Капитан Проскурин Последний осколок Империи на красно-зелёном фоне

– Располагайтесь, господа! – произнёс Владимир. – Как видите, жилище скромное, но нам с женой и сыном хватает.

– Где они? – пробурчал Май-Маевский.

– Гостят у брата в Евпатории. Паша, помоги подать ужин.

Я подошёл к окну. На подоконнике тщательно вымытая пепельница, два горшка с цветами, в земле чёрно-серые крупинки пепла.

Май-Маевский устало погрузился на диван, а на столе появилось угощение, явно заказанное в татарском ресторане: лагман из баранины с домашней лапшой и овощами, жульен из рапанов с мидиями, шампиньонами, сливками и сыром.

– Я попросил Клавдию добавить в жульен белое вино, как Вы любите, Владимир Зенонович, – заискивающе произнёс Владимир.

Мы сели за стол. Павел поставил пять бутылок: «Ливадия», «Абрау», «Ореанда», «Массандра» и «Лакрима Кристи».

– Голубчики, зачем «Лакриму»? Женское! – капризно возмутился Май-Маевский.

– Десертное, Ваше превосходительство.

За лагманом и жульеном последовало тушёное мясо кавурма со сливочным маслом, бульоном, овощным гарниром и утка под тестом, начинённая рисом и поджаренными внутренностями. На малом столе ожидал десерт – пахлава с грецкими орехами.

Братья усердно подливали вино и наблюдали за мной.

– Почему так мало пьёте, капитан? – наигранно возмутился Павел. – Не стесняйтесь! Отвыкайте от фронтовой баланды!

– На службе, господа. Охраняю Его превосходительство.

– Перестаньте! Здесь все свои! – возразил Владимир, наливая мне до краёв массандру. – Севастополь наш, Крым наш! За единую, неделимую Русь!

– Вы тоже много не пейте, – строго произнёс я. – Произведём осмотр снаружи.

– Увольте, капитан! – возмутился Павел.

А Май-Маевский смаковал каждым блюдом, часто вытираясь салфеткой. Съел половину пахлавы и запил полным стаканом «лакримы». Павел предусмотрительно принёс подушку с пледом и генерал тут же задремал на диване.

– Прошу, господа! – я указал на дверь и за порогом сразу пошёл в наступление: – Вас предупреждали, что дома нельзя проводить заседания комитета! Визит генерала не отменяет подозрений контрразведки!

– Кто Вы такой?! – возмутился Владимир, опуская руку в карман шинели.

– Товарищ! Ваш товарищ! Связной и прикрывающий. Субботин наврал, что я из охраны крепости. Служу у Астраханцева. Приказ наблюдать за вами! – братья не смогли скрыть испуг. – Подпольная работа совсем не то, что малярно-кровельная мастерская в Скопине! Лучше бы подтянул правописание! – я строго посмотрел на Павла. – Твои ошибки в донесениях как дополнительный шифр. Пьяный пишешь? Теперь писать будет Владимир! Закончил школу с отличием, так?

– Так.

– Один пишет, другой шифрует. Приказ!

– Мы не подчиняемся приказам связного.

– В городе я главный!

– Но у нас уже месяц нет связи, передатчик вышел из строя. Только листовки расклеиваем и готовим восстание.

– Поэтому прислали меня с передатчиком.

– Назовите пароль! – потребовал Владимир.

– Пароль меняется каждый месяц, а я до вас добирался целых три!

Братья переглянулись и едва заметно кивнули друг другу.

– С сегодняшнего дня никаких заседаний в квартире!

– Но мы редко…

– Часто! – Я показал на окурки под окном. – Закрываем городское подполье и уходим в лес.

– А как же восстание? Всё подготовлено!

– Отправляйте всех в лес! Срочно! Приказ ревкома Республики!

– Беги на Базарную! – приказал Владимир брату.

Рукопись князя Туманова «Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти». Глава «Крым». Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.

В первые два года большевизма Одесса пережила немало страдных дней, а по количеству пролитой крови не уступала Севастополю. Но революционными здесь были только экипажи двух кораблей – «Синопа» и «Алмаза». Особо зверствовали матросы «Алмаза», жестоко убивая офицеров и буржуазию, а «Синоп» всю гражданскую простоял в порту. Матросы за сумашедшие деньги охраняли еврейскую буржуазию города. «Алмаз» же пришвартовался ненадолго и сделался самым страшным застенком большевистских палачей, воспетым в революционной частушке «Яблочко»: «На «Алмаз» попадёшь – не воротишься».

В штабе украинского флота я ожидал увидеть хохляцкое: чубы, жупаны, ой лыхо Петрусь… Но штаб оказался чисто русским. На машинках щёлкали самые обыкновенные Иван-Иванычи без шаровар размером с Чёрное море, а в приёмной ожидали Михал-Михалычи в обычных флотских тужурках, кителях и чёрных выглаженных брюках. Беседы велись на чистейшем русском языке и лишь приказы печатались на украинском, для чего имелся переводчик.

Начальник штаба контр-адмирал Ворожейкин, добродушный и милейший человек, принял меня по-родственному. Расспросив о мытарствах, предложил место штаб-офицера для поручений и я немедленно согласился. В приёмной среди офицеров, ожидавших аудиенции, узнал капитана 2-го ранга Казаринова, моего старого друга по Морскому корпусу. Обнялись.

– Какими судьбами?

– А ты как здесь?

– Командую канонерской лодкой «Кубанец».

– А я получил назначение штаб-офицером. Посоветуй где остановиться, но имей в виду, я небогат, о гостинице даже не мечтаю.

– Давай ко мне на «Кубанец»! Стоим на капитальном ремонте. Каюта найдётся.

Вечером я сидел в кают-компании, ощущая забытое наслаждение неповторимым морским уютом, понятным только опытным морякам, да и служба оказалась необременительной.

В Одессу со всех концов большевистской России под защиту германских и австрийских штыков бежала буржуазия. Город жил лихорадкой, переходящей в пир во время смуты, но днём было тихо и празднично. Одесса-мама блистала нарядными улицами, колоритными вывесками и кожаными меню ресторанов, до отказа заполненных разномастной публикой. В кондитерских Фанкони и Робина чистый русский язык слышался реже, чем на стамбульском базаре, а гостиница «Лондонская» была заполнена буржуазией со всех концов рухнувшей империи. Но с наступлением темноты, когда зажигались матовые шары электрического освещения, в разных концах города, сначала робко, на окраинах, начинали постреливать ружья и револьверы, к полуночи постепенно перемещаясь к центру, а ближе к рассвету на главных улицах взрывались гранаты и раздавались пулемётные очереди. Иногда шли настоящие бои. И так каждую ночь до предрассветных бликов южного солнца.

Первым завоеванием октябрьского переворота было освобождение уголовников из тюрем. Теперь они каждую ночь «трудились на благо революции». Последний градоначальник рассказывал как из одесских тюрем выпустили тысячи воров, грабителей, насильников и убийц. Остались в родном городе в такое «золотое» для них время, когда старая, опытная полиция, уничтоженная Керенским, сменилась народной милицией, набранной с бору да с сосенки из юнцов, доселе не державших оружия в руках. Поэтому с наступлением темноты жизнь в городе совершенно замирала: витрины и двери магазинов бронировались железными щитами, улицы пустели и лишь на мгновение оживлялись торопливыми экипажами из театра и синематографа, после чего даже Дерибасовская и Пушкинская превращались в молчаливые призраки без прохожих и огней в окнах. Золотой порой для бандитов были первые месяцы большевизма, когда они и пьяные революционные матросы были хозяевами города. Поджали хвосты лишь когда в Одессу вошла австрийская армия.

Когда я прибыл в город, австрийцы уже собирались уходить и не вмешивались в одесские дела. Солдат на улицах почти не было. Единственное, что напоминало об их присутствии – звуки сигнальной трубы, доносившиеся до моего «Кубанца» из портового здания, где расположилась их воинская часть. Бандиты вновь подняли голову. Но ни ночные грабители, ни налёты, ни стрельба со взрывами не мешали дневной Одессе жить праздником. Театры, рестораны, кабаки, кафе-шантаны, игорные дома и притоны ломились от публики, бросавшейся деньгами будто они потеряли всякую ценность. Все спешили насладиться жизнью или забыться от ужасов этой самой жизни.

Во всей Одессе я посещал лишь два семейства: контр-адмирала Ворожейкина и капитана 2-го ранга Перебаскина. У Перебаскина играли в бридж «по маленькой», а в полночь я возвращался на «Кубанец». Найти извозчика было нелегко. Они обычно ожидали у театров, фешенебельных ресторанов, притонов и ломили умопомрачительные цены. Мне пришлось разработать собственную тактику передвижения. Держался края тротуара подальше от подъездов и ворот. Если замечал силуэт, а хуже два или три, то переходил на другую сторону улицы и взводил курок револьвера. Если переходили на мою сторону, стрелял без предупреждения.

Ворожейкин жил довольно далеко от порта и путь мой на канонерку был долог. Иногда слышалась стрельба – «трудились» дети революции вроде Мишки Япончика. Но самым жутким отрезком пути был отрезок заключительный, когда я спускался в порт, скудно освещённый редкими фонарями и переполненный железнодорожными составами из пустых вагонов. Здесь я старался идти как можно быстрее, крепко сжимая в кармане рукоять револьвера. Успокаивался только когда слышал оклик часового у сходней «Кубанца».