Рыцари былого и грядущего. I том

– Ни слова. Следуй за мной.

Они отошли на относительно свободное место, где их шёпот никто не мог слышать. Гийом был поражён худобой вора и его лохмотьями. Это не были живописно изорванные лохмотья профессиональных нищих. Просто одежда буквально истлела на теле этого несчастного самым неэстетичным образом.

– Ты голоден? Почему не работаешь?

– Чтобы работать, мой господин, нужны хотя бы остатки сил. Кто наймёт работника, едва держащегося на ногах?

– Продай этот мешок шерсти. Купи еды. Ещё приобрети какой-нибудь товар и опять продай. Так выживешь. Иди с миром.

– Я правоверный мусульманин, мой господин. Я не торгую верой предков.

– Я знаю. Мой Господь Иисус Христос научил меня любить всех людей, в том числе и правоверных мусульман. Так ли учит твой бог? Подумай об этом. А верой и впредь никогда не торгуй. Ступай, и да пребудет с тобой Истина.

Оборванец посмотрел на магистра с достоинством, которое трудно было заподозрить в человеке, который опустился на самое дно жизни. Но к этому достоинству заметно примешивалось и удивление, и восхищение. Его поразила не столько богатая милостыня, сколько то, что этот знатный франк говорил с ним о вере. Вера для нищего Абдула всегда значила больше, чем еда, наверное, поэтому он и был вечно голоден. Этот франк был необычен. Судя по плащу – он из воинов-дервишей которые, как известно, чтут своего Бога не на словах, а на деле. Воины ислама не раз рассказывали Абдулу, что в бою эти белые дервиши франков – страшнее львов, а в мирной жизни заботятся о мусульманах-бедняках гораздо больше, чем свои эмиры.

Гийом смотрел на Абдула почти с таким же восхищением. Он думал: «Почему мы так презираем сарацин, а их бедняков и вовсе за людей не считаем? В этом оборванце, хоть он и унизился до воровства, достоинства всё же больше, чем в ином нашем бароне, который постоянно опускается до грабежей, только унижением это не считает. Сердце этого нищего горит пламенем веры, но ислам, судя по всему, его всё меньше и меньше устраивает, и даже его попытка воровства очень похожа на протест против законов шариата. Нелепый протест именно против того, что в шариате хорошо. Он запутался. Надо молиться, чтобы Господь направил его сердце».

Гийом пошёл по базару дальше. Он с удовольствием наблюдал, как мирно торгуются с сарацинами его тамплиеры, уполномоченные смотрителя одежд, какими взаимнодовольными расстаются. Он был магистром уже 18 лет и все эти годы неустанно требовал от рыцарей Храма веротерпимости по отношению к мусульманам, которая, впрочем, и так всегда была свойственна тамплиерам.

Постепенно де Боже раздал на милостыню весь свой кошель серебра, подавая одинаково охотно и сарацинским, и франкским беднякам, стараясь благотворить без лишних слов и так, чтобы это не слишком бросалось в глаза окружающим. Магистр не любил оказываться в центре внимания, хотя постоянно приходилось, и сейчас он хотел погрузится в стихию восточного базара в качестве обычного праздно-шатающегося франка.

Арабы видели, конечно, что перед ними не просто франк, а рыцарь-тамплиер, но вряд ли кто-то из них догадывался, что милостыню им подаёт ближайший родственник короля Франции. Де Боже принадлежал к одному из самых знатных родов Европы, а сарацинских бедняков любил так, как будто именно они были его родственниками. Магистру были одинаково близки и Восток и Запад, в его сердце они давно уже встретились и не враждовали.

С базара он вернулся таким счастливым, каким редко бывал – ведь ему довелось увидеть реальные плоды своего миротворчества. В покоях магистра личный секретарь де Боже Жерар Монреальский делал какие-то записи на пергаменте. Гийом, всегда с большой иронией относившийся к его усердию, добродушно-грубо сказал:

– Ну-ка, покажи, какие враки ты опять записываешь?

Жерар, хорошо знавший, что магистр не столь уж страшен, всё же очень волнуясь протянул ему исписанный пергамент. Гийом прочитал: «Великий магистр Ордена нищих рыцарей Христа и Храма столь же щедр, сколь и знатен. Он раздаёт очень много милостыни, за что его весьма уважают. В его правление Орден Храма стали очень почитать».

Де Боже лукаво улыбнулся:

– Как это не удивительно, на сей раз здесь всё правда, от слова и до слова. Давай, Жерар, продолжай в том же духе. Воспевай величие души своего господина.

У монреальца хватило ума понять, что его слегка высекли, и он виновато опустил глаза, но тут же поднял их и, подражая гийомовой иронии, сказал:

– Удивительнее другое, мессир. На сей раз и вы сказали правду о себе, и мои уши слышат это впервые.

– Ладно. Как-нибудь потом продолжим упражнения в острословии. Говори, какие новости.

– Самые благоприятные, мессир. Из Франции прибыло крестоносное пополнение – множество благородных рыцарей.

Де Боже вздрогнул и как-то разом весь напрягся:

– Только твоя простая душа, Жерар, может считать эту новость хорошей. Даже не спрашиваю, велико ли пополнение – это теперь никакой роли не играет. Наши силы настолько меньше султанских, что даже будучи удвоенными (а это вряд ли) они всё равно не смогут долго противостоять сарацинскому натиску. Для нас погибнуть – не проблема и горе не велико. Страшно то, что окончательно погибнет латинское королевство на Святой Земле. А что такое наш Орден без Святой Земли? Скорлупа без яйца. Клюв без птицы. Когти мёртвого льва. А это несчастное пополнение способно лишь возбудить подозрительность султана – франки, дескать, толкуют о мире, а за его султанской спиной наращивают боевую мощь. Сейчас самая главная задача – перейти от зыбкого перемирия к прочному миру, но из-за этого пополнения переговоры будут идти гораздо труднее. Давно ли пал Триполи? Думаешь, у султана Аль-Асирафа не хватит сил на Акру? Горе…

Гийом пошёл в свою келью. Он долго, до полного изнеможения, молился о мире, но покой не возвращался в душу, а напротив – нарастала тревога. Ему стало казаться, что всё ещё хуже, чем можно было предполагать. Когда с улицы донеслись дикие крики, он понял, что не ошибся. Решительность вернулась к нему тотчас. Широким шагом волевого, уверенного в себе человека он пошёл к выходу так быстро, что белый плащ, развеваясь, уже не касался спины.

Едва магистр вышел на улицу, как увидел бегущего к нему командора, которого не помнил по имени. Лицо командора было залито кровью.

– Что с лицом, командор?

– Пустяки. Царапина на лбу. Просто крови много.

– Сарацины?

– Нет, свои. Пополнение наше крестоносное. Точнее – бедоносное. Буйными оказались до невероятия. Едва увидели на рынке мирно торгующих сарацин, как набросились на этих несчастных с мечами. Видно, всю дорогу мечтали о том, как будут рубить мусульман и решили для начала опробовать свою доблесть на безоружных. А подчинённые мне тамплиеры по вашему приказу охраняли рынок.

– Кто-нибудь из новых крестоносцев погиб от руки тамплиеров?

– Нет, мессир. Всё было по Уставу, ни один из моих тамплиеров не напал на христианина. Мы только отбивали удары, пытаясь защитить торговцев.

– Что значит «пытаясь»? Уж не хочешь ли ты сказать, что вам это не удалось?

– Мессир, под моим началом было лишь десять тамплиеров – охрана, рассчитанная на подавление мелких случайных ссор. А новых крестоносцев была не одна сотня. Они устроили резню по всему рынку, мои не могли быть сразу везде. И всё равно бы мы перерубили этих французских забияк, если бы они были иноверцами. Но мы только отбивали удары, как требует Устав. При этом едва сдерживались, когда на нас посыпались обвинения в сговоре с султаном. Я не забыл, что по Уставу мог отдать приказ после третьего отбитого нападения атаковать крестоносцев. Но я не отдал такой приказ. За 10 лет в Святой Земле мой меч ни разу не ударил по кресту. Поздно привыкать. Готов под суд.

– Не до судов. К тому же ты прав. Вы всё равно не остановили бы резню. Могли только устроить ещё одну. Много сарацин погибло?

– Почти все – около тысячи человек.

– Что?!

– Но и это ещё не всё. На рынке было много христиан-арабов. Их тоже изрубили.

– Акра пала, командор. Считай, что Акра уже пала. Готовься к смерти.

***

Де Боже был уверен, что всё потеряно и всё-таки попытался использовать последний шанс для спасения ситуации. Когда султан потребовал выдать ему живыми всех виновников резни, Гийом, конечно, не допустил и мысли о том, что это требование может быть выполнено. Какими бы отъявленными подонками ни были новые крестоносцы, тамплиеры никогда не предлагали выдавать своих. Но и оставить без внимания требование султана было невозможно. Магистр понимал: если Аль-Асираф ещё считает нужным выдвигать какие-то требования, а не сразу идёт на Акру, значит, он сам не исключает возможности уладить дело миром.

Гийом нашёл, казалось, соломоново решение. (Не даром же он был магистром рыцарей Храма Соломонова) Когда собрался королевский совет, магистр предложил: «Пусть в городских темницах отыщут приговорённых к смерти и публично казнят. Мы уверим султана, что это была казнь убийц мусульманских крестьян. Так будет считаться, что султану заплатили, и мы избежим его мести, лишь совершив правосудие над преступниками, которые всё равно должны умереть».

Но даже это никого не задевающее предложение магистра встретило отпор со стороны баронов, чьей гордыне не было предела. Особенно возмущались предводители новых крестоносцев, ни в чём не считавшие себя виноватыми, традиционно обвинявшие тамплиеров в предательском сговоре с мусульманами и кричавшие, что магистр храмовников – раб султана, а его предложение – рабское и унизительное.

Палестинские бароны были куда большими реалистами, они прекрасно понимали, что магистр прав, но защищали его предложение не слишком решительно, опасаясь обвинений со стороны вновь прибывших франков-головорезов. В итоге совет ограничился тем, что послал султану расплывчатые извинения. После этого всё стихло. Никакой реакции со стороны Аль-Асирафа не наблюдалось. Вожди партии фанатиков торжествовали, думая, что султан испугался.

А магистр ночью за стенами Акры беседовал с тайным гонцом. Давний друг Гийома эмир Юсуф дал знать о том, что султан уже готовится к походу на Акру. Эмир не был в собственном смысле агентом магистра, хотя хорошо законспирированную агентурную сеть в среде сарацин тамплиеры тоже имели. Но Юсуф был именно другом. Оставаясь верным слугой султана, эмир всегда и во всём помогал тамплиерам, потому что был уверен – султану это только на благо. Мудрый эмир видел в тамплиерах ту силу, которая может способствовать установлению долгого и прочного мира между Востоком и Западом и не скрывал от султана своей дружбы с магистром храмовников.

На сей раз он переправил Гийому личное послание султана: «Царь царей, повелитель повелителей, Малек Аль-Асираф благородному магистру Ордена Храма, истинному и мудрому, привет и наша добрая воля. Поскольку вы настоящий муж, мы доводим до вас, что мы идём на ваши отряды, чтобы возместить нанесённый нам ущерб. Мы не желаем, чтобы власти Акры посылали нам письма или подарки, ибо мы их больше не примем».

Султан не захотел обращаться ни к кому из франков, кроме магистра храмовников, которого продолжал безмерно уважать. Но легкомыслие баронов Акры могло сравниться только с их высокомерием. Они продолжали считать, что султан молчит, потому что испугался их, таких грозных. Бароны привыкли видеть магистра миротворцем и сейчас искренне недоумевали, почему теперь он твердит о срочных боевых приготовлениях. Гийом не мог сослаться на личное письмо султана, и его неустанные предупреждения о том, что вскоре султан будет под стенами Акры, никто не слушал.

Бесконечно пирующее крестоносное войско было весьма далеко от боевой готовности. На тамплиеров, всегда суровых, вечно трезвых, а теперь заметно помрачневших, поглядывали с усмешкой. Белые плащи, изредка решительным шагом прорезавшие улицы Акры, ни на какие насмешки даже головы не оборачивали.

Наконец свершилось. Ласковым апрельским утром 1291 года бароны Акры, ещё не успев приступить к опохмелке, увидели со стен несметные султанские полчища.

***

От луны было светло, как днём. Эмир Хамы, возглавлявший ночную стражу под стенами Акры, раздражённо прохаживался между палатками. Он был очень зол на султана, приказавшего по ночам охранять лагерь. Зачем? Почему он должен проводить ночи без сна? Неужели им есть чего бояться? Лазутчики точно доложили, что в Акре воинов, способных держать оружие, не более 15 тысяч вместе с полумёртвыми доходягами. А великий султан привёл сюда 150 тысяч отборных воинов Аллаха. Перепуганные франки, конечно, будут отсиживаться за прочными стенами и никогда не дерзнут сделать вылазку.