Гулы. Книга третья: Схватка

Через пару секунд все пятеро выбрались из автомобиля и двинулись по стоянке: Джей Адамс и Паола в сопровождении Гольди направились к стоящим под навесом столам; Андрей с автоматом в руке отправился к дому…

Две минуты спустя комиссар вышел из бара, неся на подносе груду глазированных пончиков, батончиков шоколада, две упаковки риччарелло и несколько банок колы. Поставив всё это на стол, за которым сидели Джей Адамс и Паола, он вытащил из кармана пачку «Национали» и протянул ее Джей:

– Это вам, Джей. К сожалению, американских я не нашел – это всё, что там было.

Джей молча взяла сигареты.

– Выпейте колы, Паола, – Гольди протянул девушке уже открытую банку.

Он проследил за тем, как взяв банку, Паола поднесла ее ко рту, и нахмурился: вид девушки ему откровенно не нравился – она всё больше уходила в себя.

– В баре почти ничего нет, – сообщил комиссар. – Я нашел там несколько порций жареной утки и пиццы, но они холодные, а микроволновка не работает – нет электричества. Впрочем, их можно съесть и холодными.

Он перевел взгляд с Джей Адамс, взявшей шоколадный батончик, на сидящего за соседним столом старика – перед последним лежали бинт с пластырем и фарфоровая чашка, в которой Аз Гохар успел развести перекись водорода. Сейчас старик стянул тряпку, которой обмотал руку на автозаправочной станции, и обрабатывал рану смоченной в антисептике марлей.

Оставив женщин, комиссар подошел к Аз Гохару и опустился на стул рядом с ним.

– Ну, и как вы?

– В порядке. Это рана – простая царапина, комиссар; в обычной ситуации я бы даже не придавал ей значения… – Старик чуть напрягся. – Правда теперешняя ситуация далеко не обычная, и боюсь, в самый ответственный момент эта рана может сыграть со мной злую шутку!

– Есть онемение?

– Небольшое. Возле локтя.

– Давайте я вам помогу…

Гольди взял бинт и, перевязав руку сидящего старика, начал крепить свободные концы пластырем. Когда с этим было покончено, он вдруг нахмурился пришедшей ему на ум мысли: за сегодняшний день это была уже вторая повязка, которую ему пришлось делать, – правда, в первый раз он сделал ее существу, час назад уничтожившему жителей города.

В этот миг из-за дальнего угла дома появился демонолог. В левой руке он нес треногу штатива, в правой – метровую трубу телескопа; на шее у него болтались автомат и пара биноклей. Пройдя вдоль навеса, он остановился в метре от ограждения, поставил штатив на асфальт и принялся укреплять телескоп.

Кивнув на соседний стол, Гольди сказал:

– Думаю, вам стоит подкрепиться, синьор Аз Гохар, – шоколад подойдет в самый раз – он восстанавливает кровь. Если захотите мяса, в баре есть курица.

– Спасибо, комиссар! – Аз Гохар вытащил из кармана куртки рукав и принялся пристегивать его к комбинезону.

Гольди поднялся со стула и, выйдя из-под навеса, огляделся по сторонам. Легкий ветер шевелил кусты можжевельника и кроны росших на склоне деревьев; однако, кроме этого движения, ничего подозрительного ни возле стоянки, ни вдоль дороги, поднимающейся к группе сосен, от которых пять минут назад он наблюдал за площадкой, комиссар сейчас не увидел. Тогда он развернулся и подошел к парапету. К этому времени Андрей зафиксировал трубу телескопа на верхушке штатива и затягивал винтами крепящие хомуты.

Гольди взял один из биноклей, которые демонолог повесил на парапет, и повернулся к долине, но, прежде чем наводить прибор на Террено, спросил тихим голосом – так, что сидящие под навесом женщины его не услышали:

– Синьор Белов, вы нашли кого-нибудь в здании?

– Нет, похоже, со вчерашнего вечера там никого не было… – Андрей сделал паузу. – В баре тоже никого нет?

– Нет.

– Значит, как вы и предполагали, станция пуста… Куда же делся смотритель?

– Не знаю, – пожал плечами Гольди. – Не исключено, что сегодня он сюда вообще не поднимался. А может быть, спустился в долину, увидев, что происходит в Террено?

По-прежнему не поднимая бинокль, он посмотрел на восток. Смотровую станцию не случайно построили именно в этом месте горы – склон Кальва-Монтанъя слегка выдавался здесь – с семидесятиметровой высоты лежащий внизу город просматривался полностью: у самого горизонта сверкала лента реки, ограничивающая Террено с востока и уходящая на север к Морте-Коллине; от реки начиналось рыжеватое «море», образованное крышами домов «старого» города, – оно протягивалось на запад, занимая четверть долины, и обрывалось у Золотого Бульвара, за которым начиналась совсем другая картина – кирпично-красное «море» сменялось разноцветной мозаикой «американского» квартала, к северо-западу от которого темнел гигантский прямоугольник циркониевого завода, а на севере, за тонкой ниточкой объездной дороги, тянулись километры взлетных полос…

Какое-то время Гольди смотрел на Террено, понимая, что через бинокль всё равно ничего не увидит: город находится слишком далеко – до ближайшей к горе юго-западной оконечности, где расположено Чимитеро ди Джовани, не меньше полутора километров, а до северо-восточной – все шесть; и все-таки поднял его и посмотрел в центр Террено, пытаясь разглядеть Пъяцца дель Фуоко…

Какое-то время в окулярах плясала мешанина из крыш и фонарных столбов, а потом он заметил ярко-зеленое пятно, окружающее центр Террено. Комиссар постарался зафиксировать бинокль и вскоре различил купол ратуши. То, что находилось внизу, увидеть было нельзя, но Гольди хорошо еще помнил картину расстрела карабинеров, и чтобы представить себе лежащие на площади трупы, ему необязательно было их видеть…

Мгновение он смотрел на Пъяцца дель Фуоко, а затем перевел бинокль в сторону Золотого Бульвара. Въяле Чоччоне являлся вторым по ширине проспектом Террено и единственным в «старом» городе, который просматривался со смотровой станции. Несколько секунд комиссар всматривался в полоску Бульвара, стараясь увидеть на ней хоть какое-нибудь движение, но ничего не увидел – обычно кажущийся живым из-за движущихся по нему машин, проспект был сейчас мертв. Тогда он опустил бинокль и перевел взгляд на демонолога – тот почти закончил укреплять телескоп. Через стопятидесятисильный прибор можно будет разглядеть происходящее в городе, подумал комиссар, впрочем, ничего хорошего они там, наверняка, не увидят…

Неожиданно в сознании его промелькнули картины, виденные им на выезде из Террено, и Гольди нахмурился. Повернувшись к навесу, под которым замерли три человека, прошел к старику и, усевшись напротив него, протянул:

– Синьор Аз Гохар, не пора ли вам рассказать нам о гулах?

Старик оторвался от упаковки миндального печенья и перевел взгляд на комиссара; Джей Адамс и Паола механически посмотрели на него.

Секунду Аз Гохар сидел молча.

– Рассказать вам о гулах…?

Из груди его вырвался вздох.

– …Не так это просто – в двух словах это не сделаешь. – Он взглянул на часы, стрелки которых показывали четверть первого. – Для этого потребуется время?

– Ничего, оно у нас есть. Пока гулы не начнут действовать, мы тоже ничего сделать не сможем!

Старик скользнул взглядом по лицам сидящих – у Паолы в глазах светилось отчаяние, и ее, кажется, совсем не интересовало, что мог сказать Аз Гохар, на лице Джей Адамс отражалась усталость, – наконец, поднял банку и сделал глоток… Неожиданно у комиссара возникло странное чувство, что Аз Гохар специально оттягивает время, не желая ему отвечать.

Комиссар шевельнулся на стуле и повторил:

– Синьор Аз Гохар, вы обещали рассказать нам о гулах! Мы ждем…

* * *

Черное дуло, обрамленное серым прямоугольником стали, завораживало, словно волшебный колодец. Глядя в его манящую черноту, так просто было поверить, что в нем разрешение всех проблем, что достаточно спустить курок, и он избавится от этих страданий: не будет боли, заполнившей грудь, пустоты, разрывающей душу, и отчаяния – невыносимо-тоскливого, в миллионы раз худшего, чем мгновенная смерть…

Зловещий кругляш приближался к нему, разрастаясь и заполняя собой всё вокруг. Внезапно вселенская чернота проглотила его, окутав непроницаемым коконом, и только короткими метеорами проскальзывали в ней обрывки воспоминаний…

…Утро этого дня: они завтракают на веранде, Нанда озорно смотрит на мать. Он спрашивает, не хочет ли она снова побывать в доме у дедушки и поиграть с его догом? Нанда смеется, отчего становится видна дырка на месте выпавшего зуба, и отвечает: «Конечно!»…

Два года назад: день рождения дочери. Доминик Пальоли приносит ей в подарок плюшевого зайца. Нанда бросается целовать его – она всегда любила Доминика и, сколько ни говорил он ей, называла его «дядя Толстуш», – а потом начинает носиться по саду вокруг импровизированного стола, устроенного под эвкалиптами…

Пять лет назад: у Нанды какая-то редкая болезнь. Лекарство от болезни есть только в Голландии. Он отправляет за лекарством Армандо, а сам сидит у кровати дочери, попеременно с Мальдой, не спит двое суток, пока не приезжает capoaiuto. Нанде дают лекарство, но еще сутки, пока оно не начинает действовать, он не ложится…

Шесть лет назад: самый разгар Большого Передела Террено. Жена и дочь далеко от Италии, но каждый вечер Мальда звонит ему, и он слушает голос Нанды, которую Мальда подносит к трубке, и если в эту минуту приезжают Доминик и Армандо, он заставляет их ждать, и они ждут, хотя где-то льется кровь и нужно принимать срочное решение, пока дон Франческо слушает лепет дочери…

Десять лет назад: они с Мальдой в семидесяти километрах к северу от Реджо-ди-Калабрия, на берегу Тирренского моря, – это их медовый месяц. На прибрежной вилле, охраняемой людьми Эрбы, они с женой проводят месяц между кроватью и морем. Никогда больше не чувствует он себя настолько расслабленным и счастливым, свободным от всех забот и волнений…

…Легкий щелчок оборвал мельтешение картинок из прошлого – большой палец правой руки сам собой взвел боек. Внезапно кругляш черно-серого дула как будто ощерился, и на Франческо дохнуло холодом смерти. «Почему он не умер полчаса назад вместе с Мальдой и Нандой?» – пронеслось в голове. Он должен был умереть вместе с ними – тогда бы он не чувствовал этой опустошающей боли, непреходящего чувства вины, разрывающего сознание от мысли о том, что он не успел их спасти. Если бы комиссар выпустил его из машины, пока они находились в Террено, он бы умер вместе с дочерью и женой; теперь же их мертвые тела стынут в библиотеке, а он сидит в десяти метрах от них – еще не мертвый, но уже не живой.