сделал визит отцу, и стал бывать. Незаметно полюбили друг друга. Затем Владимир сделал предложение.

Полгода прошли, как сон. Лейтенант взял двухмесячный отпуск, был месяц с женой за границей, – месяц в имении тестя, в Новгородской губернии.

Но когда вернулись в Петроград, и началась обычная семейная жизнь, Владимира она немного разочаровала. По натуре своей, он был большой семьянин и домосед, а Надежда Федоровна наоборот: семейная обстановка нисколько не удовлетворяла. Она осталась все той же порхающей барышней, думающей только о нарядах, вечерах и о том, как бы кому понравиться. Она любила мужа, в этом не было сомнения, но любовь её была какая-то странная, на ходу, без общих духовных интересов, без взаимных переживаний. Она была немного пуста для Владимира. Вставала молодая женщина поздно, нежась в кровати чуть ли не до двух часов дня, делала долго туалет и только к трем-четырем часам дня выходила в столовую, когда, собственно, уже и кончался день. И в дни своих кратких приездов, лейтенант почти не видел жены, так как он рано должен был ложиться, чтобы с рассветом выезжать обратно в Кронштадт.

Второй неприятной стороной семейной жизни Владимира была страсть жены к флирту. Лейтенант постоянно находился в компании каких-то случайных знакомых, которые ухаживали за его женой, а она с ними кокетничала вовсю. Владимир понимал, что все это несерьезно, что Надежда Федоровна никогда не переступит границ, но… чувство досады, что он, муж, все время как-то остается в тени, и жена больше отдает предпочтения чужим, – захватывало лейтенанта все больше и больше. Он стал избегать свой дом, но в то же время и ревновать. Начались сцены между супругами, порой отвратительные, доходившие до взаимных упреков и оскорблений.

Этот кошмар тянулся два с половиной года. Наконец, обоим это надоело, и они решили полюбовно разойтись. Разошлись сухо, с осадком горечи на душе, думая каждый, что виновата противная сторона. Надежда Федоровна переехала к отцу, а лейтенант и свободное время проводил в Кронштадте, изредка лишь навещая родителей.

Но жену он все-таки продолжал любить. Ему казалось, что, будь у него побольше свободного времени, и имей он возможность почаще видеть жену, ему удалось бы перевоспитать ее.

II.

Вахтенный доложил, что все готово для съемки с якоря.

Лейтенант надел на шею цейсовский бинокль, натянул высокие резиновые сапоги – так как от большого хода, на мостик, вкатывалась волна – и вышел на палубу. Там уже все стояли на местах. Владимир поднялся на мостик и распорядился поднять якорь.

Завизжала якорная цепь, проползая черед клюз в канатный ящик. Заклубился пар от брашпиля… Якорь встал, и Владимир перевел ручку машинного телеграфа на «малый ход»… Одновременно сигнальщики подняли, на обоих ноках реи, черные шары, означавшие, что корабль дал ход… Когда прошли брандвахту, дали полный ход и шары убрали.

«Чуткий» ходил двадцать восемь узлов в час. И когда инерция достигла максимума – большие, пенистые волны, бурля, стали перекатываться через носовую часть миноносца… А за кормой бежала вдаль широкая полоса от винтов…

Мимо поплыли берега, со строениями, казавшимися с миноносца игрушечными… с лесом, курчавым порой, порой щетинистым, как зубная щетка, с дикими скалами, у подножия которых белел волнистый прибой…

Было хорошо сидеть на мостике, за натянутой парусиной, от ветра, курить папиросу и прислушиваться к равномерной работе машины и шипению котлов… Чувствовалось удовлетворение в сознании, что ты – царь и Бог на этом быстроходном судне, что от твоего желания оно может пойти влево… вправо… повернуть назад… Захочешь, – и из трех длинных тел орудий блеснет короткое пламя, загрохочет выстрел, и разорвется где-то, впереди, снаряд… Или, по твоему знаку, из тупоносого минного аппарата выскочит вдруг стальная мина-утка… побежит по указанному ей направлению, неся с собою смерть и разрушение, и взорвется, подняв гигантский столб воды и дыма…

Погода была хорошая, с легким зюйд-вестом. Бежали облака над миноносцем, синело, между ними, небо…

Лейтенант знал, что до Гельсингфорса не было вероятия встретить неприятельские суда. Но, тем не менее, часто посматривал в бинокль. А рядом стояли вахтенные сигнальщики, смотревшие неустанно, на горизонт, в подзорные трубы…

Снялся «Чуткий», из Кронштадта, часов в шесть утра. К вечеру он был уже в Гельсингфорсе. Там стояло много военных кораблей, но не было видно на них суматохи, потому что все были уже готовы выйти в море, по первому сигналу командующего флотом.

Пополнив провизию, Владимир, получив новые инструкции из штаба, вышел в море…

Темнело, ветер сделался резче, зыбь крупнее… Но «Чуткий» держался на волне превосходно, и если и зарывался в нее сейчас носом, то тотчас же и взлетал, на гребень, победно, распустив по ветру полосу чёрного, клубящегося дыма…

«Чуткому» нужно было соединиться с двумя нашими другими миноносцами, уже несущими, между Ревелем и Гельсингфорсом, дежурство… И действительно: через час с небольшим, сигнальщики заметили, на горизонте, два дыма… Они были низки над водой, и не было сомнения, что это миноносцы. Но чьи: наши, или… неприятельские?..

Лейтенант чувствовал, как сильно забилось сердце при мысли, что это – немцы… Ведь, «Чуткий» на всех парах несется к ним навстречу! Борьба была бы далеко не равная: один против двух!

«Будь, что будет!» – решил лейтенант, и только сильнее прижал к глазам бинокль…

Вот уже можно различить число труб и очертание корпусов неизвестных миноносцев… По три трубы есть и у нас, – имеются и у немцев… Вероятно, сейчас поднимут опознательные!

На мачтах обоих миноносцев взвились флажки…

– Наши!..

Сразу откатилась волна крови от сердца… Стала почему-то смешной мысль о неприятеле…

Через четверть часа сблизились… Миноносцы оказались ревельского дивизиона. Неприятеля пока они не видели, но с одного наблюдательного поста семафорили, что два немецких крейсера и несколько миноносцев прошли на северо-восток…

Первую ночь дежурства Мосолов всю провел на мостике. В серой мгле дали плыли какие-то контуры, принимавшие порой фантастические размеры… Пугали шипением собственные котлы, эхом отзываясь в стороне, будто от идущего, где-то, судна.

А когда серая мгла начала бледнеть, и восток покрылся легким багрянцем, и даль стала прозрачна, лейтенант вызвал на вахту мичмана, спустился сам в свою каюту, и, бросившись на постель, заснул, как убитый…

III.

Надежда Федоровна любила мужа. Но, своевольная, привыкшая с детства, что все её желания исполнялись окружающими, как закон, она, выйдя замуж, не могла примириться с мыслью, что нужно кому-то отдавать отчет в своих действиях, нужно иногда делать и не то, что хочется, а то, что пожелает человек, зовущийся мужем… Выросшая почти без матери, около любящего, но вечно занятого и отсутствующего отца, девушка всегда была окружена или челядью, только льстившей ей, или же гувернантками и боннами, у которых не входило в расчет ссориться с воспитанницей. Замужество наложило оковы на свободу Надежды Федоровны. Она порой приходила в бешенство от мысли, что над ней поставлен кто-то контролирующий, следящий… Это ее нервировало. И когда пошло к разрыву, она не особенно печалилась, решив, что будет лучше получить опять полную свободу. И сознавалась в глубине души, что неспособна к семейной жизни.

Разошлись. Первый месяц, дав простор своим привычкам, Надежда Федоровна провела очень весело. Но вскоре все это наскучило, и Мосолова, уже отравленная домашним очагом, его уютом, пригретая семейным счастьем, стала чувствовать себя совершенно одинокой. Образовалась страшная пустота вокруг молодой женщины, – пустота, которую ничем нельзя было заполнить. Надежда Федоровна стала грустить, даже плакать, сидеть по целым часам у окна, бесцельно смотря на улицу. Муж, против которого было раньше озлобление, и которого она считала виновником разбитого счастья, сталь понемногу вырисовываться в ином свете. Мосолова стала припоминать и свои, и его поступки, сравнивать и свое, и его поведение, и пришлось сознаться, что, в большинстве случаев, виновата была только она.

Явилось позднее раскаяние; усилились слезы. Была еще возможность примириться с мужем, но Надежда Федоровна не решалась сделать первый шаг. Расстались осенью, когда наступили долгие, темные вечера, с унылым дождем, за окном, и завываньем ветра в камине… Мосолова просиживала, у камина, с книгой, но читала почти машинально и больше думала… Мечтала часто, что наступить скоро время и Владимир придет к ней… припадет к её ногам и будет умолять вернуться… Конечно, она не сразу согласится – даст понять ему, что нельзя шутить такими вещами. Он, разумеется, будет плакать… упрашивать… В конце концов она простит его… Она вернется, но… потребует полной свободы!..