Бабушка, расскажи сказку!

Лёдовы и Ходяковы жили в доме, в котором располагался школьный интернат. Вообще основные учительские дома находились рядом со школой, два дома, с подъездами с двух сторон. В одном доме с двух его концов жили Егоровы и Пичугины. В другом доме, с конца, выходящего на подъезд Пичугиных, семья учительницы Морозовой Веры Михайловны: она, муж (бывший учитель), сын и дочь, которая училась вместе с моим братом Михаилом), а с другого конца жили две семьи, в которых жёны наших учителей были врачами, взрослым и детским, работавшими в Полетаевской больнице: Константина Никитовича (учителя ботаники, биологии и зоологии) и Сергея Тимофеевича (учителя физики). Жена Сергея Тимофеевича была детским врачом, которая и устроила мне в пятом классе перерыв в учёбе. Она даже в седьмом классе и в больницу меня на некоторое время положила, недели три продержала…

Скучно, понятно, было в больнице. Я уж попросился к ним домой (а они уже в то время получили для жилья дом рядом с больницей) взять что-нибудь почитать. У них была очень большая библиотека. Она посоветовала почитать Беранже, дала, к сожалению, один том. Не к сожалению дала, а к сожалению я взял. Потому к сожалению, что в больнице лежали взрослые и дети, все вперемешку. Отделений, понятно, никаких не было. Вот один из ребёнков и взял у меня эту книжку и порвал в ней одну страницу, оторвал лоскуток страницы. Мне очень неприятно и стыдно было возвращать такую, но, спасибо детскому врачу, она меня успокоила, всё, мол, бывает, что я могу и ещё взять что-то почитать. Я, конечно, извинился, сказал спасибо и убрался от греха подальше. Теперь в их семье, если сохранилась эта книжка Беранже, в одном из томов есть отметина, которая сделана моими молитвами…

Константина Никитовича мы звали Тамэтом. Это его такая присказка, «тамэт». Он, похоже, был из военных. Тогда ведь, кажется, что сразу после смерти Сталина, прошло некоторое хрущёвское сокращение вооружённых сил. Вот его, похоже, и уволили в запас. Он поступил на заочное отделение педагогического института. Их дети были ещё маленькие. Константин Никитович был очень мнительный человек, знал за собой эту машинальную присказку, но ничего не мог поделать. Однажды он просит меня остаться (после урока). Говорит: «Чекалин, я тебя хочу попросить, тамэт, чтобы ты мне рассказывал, что и кто обо мне говорит в вашем классе».

Я тогда учился в шестом классе. Я, понятно, согласился на такую подлость, но никогда ему ничего не говорил. Он это понял, и больше от него таких просьб я не слышал.

У всех остальных учителей были, по-моему, свои дома в Полетаево.

Рядом со школой находились школьные спортивные сооружения: футбольное поле, волейбольная и баскетбольная площадки, сектор для метания диска, толкания ядра, метания копья, гранат, по футбольному полю, по его краю – беговая дорожка. И здесь же, в небольшом домике, был организован гимнастический зал, в котором была перекладина, брусья, кольца, канат, конь большой (длинный) и конь маленький (короткий, «козёл»). Кроме этого, в школе были и лыжи, но не с ботинками, а простые, на простых креплениях, в которые ноги в валенках просто всовывались.

Однажды зимой мы пришли на урок физкультуры в этот домик. Занималась с нами учитель Римма Михайловна (фамилию не помню). Римма Михайловна была очень добрая, росту небольшого и вся круглая, как колобок. Прыгали через козла большого и маленького, на брусьях и кольцах занимались. Я тоже старался, но у меня не очень получалось. Вот, для зачёта, я должен был сделать полный поворот на кольцах. То есть, висишь на кольцах, потом ноги поднимаешь вверх и переводишь их дальше, потом соскок. Меня ребята поддерживали, но мат подо мной не постелили. Стал я поворачиваться, и всё у меня поплыло от кружения в голове. Я и сорвался, коленями об пол. Левой ногой ударился очень сильно. Этот день была суббота, физкультура – последний урок. Кое-как дошёл до родительского дома. На печку забрался, а колено к вечеру сильно распухло, болело. Мама делала какие-то компрессы, но целую неделю не ходил в школу. Римма Михайловна потом спрашивала меня, как моя нога, и извинилась, что не уследила…

Римма Михайловна очень хорошо пела. Как-то в Полетаевском клубе состоялся концерт в честь какого-то очередного советского праздника, вероятно, Октябрьской революции. Римма Михайловна пела песню «Сормовская лирическая»: «На Волге широкой, на стрелке далёкой…» Как же замечательно она её пела! Не думаю, что я воспринял просто от того, что в нашей семье не пели песен. Послушали бы, какие были аплодисменты! А потом она спела «Огней так много золотых на улицах Саратова…» И снова ей бурно аплодировали…

Дом Егоровых и Пичугиных, а также и второй учительский дом, находились от нашей съёмной квартиры через дорогу. Окна в окна. Дом наших хозяев приходился как раз напротив дома Морозовых. Михаил Алексеевич и Мария Никитична, хозяева нашей квартиры, держали корову. Доилась она хорошо, молока давала много. Молоко у них покупали Морозовы и Пичугины. Вера Михайловна как-то на уроке литературы сказала такую гадость про нашу хозяйку, тётю Машу, что молоко у неё с грязью, с расчётом, вероятно, что я передам её слова. А может быть, и цену сбить немного. Я, конечно, передал. На другой день тётя Маша отказала Вере Михайловне в продаже молока, сказала, что, мол, нам самим не хватает. Хорошо, что не упомянула меня. Но и без этого мне немножко досталось: Вера Михайловна стала чуть ли не каждый урок спрашивать меня у доски. Мы как раз проходили «Горе от ума». Досталось мне это «Горе» с Чацким и Молчалиным. Но потом Вера Михайловна умоляла тётю Машу продавать им молоко, хоть один литр, «кашку сварить». Снова их отношения восстановились. Молоко, как оказывается, не было грязным. Да и Любовь Ивановна, когда узнала об этом случае, была в недоумении. На её взгляд, с молоком было всё нормально. Да всё и было нормально, я же видел, как тётя Маша готовила его для покупателей, тем более – для учителей, уважаемых людей посёлка.

А Веру Михайловну было не остановить. Она в какое-то время даже повадилась подсматривать в наши окна. Их окна были напротив наших, да и перейти было совсем недалеко. Я почему это знаю, потому что на одном из уроков у неё проскочило, что, мол, некоторые не приготовили уроков, потому что весь вечер проиграли в карты. Это после того, как я не очень складно ответил урок (да особенно складно по литературе и истории у меня никогда и не получалось). Но я не играл, играли хозяева и ещё один их квартирант из деревни Карловки, Семёнов Андрей Иванович, заведующий горюче-смазочными материалами в Полетаево, а заодно продавец и рабочий на этом же складе. Я просто сидел за тем же столом и готовил уроки. Больше там негде было приткнуться. Дом был в одну комнату, пятистенок, да ещё и с русской печью…

Андрей Иванович был с 1910 года рождения. Воевал. В конце войны, как я помню по его рассказам, он был в Польше и Восточной Пруссии. Словом, в тех же примерно местах, в которых были мой отец и дедушка Серёжа. Андрей Иванович в начале двадцатых годов закончил четыре класса. Но считать и решать арифметические задачи мог легко. На счётах быстро так – щёлк-щёлк, и готово. Когда мне попадалась трудная задача, я просил его помочь решить. А у нас была уже алгебра, где предусматривалось решение задач с «иксами», которыми обозначалось неизвестное число. Он такие тонкости не принимал, решал задачки арифметически. С ответом сходилось, но мне-то приходилось переделывать решение для условия использования «икса». Иногда получалось, а иногда и нет. Прямо до слёз, ответ сходится, а как его получить, не соображу. И Андрей Иванович тут был не помощник.

Андрей Иванович был членом КПСС, ещё с войны, там и вступил. Но на войне вступали не в КПСС, а ещё в ВКП(б), а членом КПСС он стал автоматически в 1952 г. (в октябре месяце, на XIX съезде партии, ВКП(б) была переименована в КПСС), а затем прошла перерегистрация членов ВКП(б).

У коммунистов села Полетаево проходили занятия-учёба по книге «История КПСС». Произошла смена коммунистического руководства, со Сталина на Хрущёва, а потом с Хрущёва на Брежнева. Историю, как и полагалось у коммунистов, немного подправили. Ходила поговорка: «Получили Брежнева – будет всё по-прежнему». Это же известно, что при тоталитарном режиме историю подправляли. Это делал, например, в летописях Иван Грозный, да и до него – Мономах. Известно, что они занимались подчистками и добавлениями летописей. Это делал и Иосиф Виссарионович Сталин, весьма хорошо относившийся к Ивану Грозному, написавший лживый «Краткий курс истории ВКП(б)». Сам В.И.Ленин не занимался поправками в историю, он своими действиями её и так здорово подправил. А дальше за него уже старались его соратники по революции. Ввёл некоторые поправки в «Историю КПСС» Никита Сергеевич Хрущёв, появившись у руля, то же сделал и Леонид Ильич Брежнев, заменивший Хрущёва и тоже подправивший «Историю КПСС», подстелив, как и его предшественники, для себя соломки. Вот за этими пояснениями последних поправок переходного периода «Сталин-Хрущёв-Брежнев» и ходил на учёбу Андрей Иванович. Эти книги, две толстенные «Истории КПСС», хрущёвская и брежневская, были у него и на квартире. Он часто их читал, готовился к очередному семинару. Говорил, что неудобно не читать. Тем более, что занятия у них вёл наш учитель химии, Пичугин Василий Иванович, которого боялись и уважали не только школьники, но и взрослые дяденьки и тётеньки.

Когда я в 1970 г. ездил в родные места в гости, то съездил на велосипеде и в Карловку, навестить Андрея Ивановича. (Недавно я посмотрел снимки из космоса наших мест. Есть на них Полетаево, Калиновка (Рудовка) с церковью, Масловка, Девятка, Карловка.) Он был уже на пенсии, не работал. Да ему уже и трудно стало справляться с такой работой, потому что у него была довольно сильная астма. Посидели, поговорили, немного выпили за встречу вместе с его сыновьями Иваном и Николаем. Иван работал в совхозе, а Николай тоже работал, но собирался поступать на заочное отделение какого-то института. Вот мы с ним и говорили о том, как это сделать. Ещё у Андрея Ивановича были две дочери. Они в это время уехали устраиваться на работу в Москву. Не знаю, устроились ли они, и Николай поступил ли в институт – тоже не знаю. Мы с Андреем Ивановичем какое-то время даже переписывались, но об этом в письмах разговор не заходил.

Как-то, в одном из писем, Андрей Иванович написал, что умер дед Мишка (Михаил Алексеевич, хозяин нашей съёмной квартиры). Он заболел гриппом, его положили в больницу, поскольку он был уже очень старый. Андрей Иванович его навещал в больнице. Пишет, что очень дед Мишка плакал, не хотелось умирать. Но грипп оказался сильнее…

В начале учёбы в Поолетаевской школе я ещё верил в Бога. Потихоньку и молился в сенях наших хозяев, где у них висели иконы, слева от основного входа. Однажды я вот так молился, стоял спиной к двери во двор, как заходит в них Андрей Иванович (его место работы было как раз за домиком наших хозяев, в этом направлении). Увидел, конечно, что я молюсь, да и я как-то стушевался. Он ничего не сказал. Но потом, долгое время он иногда рассказывал о войне, как там было страшно, как немцы разоряли наши города и деревни, сколько было перебито людей, стариков, женщин и детей. Да и не только в нашей стране. Андрей Иванович воевал и в Прибалтике, и в Польше. Иногда у него звучала такая фраза: «Вот я и думаю, а куда же Бог-то смотрит?» Но он ни разу не сказал мне, что, мол, Бога нет. Вероятно, что это меня и несколько отвратило от хозяйских икон, а понемногу и от наших, уже и дома несколько поутихло с тем, чтобы перекреститься, садясь за стол либо выходя из-за стола. Но тут и родители тоже, после смерти дедушки, меньше стали сами креститься, да и на нас меньше стали обращать внимание в этом действии.

Но всё-таки, я благодарен Андрею Ивановичу за его атеистические рассказы о войне. Мою книгу о религии «Заветные сказки» (эта книга опубликована в электронном виде в библиотеке ЛитРес) и посвятил именно ему, записав в посвящении, что она написана благодаря этому человеку…

Беляева Валентина Ивановна – была наша бодрая и боевая школьная пионервожатая, всегда при пионерском галстуке. Кроме этого, она занималась и культурно-массовой работой…

Вот что мне было хорошо в Полетаево, так это пользование библиотекой, не школьной, а поселковой. Я читал запоем всякие любимые мной исторические книги. Хорошо помню толстенную книжку «Звёзды Эгера», прямо размером чуть ли не с «Историю КПСС». Про автора не могу сказать ничего, помню только слово Геза и то, что автор – венгр. Я её даже несколько раз читал. Из детективов были рассказы про майора Пронина. Зарубежного детектива, по-моему, не было и в помине. Брал по разрешённому максимуму, по три книги. Очень нравились Пришвин и Мамин-Сибиряк. Читал Толстых (всех Толстых: Льва, Алексея и Алексея Константиновича), Горького, Чехова (из Чехова любил только его рассказы), стихи и прозу Пушкина, Жуковского, стихи и прозу Лермонтова, Джека Лондона, немного Хемингуэя, что было в библиотеке, «Робинзона Крузо» Д.Дефо, рассказы Шолохова, его «Тихий Дон» и «Поднятая целина». У Шолохова было много просто страшных рассказов, про голодовки. Читал Гоголя, тоже вещи не очень спокойные для чтения в таком возрасте. Просто даже, надо сказать, – страшные. Любил читать книги про войну. Тогда только что вышла хорошая книга «Живые и мёртвые» Константина Симонова, входившая в его трилогию о войне.

Часть книг приносил и домой, в Красный Куст, почитать на каникулах. Зимой, когда ощипывали коз, я что-то читал вслух для всех, кто занимался ощипыванием. Коза, мне кажется, тоже слушала, даже покряхтывала от удовольствия. Вслух я читал, помню, Куприна «Молох», Флобера «Госпожа Бовари». Тоже вещи не совсем детские, как и некоторые рассказы Шолохова или Гоголя. «Трёх мушкетёров» в Полетаевской библиотеке не было, поэтому я о них узнал позже, уже учась в институте. Да и вообще, с господами Дюма, а также и с другими иностранцами, в библиотеке был большой недостаток, как, вероятно, отголосок недавнего сталинского времени. Известен, ведь, существовавший тогда строго пролетарский принцип отбора писателей, произведения которых можно было допустить для чтения нашими советскими людьми, строящими прекрасное общество равенства и братства. Во всяком случае, усилиями партии и правительства, отчаянно и сломя голову стремящиеся к этому.

Кто-то из родственников Михаила Алексеевича, хозяина нашей съёмной квартиры, подарил ему Новый Завет, хорошо изданный (без картинок) на очень тонкой бумаге. Я его тоже немного читал. Тексты в нём были параллельные: на древнерусском (старославянском) языке и на дореволюционном языке с той же грамматикой. Нравилось мне сопоставлять оба текста и переводить не совсем понятные древнерусские слова. Дядя Миша и тётя Маша этого Нового Завета, мне кажется, и не читали. Написано мелко, да и не очень понятно. В Бога они верили, я думаю, только приблизительно, иконы у них были, но в сенях, в церковь не ходили, хотя для них это было не очень далеко. Оба разговаривали и с ненормативной лексикой, не обращая на нас внимания. Курили самосад. Но это ничего не значит, потому что люди они были добрые и человечные…

В Полетаево была баня, редкость для наших степных мест. Поэтому мама всегда просила нас с братом сходить в баню, чтобы дома потом не устраивать купаний. Это было немного сложно, помыться дома зимой. Баня для детей работала по четвергам, поэтому для нас как раз было удобно: в четверг помылся, а в субботу после занятий – домой. Но это было только зимой, когда мы стояли на квартире, а когда ездили на велосипедах, то мылись, естественно, дома…

Часто зимой после уроков приходилось, особенно в старших классах, оставаться для заготовки дров. Мы их сами пилили двуручной пилой, потом колуном кололи на чурбачки и складывали на улице или в школьном сарае в поленницу. В школе в каждом классе была своя печка, кирпичная, цилиндрическая, оправленная железом, как в помещениях железнодорожных вокзалов того времени…

Но это всё же лучше, заготавливать дрова, во всяком случае – для меня, чем оставаться осенью или весной для уборки класса. Зимой с этим больших проблем не было, поскольку не было такой грязи как, например, после осеннего или весеннего дождя. Про сменную обувь речи не было, в чём пришёл в школу – в том и сидишь на уроках. Грязь с обуви очищали при входе в школу о скребок, но всё-то не счистишь, что осталось – то просохнет и, в свою очередь, останется в классе. После уроков дежурные только подметали пол, но не мыли. А мыли пол начисто по субботам, после уроков. В каждом классе была установлена очередь, полной уборкой занимались обычно четыре-пять человек. Примерно один раз в полтора месяца и доставалось каждому отдежурить свою очередь. Кроме этого, по очереди мыли и школьный коридор. Уборщице с этим было сложно справиться, хотя она делала это каждый день, но для сравнительно генеральной уборки пола у неё уже к концу недели не оставалось сил.

Ещё мы, конечно, работали в школьном саду, в котором росли яблони разных сортов, ягодные кустарники. Был и небольшой огородик для посадки овощей и зелени. Осенью занимались обрезкой под руководством учителей, перекопкой огородика. Весной – снова перекопка огородика, рыхление земли под яблонями и кустарниками, опрыскивание от вредителей. Помню, что опрыскивали медным купоросом, аппаратом с насосом. Чаще всего с нами работали учитель ботаники, биологии и зоологии Константин Никитович, а также наша учительница географии Любовь Ивановна.

Были и так называемые летние практики. В основном – прополка моркови и сахарной свёклы. За нами в деревню на этот случай приезжала грузовая машина, и на ней нас отвозили в поле. Каждый брал с собой тяпку. Нам с братом было очень хорошо в смысле тяпок. Отец сделал их для домашнего хозяйства из старого полотна косы. Тяпки были лёгкие, что очень важно при работе, меньше устанешь, работая целый день на жаре. Лёгкие и очень острые, меньше приходилось подтачивать. Вообще говоря, даже и не приходилось их подтачивать, потому что их лезвия были и так достаточно тонкими. Для переездов в машине лезвия мы оборачивали тряпкой. Правда, комки земли ими разбивать было не очень складно.

Осенью часто выезжали всей школой, а то и по установленной для старших классов очереди, в поле на уборку картошки, сахарной свёклы, моркови, початков кукурузы и, даже, арбузов (в какое-то небольшое время у нас были и арбузные бахчи). Однажды (ещё при колхозе) рядом с нашим домом, за Кошелевыми (Забановыми), было арбузное поле, которое, естественно, к моменту созревания арбузов, круглосуточно охранялось сторожем. Сторожу для этих целей поставили шалаш. После бахчи на этом месте посадили яблоневый сад, который, уже хорошо прикоренившийся и подросший, вскоре вырубили, а на его месте посадили кукурузу.

Картошка, арбузы и морковь убирались примерно во второй половине сентября, а свёкла терпела даже до середины октября, а то и ноября, снег мог уже выпасть, а свёкла была ещё не убранной. Это самое плохое время, потому что погода бывала не очень тёплая, земля, понятно, влажная и холодная. Сплошные насморки. Хорошо, что картошку в то время убирали уже комбайном, мы только ходили за ним и подбирали пропущенные картофелины. Морковь только подкапывали машиной, а мы её выдёргивали, очищали от земли и бросали в кучу, у которой сидели с ножами чистильщики: обрезали ботву, дочищали от оставшейся земли и собирали в мешки. То же самое делали и с сахарной свёклой. Только её надо было лучше очищать от земли, потому что сахарный завод мог и не взять грязную свёклу. Бывало и такое.

Арбузы сначала складировались непосредственно на поле в кучу на солому, а потом приезжала машина, в кузове которой тоже была постелена солома, и арбузы вручную, осторожно, укладывались в машину. Куда они потом увозились, мы не знали. У нас, во всяком случае, своих арбузов в магазинах не было. Арбузы были весом около трёх-четырёх килограммов, сочные, сладкие. Да ведь арбузы тогда росли не только в Тамбовской области, на её широте, росли и в Подмосковье. Ведь известны стихи, в которых есть такие слова (автор Анатолий Косенко):

«Где ж поспел арбуз такой,

как варенье сладкий?

Не у нас ли под Москвой,

на колхозной грядке?

Угадали, наш арбуз вырос в Подмосковье.

Сочен, сладок он на вкус,

ешьте на здоровье!»

Это Подмосковье, а Тамбов находится примерно на юг от Москвы на расстоянии несколько больше 500 километров, а наши края – ещё 120 километров от Тамбова, и тоже примерно на юг от него. Поэтому – чего бы им и не расти. А вот сейчас в Подмосковье для арбузов не очень складное время, не поспеют, только если специально выбирать для них места, пожарче и посолнечнее…

Теплолюбивые овощи выращивал мой отец, на пасеке в Московской области. Устроил тепличное место, кое-где даже сплошной заборчик поставил, где больше ветродуя, и выращивал арбузы, дыни, настоящие астраханские помидоры. И у брата Михаила в Подхожем (Московская область) тоже получается. У его дома, за сараями, как раз получается такое же почти тепличное место. Кроме этого он уже несколько лет собирает богатый урожай винограда…

В школе был настоящий медный колокольчик, килограмма на полтора. По его краю была надпись «Кого люблю, тому дарю», как и в начальной краснокустовской школе. Этот колокольчик, как говорили, был с церковной звонницы. Рядом со школой (а больше – рядом с интернатом) раньше была деревянная церковь св. Михаила Архангела (жители села Полетаево при нас ещё отмечали свой престольный праздник – Михайлов день). Она была не главная, а приписная, к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, что находится в Рудовке. Её в каких-то тридцатых годах благополучно закрыли, как и главную церковь, всё церковное разметали, а из оставшегося здания сделали клуб. Так тогда любили бороться с религией: церкви превращали в клубы или в склады, других назначений не было. (Сейчас на месте, где стояла эта церковь, установлен памятный крест.) Разве только что совсем сломать, как Храм Христа Спасителя в Москве. Да и он ли один? Мы бегали в этот клуб на фильмы. Только на детские, потому что на вечерние фильмы нас просто не пускали. Это было не сложно, потому что фильмы шли не каждый день, а всего один или, редко, два раза в неделю. На какой-нибудь из них обязательно придёт кто-то из учителей, которые выведут тебя с позором. В этом же клубе проходили и разные торжественные мероприятия колхоза, а потом – совхоза «Полетаевский». В нём была и сцена, как и положено для клуба, которую соорудили в алтарной части бывшей церкви (в восточной части этого строения). Основная ось клуба (церкви) проходила по линии восток-запад, как раз по направлению расположения строчки домов нашей деревни. В клубе часто проходили и концерты. Иногда – силами школьников…

В 1962 г., я учился в седьмом классе, подошла 45-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Наша школа давала по этому поводу большой концерт. Руководителем и организатором всех концертных постановок был Ходяков Виктор Николаевич, наш учитель пения, рисования, черчения, труда и физкультуры. А теперь можно добавить, что и режиссер всех школьных концертов и постановок. Наш класс тоже принял деятельное участие. Мне досталась небольшая роль. Я читал фрагмент подготовленного текста со словами:

А контра рядом, в остатках ночи

скрылась за угол с барельефом львиным,

ждёт, что голодные сами сдадутся ей.

Из-за угла нацелилась в спину

молодой, неопытной революции.

Похоже, что это Маяковский, не помню и не знаю. Поискал в интернете, не нашёл. Может быть, кто-то из учителей сам сочинил такое? Тоже не знаю. Вполне возможно, а почему бы и нет? Вместо слова «контра» в моём тексте, напечатанном (что свято!) на пишущей машинке, стояло слово «контора». Причём, стихотворение было напечатано без разбежки слов, как у Маяковского, если только это был Маяковский. Вот примерно так, как я и записал. Я ещё недоумевал, почему это контора? Причём здесь контора? Да и никак не лепится в ритм стиха. И вот, на репетиции, я читаю свою часть со словом «контора». Виктор Николаевич подбегает ко мне:

– Чекалин! Ну, какая контора? Где ты взял контору?

Я показываю текст. Напечатанный, значит правильный.

– Да никакая тут не контора, а контра! Так надо читать!

Теперь всё стало на свои места…