Чистосердечное признание

– Меня интересует Петрова Лариса, Сергеевна по отчеству.

– Так это не семьдесят четвёртый, а семьдесят пятый. Я ведь их всех очень хорошо знаю, я у них была классной, как они говорят, классным руководителем. Вот, учитель литературы, а до сих пор не знаю, как правильно сказать про себя – классный руководитель или классная руководительница. Скорее – первый вариант. У ребят-то просто – классная – и всё. Они часто и так говорили: наша классная – классная. Так вас именно Лариса интересует?

– Значит, я просчитался. Я от пятьдесят восьмого года считал, получилось семьдесят четыре. Да, пожалуй, и весь выпуск, но больше, всё-таки, она, Лариса Петрова.

– А почему именно Лариса? Она что-то натворила? Если вы из следственного отдела?

– Не она натворила, а с ней натворили. Я, ведь…, – Виктор несколько смутился, – …прямо даже не знаю, как это сказать…

– Говорите, говорите, считаем, что вы меня уже и подготовили к чему-то плохому.

– Хуже некуда, Вера Тихоновна. Убийство я расследую, Ларису убили.

Вера Тихоновна грустно покачала головой:

– Действительно, хуже некуда. А где же это произошло?

– У нас, в Курганово.

– Что-то слышала про Курганово. Отсюда не близко. Это, по-моему, станция железнодорожная в сторону Москвы. Когда ездила, помнится, проезжали.

– Так и есть. Я, вот, от неё на поезде до Грачёво, а сюда автобусом. На три с небольшим часа всего езды набралось. По железной дороге. Поезд-то еле ползёт, на каждой станции остановка.

– И когда это случилось-то?

– Этим летом, в конце июня. Вот, до сих пор добирались до школы, в которой она училась, до вас, кто её знал. В Грачёво-то у Ларисы комната в коммуналке, там я у соседей-то и узнал, что здесь она жила, школу закончила. И вот поэтому я и здесь. Прямо как узнал, сразу же сюда и прискакал. В школу, а из школы – к вам.

– Ну, что же, понятно, тогда прямо с Ларисы и начну. Лариса-то входила в классе в нашу «великолепную восьмёрку», как в фильме – «Великолепная семёрка», а тут – восьмёрка. Ещё их называли «пятьдесят-на-пятьдесят».

– Почему?

– Их было поровну: четыре мальчика и четыре девочки, четыре пары, можно сказать. До самого выпуска. А вот в выпускной-то день случилось страшное, погиб Паша Царьков. Они к утру решили на речке искупаться, а у него сердце остановилось в воде.

– Я про этот случай и не знал. Да и откуда?

– Я-то думала, что знаете, если про Ларису спрашиваете…– Немного помолчала. – А Паша у нас был поэт. Хорошие стихи. Детские такие, наивные, но мне нравились. Начал ещё в девятом классе, влюбился, наверно. Когда он мне своё первое принёс, покраснел неимоверно. Я уж говорю, что не стоит так волноваться, что это очень хорошо, что стихи пишешь. Я, мол, тоже писала, только некому было показать, хоть и очень бы хотелось. Он и успокоился немного. А потом мне приносил ещё. У меня собралась даже папочка, двадцать три его автографа.

Вера Тихоновна подошла к письменному столу, открыла тумбочку:

– Вот, не работаю уже давно, а стол письменный всё держу. У меня в нём вся моя жизнь, расстаться не могу. И не буду. Вот, – она достала папку с тесёмками, развязала и положила на стол небольшую кипу тетрадных листочков. – Вот, все тут. Пашины автографы в стихах. – А последнее, вот это, он написал прямо за несколько дней до гибели. Показал мне, я прочитала. Он говорит, что назвал его «Иван Купала», не знал, как лучше назвать. Но я возразила. Паша, говорю, у тебя же основное не про Купалу. Тут лучше дать название как в стихе прозвучало: «Долгая заря». Он так обрадовался, говорит, сейчас поправлю, как же это правильно. Ручку попросил, я говорю, нет ручки, только карандаш. Давайте, говорит, карандашом. Зачеркнул Ивана и сверху приписал «Долгая заря». Вот, смотрите. Хотите, я его вам прочту?

– Конечно, Вера Тихоновна, с удовольствием послушаю.

Вера Тихоновна взяла листок, начала читать:

День проглочен канареечный,

Скинут платья жар,

Солнца диск, совсем копеечный,

Превратился в шар.

Светит горизонт-раскрой,

Солнце катит вниз,

Облаков кудрявых рой

На лучах повис.

Пригорюнился цветок,

Огоньком горя,

Тихо льётся на восток

Долгая заря.

Небо звёздами обклеено,

Гонит сумрак прочь.

Вечер, как-то неуверенно,

Переходит в ночь.

Которая совсем пропала,

Знать, наступил Иван Купала.

– Я его только вот здесь поправила, – она показала на листок, – говорю, что «как-то неуверенно» лучше в запятые взять. Он тут же карандашом и поправил. Правда, как он хорошо ухватил это время, солнцестояния.

– Да, мне понравилось, очень.

– Так вот, Паша-то дружил с Галиной Наумкиной. Может быть, к ней и были его стихи? Не знаю. Не это, а остальные. Но, может быть, и с кем другим дружил. Я уж не помню. Они ведь вместе всегда, группой, восьмёркой. Но это можно узнать и поточнее, если это так необходимо. Здесь из их великолепной восьмёрки живут Воробьёвы, Степан и Ирина. Это единственная пара, которая и сложилась у них в семью. Из всех их. Ирина раньше была Петрачёвой. Она сейчас работает в бухгалтерии, курсы закончила. А Степан после армии на ней и женился, она его дождалась. Мишка у них родился, такой хороший мальчишка! Степан дальше не стал учиться, пошёл в совхоз слесарить. Руки у него золотые. Всё может сделать. Вот, смотрите, – Вера Тихоновна повела рукой вокруг, – это всё он и сделал, года три назад, когда я ремонт затеяла. Ирина тоже помогала, конечно. Нет мужчины-то в квартире. Я была замужем, в сорок первом поженились, и в том же году, под Вязьмой он и погиб. Его так же звали, как и вас. Я ездила туда в ноябре восьмидесятого, в Вязьму, на братскую могилу, её как раз только построили на кладбище. Узнала из газеты, что построили. Как раз каникулы были, вот я и поехала. Пришла к Ольге Васильевне, говорю, мужа собираюсь навестить, в Вязьму хочу съездить, на кладбище. Если опоздаю, вдруг, вы уж меня подмените. Она посмотрела на меня и заплакала. Очень она у нас на это слабенькая. Да и я тоже, с ней вместе. Она и говорит, поезжайте, не беспокойтесь, сколько надо, столько и побудьте там. Заменим, какой разговор. Я поехала. Но там лежат другие, уже которые освобождали Вязьму. Но всё равно, легче стало. Надо было раньше туда поехать, но как-то всё не получалось. А тут газета подтолкнула. Вот так… Вот он, мой Виктор, – Вера Тимофеевна показала на фотографию, – это мы с ним после загса сфотографировались.

Виктор посмотрел на фото. Рядом с ним стояла небольшая икона Богородицы, по виду – старая.

– Это так, икона-то, – Вера Тихоновна заметила его взгляд, – от одиночества. Правда, жаловаться мне и ни к чему, мне много пишут, звонят, в гости приходят. В бога-то я не верю, не сподобилась. Это икона моей мамы, её благословление.

– И в церковь не ходите?

– А её нет, церкви-то. Её в моём детстве ещё закрыли. Под склад или амбар. Но не было в ней вентиляции, поэтому зерно там не стали хранить, только какой-то инвентарь. А потом и совсем сломали. Красивая была… – вздохнула Вера Тихоновна, помолчала немного и продолжила, – …так вот, Степан мне сказал, что ему только на расходы на ремонт, на материал, а остальное – его дело. Только обои, говорит, выбирайте сами. А какие там в это время обои? Всё в магазинах пусто. Я уж говорю, Степан, я тебе доверяю и этот выбор. Так он и купил, видите, какие красивые! Уж куда ему пришлось за ними ездить – ума не приложу. Всю сантехнику перебрал, что-то и заменил. Да, кажется, и денег-то своих они добавили. Я уж было заикнулась, но они прямо руками-ногами. Но, как говорят, магарыч я им устроила праздничный. Напекла пирогов, гуся в деревне достала, у бывшей соседки, в Подлипках. Я же до этой квартиры там и жила в своём доме.

– Значит, у вас дом в деревне есть, участок?

– Что вы, Виктор! Какой дом? Когда эту квартиру давали, то сказали, что дом надо сломать.