Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Когда для всех стало уже давно очевидным, что чем конкретней задачи познания, тем удовлетворительней они решаются, а чем, наоборот, всеобъемлющей последние, тем неизбежней антиномический их результат, то есть в прямой арифметической, если не геометрической прогрессии самым важным и насущным запросам души человеческой рождаются самые неопределенные ответы на них, и ничто не может изменить этого основного закона гносеологии, – так что все известные нам философские системы, не говоря уже о мистических или эзотерических их отклонениях, суть порождения духа великой Неопределенности – а что это как не поэзия? и разве что жанры здесь не имеют ничего общего с ритмом и рифмой, – да, тогда нельзя не сделать вывод, что если есть стихотворения в прозе, то почему бы не быть высокой, умозрительной, широко развернутой, пусть зачастую малопонятной, зато всегда и заранее исключающей какое-либо однозначное решение проблемы лирике философского поиска? в конце концов, от любого хорошего философского сочинения у нас в голове остается тоже лишь общее впечатление, и оно всегда музыкального порядка: где здесь разница с итоговым впечатлением от прочитанного когда-то талантливого и запомнившегося стихотворения?

11. Положение вещей

Когда, выглядывая из окна, мы видим в миллионный раз эти дома и деревья, эти подъемные краны и купола церквей, эти облака и прогуливающихся под ними людей, у нас в душе появляется одно и то же странное, субтильное и противоречивое ощущение: с одной стороны, все эти бесконечно знакомые нам вещи связаны взаимно почти семейной, родственной связью (что-то теплое, надышанное и трогательное есть в их осмысленно-бестолковом нагромождении: так родные и близкие толкутся на узком пространстве по случаю какого-нибудь формального семейного торжества), но, с другой стороны, нас тут же пронзает острая догадка о том, что каждая из видимых вещей мира сего обусловлена тысячью причин и при сбое хотя бы одной из них она не могла бы и наверняка не сможет когда-нибудь существовать, – отсюда глубочайшая внутренняя ранимость любой вещи, даже неодушевленной, об одушевленных и говорить нечего: иной раз просто внимательное наблюдение за ними вызывает боль на сердце, – и вот эта пронзительная трогательность вещей, обусловленная их преходящностью, начинает тонко контрастировать с возможностью их возвращения – да, они обречены на исчезновение, но почему, раз придя в этот мир, они не могут еще раз в него возвратиться? ведь для случая бесконечность времен не играет никакой роли, и все происходит как в одно мгновение, – и тогда вечность вещей приобретает уже не платоновскую абстрактную и неубедительную для сердца природу, а вполне живую и волнующую: вот таким образом понятная и прочувствованная вечность и лежит, думается, в основе нашего самого, самого, самого первичного восприятия мира, которое иначе как глубоко поэтическим не назовешь, – и лишь потом и постепенно нанизываются на него (восприятие) все прочие мысли и ощущения.

12. Судьба человека

Когда от человека далекого и неизвестного остается после смерти просто сообщение о его существовании, от человека, вошедшего в информационное поле человечества, тире между двумя крайними датами, далее, от человека немного нам знакомого пара воспоминаний и отрывочных суждений, и наконец, от человека близкого и родного – целая жизнь, которая, будучи «с кровью» оторвана от первоисточника, начинает вести призрачное существование между небом и землей, – вот тогда, задумываясь о том, что же общего во всех этих «остатках», невольно приходишь к обнаружению некоей первичной и глубоко поэтической в своей основе связи между всем живым на земле и в «мирах иных», – а размышляя дальше об этой связи, сообразно индивидуальному мироощущению, можно придти – и наверняка придешь! – к созданию всех мировых религий и философских систем, – ну а если дальше продвигаться наощупь по этому тернистому пути, то, кажется, так и выйдешь на сотворение мира сего как на корень любой поэзии.

13. Из личного опыта

И когда, начитавшись о подвигах Будды, проникнувшись невероятной внутренней красотой его учения, убедившись, что трудней и парадоксальней этого духовного пути ничего на свете нет и быть не может – а значит, заявка на Истину подана и дело рассматривается в высших Инстанциях! – мы отправляемся по его (Мастера) стопам: то есть записываемся для начала в какой-нибудь буддийский семинар, которые повылезали в Европе точно грибы после дождя, – и регулярно посещаем его, слушаем умные доклады, прилежно медитируем на стуле или коврике, едем даже на месяц-другой в специальный медитативный лагерь и в самом дальнем пределе, конечно же, уединяемся ненадолго в здешнем буддийском монастыре на фоне всегда (!) изумительной природы, – но потом, когда выясняется, что во время коллективной медитации мы почему-то никогда не могли до конца подавить громкое проглатывание слюны, а в лагере ощущали странную тоску, так напомнившую нам совершенно некстати те самые, далекие и незабвенные пионерские лагеря, да и в монастыре наши соседи по кельям-комнаткам умудрились создать для нас такую атмосферу, что мы за все время нашего пребывания в святом месте не продвинулись духовно ни на шаг, – итак, когда мы все это четко и трезво осознаем и подытожим, мы поначалу будем безусловно болезненно переживать наше духовное поражение, как переживал его возвратившийся домой незабвенный странствующий рыцарь Дон Кихот, однако потом… вот именно: что будет потом? странным образом история заблуждений оказалась единственным содержанием жизни сервантесовского героя, ничего другого у него не было, и если бы он не умер, а выздоровел, то ему пришлось бы до скончания дней своих жить со своими единственно правильными жизненными установками: мы, правда, разделяем их целиком и полностью, однако чувствуем в глубине души, что даже мало-мальски хорошего романа о них не написать, – и вот точно таким же прозревшими донкихотами мы возвращаемся рано или поздно из буддийских (да и любых других) приключенческих походов домой, в нашу повседневную действительность, и единственный вопрос, который отныне будет вечно висеть над нами, состоит в том, где же все-таки больше поэзии: в жизни прежней и поисковой или теперешней и оседлой?

14. Эпилог

Поэзия есть только то, что может быть,
однако в точном смысле никогда не будет:
так вековечный спор о том, как вместе жить
душе и телу, вряд ли кто из нас рассудит.

И пусть в словах об абсолютности любви —
этом венце поэзии – не много смысла,
но даже мир людской, стоящий на крови,
пронизывают умозрительные числа.

Тогда как множество таинственных угроз
нас могут ждать и в вожделенном царстве света, —
и на любой нас распинающий вопрос
ничто, кроме поэзии, не даст ответа.

XXVII. Баллада о Поэтическом Вымысле

1

Когда обещанное роком
другому небом отдано,
и демон манит скользким оком
на богоборческое дно,

когда безумьем трезвы взоры,
а сердце бродит как вино, —
тогда… возлюбленной Изоры
дар принять другу суждено.

2

Точно ли суждено? и не выдумал ли все это поэт? ну, разумеется, выдумал: Сальери не отравлял Моцарта, Моцарт не был в близких отношениях с Сальери, и уж во всяком случае, не спрашивал его советов насчет своей музыки, но вопрос даже не в этом, а вопрос в другом: судьбоносный конфликт шекспировского масштаба между Сальери и Моцартом, как он выдуман Пушкиным, – точно ли он выше и глубже, а главное, поэтичней того скромного и поистине параллельного, без серьезных точек соприкосновения существования обоих композиторов в Венском пространстве последней трети восемнадцатого века, которое имело место на самом деле?

И если Сальери окончил жизнь в доме для умалишенных, то за гробом Моцарта тоже никто не шел, и даже не по причине якобы дурной непогоды, а просто потому, что Моцарт – и особенно в последние годы – не умел и не хотел сближаться с людьми, люди мало что для него значили, он использовал людей прежде всего как средство отвлечения от чего-то, что безумно его тяготило и было действительно «не от мира сего», и люди отплатили ему той же монетой, – да, вот как все было на самом деле, но из такого сюжета не только не вылепишь блестящей трагедии, но и мало-мальски сносного рассказика из него не смастеришь.

А между тем, окунаясь с головой в ту эпоху, давшую человечеству его самую великую музыку (после И.С. Баха, разумеется), узнавая все новые и как бы незначительные факты – они не имеют ничего общего с концепцией Пушкина, зато всегда напитаны плотью и кровью концепции Истории – невольно выстраиваешь в собственном сознании некую конфигурацию Весов, где в одной чашке лежит Поэзия, а в другой – неприкрытая историческая Правда, – и вот, тщательно взвешивая обе чашки, с удивлением обнаруживаешь, что именно Поэзии во второй чашке больше, чем в первой, – но это та самая первичная и первозданная бытийственная Поэзия, которая пронизывает нашу жизнь как воздух: она поистине присутствует везде, всегда и во всем, и трудно сказать, где ее больше, – но меньше всего ее, по-видимому, в стихах.

3

Когда нам так по жизни плохо,
что уж почти ни до чего,
и облегченье болей кроха
важней становится всего,

когда зверей простые чувства
в себе мы склонны узнавать, —
тогда… былую власть искусства
над нами трудно нам понять.

XXVIII. Баллада о Снежной Фее

1

Всю жизнь мы, если присмотреться, занимаемся пустяками, а иные действительно важные события: такие как завязывание глубоких отношений, серьезная болезнь, связь с женщиной, выбор профессии, переезд на новую квартиру и тому подобное, – они настолько редки, что мы их невольно забываем, и тогда они – не исчезая из памяти – запорашиваются в ней временем: так снегопад запорашивает острые и крупные профили вещей до уровня маскообразной величавой неразличимости того, что мы считаем важным, и того, что по человеческому разумению мы склонны относить к пустякам, – и в этом есть, конечно же, великий смысл: ибо как любые судьбоносные свершения на земле сопровождаются знамениями при помощи самых обыкновенных и повседневных вещей, и одни и немногие люди их видят и предчувствуют, а другие и многие лишь смутно ощущают, но и этого довольно, – так сходным образом в житейских мелочах, на которые мы прежде не обращали внимание, открываются вдруг для нас истины и прозрения, по своему онтологическому весу значительно превосходящие даже казавшиеся нам такие важные события, как завязывание глубоких отношений, серьезная болезнь, связь с женщиной, выбор профессии, переезд на новую квартиру и тому подобное, дальше которых, как дальше своего носа, мы долгое время не могли, как ни старались, заглянуть.

2

В невинности детских восторгов
и музыке первых свиданий,
в безмолвье нетопленных моргов
и жести больничных страданий

есть некий таинственный холод,
что сказкой вдруг ожившей веет —
но каждый, будь стар он иль молод,
открыть его тайну не смеет:

то дышит в нас Снежная Фея
из тьмы, как из рамы портрета, —
и так же, как парка аллея,
клоака им мира согрета,

и каждый, любя и страдая,
дыханье то легкое знает,
а добрая Фея иль злая —
о том он пусть сам уж гадает.

3

Когда под вечер тихо падает снег и во время прогулки хочется поминутно останавливаться перед фонарями, когда мутное темное небо с высыпающимися из него мириадами снежинок окончательно слилось с землею, а это значит, что все далекое стало близким, все невозможное возможным и все фантастическое реальным, когда и дети, и взрослые, и животные кажутся ненадолго членами единой общечеловеческой семьи (так что если вас кто-то незнакомый толкнет в сугроб, вы примете это всего лишь за невинную шутку), а Зло вдруг представляется совершенно невозможным, пока ложится на землю снег… да, тогда вдруг чувствуешь себя точно в первый день творения – и в душе отсутствуют любые мучительные и неразрешимые вопросы обыденного существования, – но отсутствуют они не потому, что уже решены, а потому, что еще не заданы, то есть как бы еще не созданы, еще не вошли в мир… и какое же это блаженство – не знать их и не догадываться о них!.. вот тихо падающий под вечер снег и является, быть может, наилучшим воплощением самого загадочного из всех возможных блаженств: блаженства нерожденности.

Да, вот оно, последнее откровение: не оттого, оказывается, происходит предельное блаженство, что нечто прекрасное и великое нисходит на землю – от этого тоже происходит блаженство, но как бы низшего порядка – а оттого, что оно именно не нисходит, то есть могло бы снизойти, но по соображениям высшего порядка не снизошло, явив вместо собственного рождения свою нерожденность, – например, в образе бесшумных, холодных и чистых снежинок.