Бабушка, расскажи сказку!

После концерта – раздача подарков: в кульки из газет или серой обёрточной бумаги россыпью насыпались конфеты разных мастей. Но больше, конечно, карамелек, в обёртках и без обёртки, подушечки с начинкой. Сейчас такие, без обёртки, и не делают, только в обёртках. Тому, кто учится хорошо и хорошо себя ведёт – кулёк побольше, а нерадивым – поменьше. Нерадивыми были чаще дети из бедных многодетных семей. Вряд ли это хорошо, или, как говорят шутники, «это не есть хорошо», потому что деньги на подарки давал колхоз, а потом и совхоз. А родители «нерадивого» работали в колхозе или совхозе наравне с родителями радивого, за те же палочки-трудодни.

Как наказывали за плохую учёбу или поведение? Очень просто. Родителей в школу, я помню, не вызывали, не было такого приёма. Если только сама учительница сходит к родителям. А «нерадивого» оставляли без обеда. Это было именно такое буквальное наказание – без обеда. Все ушли домой, а плохиш остаётся в школе делать уроки и ликвидировать свои задолженности. Учительница, понятно, за это время успеет сама пообедать. Это хорошо, если наказанный ученик брал что-то съестное с собой в школу. Всё не так голодно оставаться без обеда, хотя это взятое и бывало съедено в один из перерывов (перемен). Но хуже всего, на мой взгляд, было другое наказание, связанное с исключением из школы на несколько дней, обычно, стандартно, на три дня. Исключённый всё равно приходил к школе, утром, вместе со всеми. А куда ему было ещё деться? И вот он во время уроков и слонялся по улице, под окнами. По деревне ходить было не очень складно, потому что задёргают вопросами и насмешками, а попадёшь, невзначай, под руку отцу или матери, так ещё и подзатыльник схлопочешь. Сейчас, я думаю, такое наказание встречалось бы с большим удовольствием, как узаконенный прогул с занятий.

И ещё, прямо наказание, примерно в середине учёбы каждого учебного года приезжали с дезинфекцией: всех поголовно обсыпали дустом. Всех, даже если у тебя и не было этих насекомых, которые назывались вшами. Но таких, у кого не было вшей, вряд ли можно было и найти.

Помню, что приезжали к нам комиссии из РОНО, с проверками. В один из таких приездов комиссия принялась, вдруг, делать живой опрос в классе по арифметике (так тогда называлась в школе математика). Было это весной 1956 г., я учился ещё в первом классе. Задают пример. А ведь хочется отличиться, и из-за спешки я вместо вычитаний всегда делал сложение. Быстро сложу – и тяну руку вверх. Вот и поторопился! Где сложение, там правильно, а где вычитание – ошибка. Вот и отличился! Клавдия Семёновна оправдывала перед комиссией мои ошибки тем, что я ещё маленький, что мне нет ещё семи лет. А так я, в спокойной обстановке, ошибок не делаю.

В первом классе я уже практически бегло читал, поэтому чтение по букварю мне сложностей не доставляло. Какие-то сравнительно длинные тексты я учил наизусть. Вот, например, первый из самых «длинных» текстов нашего букваря в то время, помимо «Мама мыла раму»:

«Вот мак. Вот лук. Куры у мака, куры у лука. – Кыш, кыш, куры!

И после вызова Клавдией Семёновной: «Серёжа, прочитай!», я, не глядя в букварь, тараторю речетативом, практически на одном дыхании: «Вотмаквотлуккурыумакакурыулукакышкышкуры».

Ударение при произнесении этого речитатива было на «кышкышкуры», как одно слово, как будто что-то обозначающее…

В 1959 г. я перешёл в пятый класс и поступил уже в Полетаевскую среднюю школу, которая находилась от нас в среднем на расстоянии примерно семи километров. А кто говорил, что и пять. Это уж, смотря откуда ехать или идти. Деревня-то наша длинная, с километр наберётся точно, если не больше. Если ориентироваться на расстояние по линии деревни для каждого хозяйства (двора) в тридцать с небольшим метров, а дворов у нас было несколько побольше тридцати трёх, то так и получится, что и расстояние по деревне около километра. А с учётом того, что наш дом находился несколько в стороне (метрах в ста пятидесяти-двухстах) от деревни, хотя и по той же её линии, общая длина деревни была и побольше километра. Словом, из всех краснокустовских ближе всего к селу Полетаево были мы, Чекалины. Но ведь в эту школу ходили не только краснокустовские школьники. С нами вместе в ней учились и верблюдовские ребятишки, и путьправдовские, и пичаевские, и калининские. А эти деревни от нашей располагались на расстоянии примерно до двух-трёх и больше километров…

Полетаево (бывшее Ново-Архангельское) возникло на рубеже XVIII-XIX веков поселением крепостных крестьян помещика Полетаева. В 1810 г. им была на собственные деньги построена деревянная церковь во имя святого Михаила Архангела.

По епархиальным сведениям 1911 г. (это первое официальное упоминание о селе Полетаево) было крестьянских дворов в количестве 131, проживало 518 человек мужского пола и 508 – женского. В это время в этом селе на каждую мужскую душу приходилось по 1,5 десятины земли (примерно столько же гектаров, потому что в десятине 1,09 га).

Первое упоминание о Полетаевской школе тоже относится к 1911 г. Учителями в ней были Назаровы Мария и Ольга. С 1928 г. начала действовать начальная школа, в которой было две классных комнаты по 45-50 квадратных метров каждая и учительская. В 1932 г. здание школы увеличили до пяти классных комнат, школа стала семилетней. В 1936 г. было построено новое одноэтажное здание школы (в котором учился и я), просуществовавшее сорок лет, до 1976 г. С 1936 г. школа функционировала как средняя общеобразовательная.

Но 1959 г. был у меня коротким. Я проучился всего две недели. Мама подсуетилась, да и посоветовалась с врачами, чтобы мне дали перерыв на один год. Так и сделали. Так что в пятый класс я уже окончательно пошёл в 1960 г. Получилось у меня такое длинное, почти годовое наказание – отстранение от учёбы. Если бы не это, то я закончил бы среднюю школу вместе с братом, потому что он учился одиннадцать лет. Тогда устроили хрущёвский эксперимент с одиннадцатилетним образованием. Вот у брата был предпоследний год, когда выпускались одновременно два класса, одиннадцатый и десятый (а последний год с двумя выпусками – десятым и одиннадцатым классами – был 1966-й, год моего завершения учёбы). Ему, к его сожалению, пришлось учиться лишний год. Восьмилетнее и одиннадцатилетнее образование ввели в конце декабря 1958 года. Отменили их в 1964 году, после смещения Н.С.Хрущёва, но ещё два года в школах доучивались по программе 11-го класса.

Тоска была зелёная, потому что все товарищи в школе. Особенно зимой, когда те же товарищи оставались в интернате. Осенью и часть весны я их встречал у дома, мимо нашего дома из школы не пройдёшь. Только что по воскресеньям собирались поиграть, да и в каникулы, ноябрьские и январские. Ещё и весенние, которые устраивали во время половодья.

Практически всю первую четверть (до ноябрьских каникул), а иногда и часть второй четверти, мы ездили и ходили в школу из дома.

Это сейчас ввели триместры, по три месяца каждый (сентябрь-ноябрь, декабрь-февраль, март-май). Каникулы назначаются практически произольно, без отнесения к окончанию этих триместров. Но уже с 2017 года их отменили, во всяком случае – в московских школах, снова возвратились к четвертям. А мы тогда учились по четвертям: 1-я четверть начиналась в сентябре месяце и заканчивалась недельными каникулами на праздник Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября); 2-я четверть заканчивалась непосредственно перед Новым годом с перерывом от учёбы на две недели, до 11 января; 3-я четверть заканчивалась в последней декаде марта месяца недельными каникулами (по сельским местам эти каникулы приурочивались к половодью); 4-я четверть – остальное, до конца мая месяца.

В первой и части второй четвертях мы возвращались после уроков домой. Ну, это те, у кого были велосипеды, а таких набиралось не так уж и много. У нас с братом были свои велосипеды. Поэтому мы и ездили на них до упора, до сравнительно сильных морозов либо до снега, когда на велосипеде не очень складно было уже ехать, да уже и холодно становилось. Велосипеды на время уроков мы оставляли у хозяев нашей съёмной квартиры, у Костроминых Михаила Алексеевича и Марии Никитичны. А весной, когда уже устоится дорога, примерно в конце апреля или начале мая месяцев, в зависимости от состояния дороги, мы снова переходили на велосипеды.

Перед отъездом в школу, в сентябре месяце, дома забирали с собой хлеба и заезжали по пути на огород за помидорами или огурцами. В то время помидоры и огурцы и в сентябре ещё были. Их на зиму, конечно, уже засолили, а это – дозревающие остатки на огороде. Помидоры ещё ничего, а вот огурцы – крючковатые последыши. Как говорила мама, когда они с отцом жили уже в Московской области: «Надо убирать помидоры до 5-6 августа, потому что потом они почернеют».

Так и было, но в Московской области. А в нашей степной деревне такого не наблюдалось, чтобы помидоры чернели. Росли и спели почти до первых заморозков…

При школе был интернат, в котором можно было жить с самого первого учебного месяца. Мы с братом никогда в интернате не жили. Нам всегда снимали квартиру, у одних и тех же хозяев, у Костроминых. Но интернатских с начала учебных занятий бывало не очень много, в основном – калининские и верблюдовские (из нашего направления) ребята, потому что им до школы надо было прибавить ещё километра три, а то и побольше. Но у кого из них были велосипеды, те ездили на них тоже до упора, пока было можно.

Это только сказать, что на велосипеде. А если пройдёт дождь, то и на велосипеде езда бывала проблематичной. Дороги-то грунтовые, чернозёмные. После дождя не проедешь и на машине, только на тракторе, да ещё и гусеничном. Или на «К-700», например, у которого громадные задние колёса. Мы в такую непогоду ездили по Масловской лощине, до которой сначала от нашего дома надо было немного (примерно с полкилометра) ехать по грунтовой дороге. Да и не ехать, а, в основном, тащить велосипед на себе. А дальше по траве – самое удовольствие. Лощина заканчивалась ещё до Полетаево, но и там был луг, по которому мы и въезжали в само Полетаево, где-то в районе дома, нашей учительницы немецкого языка Рыковой Нины Григорьевны.

Вот и подошло время сказать о наших учителях того времени, кого вспомню. С Рыковой Нины Григорьевны, учительницы немецкого языка, я и начну…

Нина Григорьевна учила нас немецкому языку, в нашем классе (с пятого по десятый). В 1959 г., когда я начинал учёбу в пятом классе, уроки немецкого языка в нашем классе вела Лёдова Валентина Ивановна. Если бы я не был отставлен от учёбы в пятом классе, то, вероятно, так Валентина Ивановна и закончила бы нас обучать.

Нина Григорьевна в 1991 г. не смогла прийти на наш общий праздник (25-летие окончания школы). Девчонки (смело сказано) ходили к ней с подарками. Учила она нас, я думаю, хорошо, потому что мне и в институте было не очень сложно справляться с немецким, да и при сдаче экзаменов в аспирантуру (вступительного и кандидатского) я без подготовки сдал их на удовлетворительно…

Егоровы Пётр Павлович и Евгения Тимофеевна. В настоящее время существует династия учителей-Егоровых (два их сына, Станислав и Анатолий, тоже были учителями, а также и директорами школ: Анатолий – Полетаевской, Станислав – Чичеринской, того же района). Пётр Павлович был директором и учителем истории, а Евгения Тимофеевна – учитель русского языка и литературы.

Пётр Павлович во время войны был командиром отделения 122-мм гаубичной батареи 263 Сивашской стрелковой дивизии в звании старшего сержанта. Воевал в составе Западного фронта, а также в составе 1-го и 3-го Белорусских фронтов. В 1943 году получил лёгкое ранение. Награждён 22.10.1945 г. орденом Красной Звезды за боевые действия при освобождении Кёнигсберга. Его сын Анатолий и директорствовал в этой школе до 1976 года, а после него был кто-то другой. В 1991 г. директором был уже неизвестный нам, но выпускник этой же школы, Семёнов Вячеслав Юрьевич.

К сожалению, Вера Тимофеевна Егорова не вела в нашем классе уроков русского языка и литературы, с нами занималась Морозова Вера Михайловна. Ничего сравнительно хорошего о ней я вспомнить не могу. Вполне возможно, что она и была хорошим учителем, но, как у меня осталось в памяти, была не очень хорошим человеком. Язвительная, любила обидно подшутить, акцентировать внимание на чём-то для человека нежелательном и обидном. И многое другое, тоже неприятное. Подстать ей был и её сын, Валерка, который учился со мной в одном классе. Такая же, грубо говоря, язва. На встречу выпускников в 1991 г. Веру Михайловну звали, но она не пришла. Не был и Валерка.

Наша классная руководительница Казакова Клавдия Ивановна, учитель истории. Замечательная женщина и замечательный учитель. Уже примерно в старших классах она попросила меня сесть вместе с Ершовым Геной за одну парту. Учился он весьма плохо. Мешали ему не его какие-то плохие способности, а то, что он был страшный заика (благодатная была почва для Веры Михайловны). Он и в нашей-то, школьной детской компании, сильно заикался, а когда надо было отвечать у доски, то это было уже бессмысленно и бесполезно. И, к сожалению, мало кто из учителей хотел это понять. А способности у него были к технике. Они вдвоём со Скворцовым Генкой (учился в одном классе с моим братом) собрали машину из металлолома (всяких деталей и прочего), украденного в мастерской совхоза. Она у них даже ездила, я её ещё видел у дома Ершовых. Но у них это изделие отобрали, потому что совхозу было жаль некоторых деталей, особенно резиновых колёс от культиватора, да и воровством всё это посчитали. Хорошо, что обошлось без привода в милицию.

И ещё, Генка Ершов сделал на токарном станке в совхозной мастерской, а потом доделал дома, пистолетик для мелкокалиберных патронов, в виде авторучки. Как-то раз, зимой, он приходит к нам на квартиру, которую мы снимали, вызывает меня, говорит: «Пойдём, я тебе что-то покажу».

Я оделся, пошли. Он приводит меня к школе. Конечно, куда же ещё? Заходим в школьный сад. Дорожки не было, мы по целому снегу, благо – он был ещё не такой глубокий. Достаёт Генка эту авторучку, спрашивает (от волнения еле выговаривает):

– Как ты, Серый, думаешь? Что это такое?

– Ну, откуда же я знаю.

– Я тебе сейчас покажу и скажу, только ты дай слово, что никому ничего не скажешь. Я потому только тебе и показываю, что ты никому не скажешь.

Направил Генка авторучку вверх, она щёлкнула довольно громко, как мелкокалиберная винтовка, только немного погромче.

– Вот, – говорит Генка, – это пистолет, только без рукоятки. Сам сделал. Только всё, никому ни слова, а то с милицией придётся разбираться, как с той машиной.

Я думаю, что Генке со мной сидеть за одной партой было полезно и удобно. Я ему мог что-то подсказать, когда он отвечал с места, да и домашние задания давал списать. Насколько это помогало, я сейчас и не могу сказать, но он и на следующий год сам попросил меня сидеть с ним.

Когда наша семья переезжала в Московскую область (в конце 1965 г.), я остался доучиваться в Полетаево. Договорились и с нашими хозяевами, и с краснокустовскими жителями, Авиловыми дядей Ваней и его женой, тётей Дашей, что я у них поживу какое-то время. А с мамой, оказывается, ещё говорила мама Генки Ершова, Мария Тимофеевна, просила, чтобы я третью и четвёртую четверти (класс-то наш был уже выпускной) жил у них дома. Но тут я не согласился, сказал, что буду к ним приходить и помогать Генке. Ходил я не долго, потому что в январе, во время каникул, приехала мама и забрала меня в новое место.

После школы Генка работал в совхозе, потом спился и умер. Когда мы с Незнановым Сашей ездили в Полетаево (летом 1991 г.), мы заходили на кладбище к его отцу, Филиппу Степановичу, и сестре Галине. Недалеко от их могил Саша показал мне могилу Генки Ершова, которой мы тоже поклонились…

Я уже далеко ушёл от наших учителей. Следующие в моём рассказе Пичугины, Василий Иванович (завуч, учитель химии; заслуженный учитель; уроженец села Полетаево) и Любовь Ивановна (учитель географии). Василий Иванович во время войны с Германией был лейтенантом, помощником начальника оперативного отдела штаба. А начинал он войну ещё раньше, в Финляндии (в «Зимней войне»), с октября 1939 г. по февраль 1940 г. В боях (уже во время войны с немцами) 03.09.1942 г. был тяжело ранен осколком мины в обе ноги и правую руку, потерял левую ногу. Награждён орденом Красной Звезды. После этого стал работать в школе учителем химии и физики. В сентябре 1943 года стал кандидатом в члены ВКП(б).

У Пичугиных было двое детей. Дочка Валентина, которая училась вместе с моим братом, и сын Саша. Потом они, их дети, переехали, в городок Жуковский, что в Московской области.

Василий Иванович ходил с протезом (ну какие тогда были протезы – деревяшка), а когда было невмоготу, то он снимал эту деревяшку и прыгал с помощью костылей на одной ноге по дороге в школу, а потом и у доски. Он был, в отличие от своей жены, очень строгий. Его все боялись. А учитель он был очень грамотный. Так понятно объяснял, что не требовалось дома готовить уроки. Может быть, это только мне так казалось, не знаю, но я химию со школы полюбил, и она мне нравилась. Я потом в институт экзамены два раза сдавал, и оба раза получил отлично. Да и потом учился по химии хорошо. И Любовь Ивановна, добрая такая тётушка, развесит свои географические карты в классе и начинает рассказывать тихим голосом интересные вещи, как будто сама была в этих местах. Возможно, что и была, но вряд ли. Скорее всего, фантазировала или много читала и потом нам и рассказывала, с такими добавлениями, которых нет в учебнике. На уроках географии в школе я просто радовался, когда меня вызывали к доске. По карте любил показывать, а уж рассказать, когда карта под рукой, просто, тем более, что по книжке, по учебнику. Придумывать ничего не надо.

В какое-то время инвалидам войны выдали бесплатные машины, которые в народе так и называли – «инвалидки». Небольшие, такие, двухместные тарантасики. Василий Иванович тоже получил. Как-то на уроке, при очередном объяснении материала по органической химии, про бензол, что ли, он сказал:

– А вот, возьмём, к примеру, машину. Как приятно пахнут выхлопные газы!

Тогда не было ещё смогов, пробок, да и самих машин было всего несколько на несколько деревень. Сейчас бы, я думаю, он такого не сказал.

Кабинетов физики, химии, истории или географии, да и ни для каких других предметов, не было. Всё на урок для демонстрации опытов, а также карты, приносили в класс. Был, правда, кабинет физики, в котором иногда проводили занятия по физике и химии, если уж опыт какой-нибудь сложный. В этом же кабинете, в шкафу, хранился и скелет человека. Настоящий!!!

Учитель математики и физики Шабанов Виктор Иванович. Замечательный педагог. Он очень много курил. По-моему, у него был туберкулёз. Но точно не могу сказать. Вряд ли, скорее, поскольку в школу его бы с таким заболеванием не пустили работать. В восьмом классе мы с Поваровым Сашей занимались у него в физическом и математическом кружках. Тогда и пришло на школу извещение о приёме в заочную математическую школу при МГУ, вместе со вступительными задачами по математике. Виктор Иванович предложил нам с Сашей попробовать поступить в эту школу. Выдал нам эти вступительные задачи. Довольно сложные. Во всяком случае, Виктор Иванович некоторые из них решить не смог. Общими усилиями мы с этими задачами справились. Я был тогда рад, что большую часть из них решил я, а не Саша, который был гордостью школы, отличник, он так и окончил школу с золотой медалью. Но это, вообще говоря, не очень важно, кто из нас решил, мы ведь вместе всё обсуждали, а мне просто повезло, что пришло в мою голову правильное решение, и я об этом сказал первый. Нас приняли, прислали материалы для занятий на первом заочном курсе. Переписку МГУ вёл со школой, а нам потом его письма передавали. Ответы на контрольные задания мы потом отсылали каждый отдельно, по почте, в большом конверте. Так я (и мы) прозанимались полтора года, до моего отъезда в Узуново. Не знаю, продолжил ли Саша эти занятия, а я не продолжил, с переездом-то, всё и бросил. Я думал, что в Полетаевскую школу мне присылать не будут, потому что я из неё ушёл, а переслать в МГУ новый адрес – я не догадался, и подсказать было некому, со всем с этим переездом, да и другими хлопотами, связанными со скорой женитьбой брата, было не до этих занятий. А мне, уже на втором заочном курсе МГУ, очень нравились задачи по комбинаторике. Весьма интересные…

Ходяковы Виктор Николаевич (учитель-многостаночник: музыки, черчения, рисования, труда, а иногда и физкультуры) и Валентина Ивановна (учитель немецкого языка). Виктор Николаевич по призванию музыкант и художник, больше – музыкант. На скрипке играл хорошо. Уроки пения, так они назывались, проходили под скрипку. По совместительству он вёл занятия по труду (у мальчиков) и физкультуры – у всех. А ещё по совместительству он курировал от школы наше направление: Красный Куст, Пичаево, Верблюдовка, Путь Правды и Калиновка. Он примерно один раз в месяц приезжал в наш клуб с лекциями, чаще – о международном положении, которые проводились перед началом фильма. Такие же приезды, один раз в месяц, он делал и в калиновский клуб, с такими же целями. Спрашивал о вопросах по теме лекции и вообще о жизни, но чаще их не задавали, опасаясь возможных неприятностей, хотя время было уже хрущёвское, так называемая «оттепель». Однако и в эту «оттепель» вполне можно было отправиться и помёрзнуть. Это, кстати, хорошо известно: при Хрущёве и председателе КГБ Семичастном многим «инакомыслящим» доставалось по полной программе (и не только при названных, активными продолжателями этих дел стали и уважаемые товарищи Л.И.Брежнев с Ю.В.Андроповым). Просто очень недалеко было хорошо известное всем и сталинское время, в которое могли тебе устроить такую оттепель в не столь отдалённых местах, что не возрадуешься. Даже за простой, казалось бы, совсем безобидный вопрос.

Виктор Николаевич перед фильмом, после лекции, играл на скрипке. Помню, что и серьёзную музыку (классику). Играл он хорошо. Мы ведь сравнивали его игру с аналогичной игрой по радио, где же ещё услышишь, только что в кино. Если он не привозил с собой скрипку, то перед началом лекции он с кем-нибудь играл в шахматы. Партнёром в шахматы у него был только Кожевников Валентин, других специалистов на такую мудрёную игру у нас не было. Мы все болели, конечно, за нашего Валентина. Играли они, кажется, на равных. Иногда играл в шашки (тут уж партнёров ему было побольше), а иногда и в домино (совсем много было партнёров). В карты он, понятно, играть умел, но не играл, потому что рядом вертелись мы, которые школьники (а перед фильмом взрослые часто садились играть в карты, в «подкидного», называемого ещё и «дураком»). Дурной пример он подавать не мог. Ведь мы и в школе могли ляпнуть, что Виктор Николаевич играл в «подкидного» (в «дурака»). Кинофильмы, сколько мне помнится, он не смотрел, надо было ещё домой добраться по темноте, на велосипеде.

Когда брат пошёл учиться в Полетаевскую школу, а я ещё учился в нашей начальной, либо во время, когда я год не учился, он рассказывал, что на уроке пения они с Виктором Николаевичем разучивали песню «Бородино» («Скажи-ка, дядя, ведь недаром…») по Лермонтову. Как у них получалось на разные голоса, с повторами. Их группа потом выступала с этой песней в клубе. Завидки тогда меня брали. А когда и я пришёл учиться, то всё ждал, когда и с нами Виктор Николаевич будет разучивать эту песню. Но такого не произошло. Мы же разучивали песню «В тёмном лесе», где «распашу я пашеньку» и «посею лён-конопель», но, к сожалению, хоть и «уродился лён-конопель», на поле «повадился вор-воробей». Тоже получалась и у нас многоголосая, тоже с повторами. Но очень хотелось спеть «Бородино», так, как рассказывал брат.

Если у В.Н.Ходякова козырем была музыка, то у А.В.Лёдова козырем было художество. Он был хороший художник. На доске мелом буквально в десятки секунд мог изобразить любого из нас, очень похожего. Дома у него были картины, которые он рисовал маслом на холсте. Говорили, что они были лучше, чем у Виктора Николаевича. Я, к сожалению, не видел картин ни того, ни другого.