Жажда жизни бесконечной

Я хоть и родился в атеистической стране, но все же тайно был крещен в сохраненной, слава Богу, в городе большой красного кирпича церкви. Православная страна вдруг отринула, испугалась и отвергла своего Бога. Какой-то патологический кошмар. Кучка уродов, приехавших разделить, разграбить и уничтожить великую империю, не то что не нашла гневного сопротивления, но наоборот, снискала полное одобрение и смирение перед бесовской бандой, называвшей себя большевиками. Народ, веками ходивший в свои храмы, исповедовавшийся своим пастырям, просивший Господа о милости перед домовыми образами, переходившими из поколения в поколение семейной реликвией, начал рушить весь свой духовный мир, сжигать символы веры, стрелять священников. Что это было?.. Как произошло перерождение людей в армию служителей Антихриста?

Россия – страна крайностей. Она всегда была такой. Возможно, это результат ее географического расположения. Глянешь на восток – Азия. Поворачиваешь голову на запад – Европа. А между ними бескрайняя, поражающая своими ландшафтами, климатическими зонами, необозримая Великая Держава. Империя, умножавшая себя бесконечными войнами, захватами, расширявшая свои огромные просторы. Бескрайность привнесла крайности в национальный характер русских. Они во всем – во взглядах, в поступках, в проявлении себя и своих чувств. Если смирение – то до самоотречения, до схимы, до полной аскезы, до скита. Если воля – то вольница, бунты, до сожжения городов вместе с их жителями. Если гуляния, то зачастую до полного безумия… Ну а горе – на то оно и горе, чтобы мести косами пол, рвать на себе волосы, выть ночи напролет и носить черное до гробовой доски.

Люди, которые встречались мне за долгую мою жизнь, также демонстрировали крайнее состояние своих характеров. Добрые, тактичные, интеллигентные, умеющие и выслушать, и понять, замечательные в своем существе, они оставались таковыми во всех проявлениях и со всеми. Другая же часть являла полную противоположность. Злобные, завистливые, алчные, циничные, двуличные и даже не скрывающие этой своей омерзительности, гордились набором мерзостей, бравировали этим. Я слышал, что у Дельфийских оракулов был закон, гласящий: «Худших большинство». Написан он был за две тысячи лет до христианства, но точен до сих пор. Хотя удивительного в этом нет. Люди ни на йоту не изменились. Изменился лишь пейзаж вокруг, однако внутри человека все тот же набор качеств, что распределил Создатель. В одних – Добро. В других – Зло. Вот и делят они Божий Свет. Но победу, к великой скорби, одерживает Зло, несмотря на то, что все держится и живет до сего дня исключительно благодаря Добру.

Так вот. Крестили меня втихаря. Бабка моя и мамка, а крестными, что обязательно, были с женской стороны родная мамина сестра Валя, учительница сельской школы, а с мужской, крестным отцом, бабка позвала своего среднего сына Сашку, брата моего отца. Я со дня крестин его ни разу не видел, а говорить о том, что, когда он окунал меня в купель, в силу возраста – а был мне годик или чуть меньше – я его запомнить не мог, не буду. Но тем не менее крестный отец у меня был.

Он тогда оканчивал летное училище. «Летку», как тогда его именовали. И карьера складывалась как нельзя удачно. Поступил на военную службу в летную эскадрилью, был отмеченным и талантливым летчиком, умел быстро принять верное решение, проявлял смелость в воздушном учебном бою. Одним словом, начальство его ценило, старалось повысить. Он стал командиром звена и имел лидерские задатки. Симпатичный, молоденький, жизнерадостный, улыбчивый, обаятельный, конечно же, окруженный девушками, к которым он имел естественную для своих лет слабость.

Авиация всюду и везде, где она существует, считается элитой вооруженных сил. Свобода как естественная необходимость, как неотъемлемая составляющая полета, неба, крыльев. Икары наших дней. Они не очень дружили с дисциплиной, но в основном многое, если не все, летной молодежи прощалось. Мало-помалу быт Саши наладился, жалование было очень хорошее. Он смог купить себе даже машину «москвич», но вместе с этим начал закладывать за воротник, кутить, благо игривый женский пол, благосклонный к обеспеченной ресторанной жизни, поддерживал его безумные оргии, ночные загулы, пьяные гонки на личном авто.

Невесть откуда появились «лучшие друзья», самые верные и преданные товарищи. Он нередко являлся на аэродром подшофе, с перепоя, навеселе. Со звеньевых его сняли. Разговоры по душам, увещевания, приказы действия практически не имели, и он все глубже оседал на вольготное дно свободной жизни, а руководство эскадрильи обдумывало, что и как делать. Но случай облегчил начальству поиск решения трудной проблемы.

После очередной попойки, загрузившись в «москвич», летели по дороге, которая, как всегда в России, была продолжением дурака, – и вот то и другое слилось воедино. Какой-то дурак стал тянуть руль на себя, и они все вместе вылетели в огромный овраг, слегка покалечившись все до единого. Саша сломал себе об руль нос и кисть правой руки.

Днем он объявился в летной части уже в гипсе и с опухшим, как вымя без дойки, рылом. Было общее построение, и командир отряда, не скрывая чувств и не выбирая слов, разносил Александра Алексеевича и в хвост и в гриву, грозя всеми карами, наказаниями, губой, лишением звания… В этом монологе он подошел к Александру и заорал в лицо: «Ты понимаешь, мудак, что творишь?! Ты себе, сосунок…» И не успел закончить. Саша что было силы въехал загипсованной рукой прямо в усики майора. Фуражка отлетела, и тело потерявшего сознание командира рухнуло на бетон взлетного поля. Кровь залила лицо, а личный состав кинулся кто к командиру, кто к Сашке, чтобы повязать и усмирить.

Был трибунал, суд. Но все-таки армейское братство, нежелание выносить сор из избы и человеческое понимание и избитого командира, и начальника части, а главное, замполита, не довели дело до уголовки. Постепенно замяли и забыли. Правда, из рядов армии крестный был уволен, точнее, комиссован по здоровью, в связи с невозможностью летать. И вот тут-то, осознав произошедшее, Александр Алексеевич запил всерьез. Несколько недель, может быть, месяц или больше, он никуда не выходил из съемной комнаты, а только и делал, что бухал. Остановился только потому, что закончились деньги. И в туалет по-большому он начал ходить одной кровью. В России все на крови. Испокон веку – храм на крови, вера на крови, а у Сашки случилось завязать на крови. Так себе сравнение…

Беда, учит русская пословица, не приходит одна. И Саша это понял и узнал не с чужих слов. Родные были в ужасе, в горе, в ненависти к нему, и, разумеется, сочувствия он ни в ком не нашел. Мать не пустила в дом, когда за неуплату его выгнали со съемной квартирки. Сестры сослались на то, что мужья против, да и детям места почти нет в их убогом жилье, а отец мой и вовсе пообещал изуродовать и хотел было обличительным монологом наставить заблудшего хоть на какой-нибудь, но главное, не скользкий путь, – однако вольная душа Сашки не могла этого сносить, а требовала опохмелки и хоть каких-то денег на поддержание воли. И потому, процедив: «Пошел ты на хуй!», он вышел за калитку дома.

Вспомнились подруги, лучшие друзья, верные товарищи. Адресов он знал всего несколько, и направился с визитами. Странно, но только в одном доме ему дали стакан водки и котлету с хлебом, и то при условии, что он больше сюда ни ногой, а в другом даже не пустили внутрь. Друзья, известно, познаются в беде. С ним случилась беда. Огромная беда. И он сполна познал друзей. Судьба решила его не мучить и взяла бразды правления в свои судьбоносные руки. Он вспомнил адресок Любаши, самой обожавшей его подруги. Она смахивала с него пылинки, приодела (за его, разумеется, деньги), и себе, за компанию, прикупила горжеточку и газовый шарфик. Целовала его при всех прямо в губы, а выпив, и в глаза, отчего глазницы от помады делались ярко-красные и он становился похож на Дракулу. Она была дома и, конечно же, знала обо всем с ним случившемся, так как цыганское и сарафанное радио никто не отменял. «Пошел отсюда!» – отрезала она, а потом, улыбнувшись красиво, как ей казалось, добавила: «Лети, голубок сизокрылый! Неба на всех хватит!»

Он вначале долго кричал о той любви, о которой она ему говорила, потом о деньгах, что спустил на нее, вспомнил и о горжете с шарфиком в попытке усовестить ее, и добился-таки своего. Она выскочила и сунула ему в лицо тот самый газовый шарфик, а потом влепила пощечину и, проорав: «Ублюдок!», плюнула прямо в глаза, которые еще недавно целовала своим напомаженным ртом. Он свалил ее прямо на клумбу и бил в лицо кулаком, а потом, обмотав шею шарфом, стал давить и таскать тело по цветам. Соседи едва оттащили его от почти задушенного тела.

Суд назначил шесть лет с отбыванием в колонии общего режима. И за государственный счет Александр Алексеевич выехал в зарешеченном вагоне в далекий и славный город Мурманск.

Не знаю, думал ли он там, на Севере, во что превратил собственную жизнь. Как своими руками и по собственной воле сломал хребет счастливо складывающейся судьбе. Бывают обстоятельства непреодолимой силы, но чтобы вот так, от нечего делать, от полной бесшабашности, дурости, недалекости, самоупоенности, самоуверенности, безволия перед алкоголем и девушками легкого поведения, от душевной горделивости и желания пустить пыль в глаза черт знает кому, окормить черт знает кого…

Вот она, наша русская крайность… А мог бы вместе со своей любовью к небу, к авиации, к своему делу, сделать карьеру… Да Бог с ней! Мог бы быть счастливым, достойным, свободным человеком. Но, видно, где-то тихо внутри него жил могильщик, искавший и нашедший повод для того, чтобы похоронить все самое светлое в Сашке. Его обаятельную белозубую улыбку, легкий и смешливый нрав, молодой задор и озорство, талант летчика и все, что пришло к нему из той небесной выси, в которую он так стремился. Икар сгорел, и небо его стало непроницаемым и черным.

Он уже на последних месяцах своего срока получил водительское удостоверение на право управления грузовым транспортом. По переписке познакомился с какой-то разведенкой с ребенком и, как говорится, откинувшись, стал жить с ней в ее квартире и шоферить. Жена его была продавцом в продмаге, приворовывала, обвешивала, мухлевала с приемом товара, с алкоголем… Потому денежка у нее очень даже водилась. Ну и стол ломился от снеди. Пили они уже вдвоем, хотя он все-таки боялся выезжать в рейс под парами. Но шоферня народ предприимчивый. И вскоре, как и большинство пьющих, он начал ставить себе клизмы с водкой, и определить по запаху его состояние не мог ни один постовой или дежурный, отправляющий его в рейс.

Вернувшись из очередного вояжа, Саша застал любимую с каким-то хмырем из магазина. Чувства и любовь ведь далеко не ходят, они всегда рядом. В подсобке. Пока они с красными от вожделения мордами одевались, придумывая, что бы соврать, наплести, он, собравшись в одну серую точку, пошел на кухню и залпом выпил бутылку коньяка. Потом, когда все куда-то отъехало, отлегло, достал еще одну, пошатываясь накрыл на стол и позвал, крикнув в проем двери: «Ребятки! Составьте и мне удовольствие! А то все себе да себе!» Пара вошла, не веря своим ушам и глазам. А через час все втроем они обнимались, хохотали над какими-то пошлостями, что изрыгал коллега супруги, пели песни Утесова… Дальше он уже ничего не помнил.

Наутро, увидев в кровати рядом спящего вчерашнего любовника, он хотел задавить и его, и жену подушкой, но подумал о сроке, о рецидиве, и просто выпихну и его и ее голыми на мороз. Было где-то минус двадцать пять. И только когда после воплей, просьб, угроз они затихли, он заволок их обратно. А на следующий день купил билет и рванул на малую родину, где были мать, брат, сестренки… Как будто они его ждали…

Понял он это сразу. Мать наотрез отказалась пускать в свою комнату в коммунальном доме, где были еще четыре соседа. Сестры и видеться не пожелали. Он навестил и моего отца. Сидели как-то чужеродно. Говорить не о чем. В этот момент я пришел из школы и впервые со дня крестин увидел своего крестного. Он тоже только догадался о том, что я – это и есть я, его крестник. Тут он спохватился и со словами: «А я тебе подарочек привез» достал из кармана бумажный сверток и протянул мне. Я молча развернул. На бумаге лежали носочки, по размеру схожие с детскими пинетками. Ну или где-то на пяти-шестилетнего ребенка. Я не знаю почему, но, взяв их за край, приложил к ширинке своих брюк, видимо, давая крестному отцу понять, что они мне только туда и налезут. Но, вежливо сказав «спасибо», ушел к себе в комнату, где повесил подарок на гвоздик.

* * *

Мне всегда казалось, что мой отец сожалел о женитьбе на маме. Даже из ее рассказов о молодых годах их едва начавшейся семейной жизни выходило, что он словно бы стыдился ее и на людях оставлял одну, а сам развлекался в кругу знакомых. А она одиноко стояла где-нибудь в углу или у колонны, покорно разглядывая собравшихся, скучающих вокруг в ожидании начала сеанса или спектакля. Да и выходили они вместе «в свет» весьма и весьма редко, большей частью на подобные мероприятия отец старался ходить один.

Меня он тоже не любил, и, начав что-то понимать, я остро чувствовал это. Он никогда ни за что меня не хвалил, ни разу не порадовался моим способностям – а я, хоть и самоучкой, но замечательно освоил рисунок, затем и масляную живопись, мне нравилось ваяние, и я с наслаждением лепил из пластилина весьма трудные и тонкие вещи, увидев их в альбоме или на фотографии из Эрмитажа. Я был не его ген. Я был чужой. Творческий, совершенно свободный, со своим взглядом на окружающий мир. Он же, побывавший на войне с Японией и оставшийся в военной шкуре до конца своих дней, считал, что это единственно нужная для государственной системы профессия и работа. Ты защищаешь государство. Оно нуждается в тебе, о тебе и заботится. Все остальные – это как бы довесок к основе основ, к «золотой кости», к армейской элите.

Ну что тут сказать? Кроме идиотизма и оголтелого примитива с налетом агрессии, никаких других мыслей. Потому наше с ним непонимание только росло с годами, по мере моего взросления. Для меня милитаризм, как его ни маскируй и ни идеологизируй, остается милитаризмом. Основная дикость и великая трагическая глупость человечества именно в том, чтобы решать все свои проблемы не договариваясь, а уничтожая друг друга. Меня всегда поражало, с какой легкостью человечество повторяет трагические и роковые ошибки, красочно описывая их в исторический анналах, исследуя, анализируя, делая выводы о греховности самоистребления. И тут же начинает готовиться к новому витку еще более изощренной и разрушительной бойни. Какой-то замкнутый, порочный, разрушительный круг.

Видимо, это роковой камень, заложенный в основу человеческих отношений. Каин убил своего брата, когда об этом и речи быть не могло. Мир был – как рог изобилия, делить было нечего, незачем было искать места под солнцем. И тем не менее… Понимание справедливости у каждого из нас свое, личное. И свой, личный интерес превыше всего на свете. Бог не случайно скинул нам скрижали с набором заповедей, которые все обязаны исполнять. В противном случае мир давно бы закончился – на Каине.

Отец о заповедях никогда не думал. Он был абсолютный сталинист и уважал и чтил память «отца народов», на что, в общем то, имел полное право.

Революция до Сибири дошла позже, и значительно позже. Тем более в села и глухие деревни, разбросанные в бескрайней тайге. Он родился в селе Песчаное, в семье очень богатого, умного, рукастого, предприимчивого и симпатичного трудяги, воспитанного, в свою очередь, родителями в строгости и сообразно тем обычаям, что и формировали крестьянский класс, основу тогдашней Российской империи. У них было два дома. Один недостроенный ко дню венчания раба божьего Алексея (так звали деда моего по отцовской линии) и молодой Анны, матери отца и моей бабушки. Второй дом – родительский. Хозяйство было огромное. Коровы, козы, овцы, лошади, птичий двор. Поля, где сеяли рожь, гречиху и весь набор овощей. Нанимали работников. Так что к известным временам считались «мироедами», кулаками и врагами новой жизни. Правда, к этому времени семья распалась. Как это ни дико для сельского уклада тех лет, но тем не менее. Бабке и пяти родившимся к тому времени детям отошел дом, и несмотря на то, что дед мой ушел к другой женщине, своих детей он содержал и нужды ни они, ни их мать ни в чем не знали.

Бабушка была с молодости черствая, лишенная нежности и ласковости. Ее, как я уже говорил, прозвали «монашка». Носила она вещи темных, черных тонов. Никогда ее не видели простоволосой. Всегда в платке, в полушалке. К детям она относилась сухо, строго, могла ударить или оттаскать за волосы. Дети тоже не дышали на нее любовью. Боялись, старались реже попадаться на глаза. Она разлучницей считала, конечно же, ту, к кому ушел муж, не удосужившись представить, каково было ему жить с ней самой все эти годы. Без доброго взгляда, без нежности, без чувств, без ласки. Без хотя бы изредка сказанного теплого слова ему – мужу, отцу детей, хозяину семьи, на которую он от зари до зари работал, работал и работал.

Ее захлестнула волна злобы, и она нашла, как ей казалось, выход. Отцу было тогда лет шесть, и она сделала его оружием своей мести. Нагайка – это плеточка с дробинками на конце. Он получил ее и наставление, как надо действовать: дождаться, когда «курва» выйдет из дома, подбежать и хлестать по глазам, чтобы выбить. Со слепой «курвой» отец жить не захочет, и все будет как раньше. Он вернется домой.

Мальчик дождался, когда женушка вышла из дома, и побежал навстречу. Она, приветливо улыбаясь, раскинула объятия сыну своего любимого – и тут же получила удар в лицо. Закричав, она закрылась от нагайки, и в этот миг подскочивший Алексей схватил сына и, ослепленный безумной яростью, кинул в колодец, что был рядом. Все длилось несколько мгновений. Схватив жену, он увел ее в дом, а мимо проходившие, к счастью, односельчане достали моего отца из воды, где он, дрожа всем телом, держался за ведро.

Зимой следующего года они потеряли своего кормильца. Он поехал отвозить новую жену за двадцать пять верст на станцию. Посадил на поезд и, выпив в вокзальном буфете чаю и не слушая доводов хозяина о том, что разыгравшуюся метель лучше переждать в тепле и покое, уселся в сани и тронулся в обратный путь. Метель усиливалась, бедная лошадь проваливалась, съехав с накатанного пути, и он слезал с саней и под уздцы выводил ее на дорогу, заметаемую снегом. Часть пути шла через лес, где их буквально занесло, и, привязав лошадь к дереву, вместо того чтобы бросить поводья и довериться ее инстинкту, он побрел, проваливаясь по пояс в сугробы, чтобы отыскать дорогу. Нашли их через трое суток, когда метель улеглась. Мы все ходим по кругу, возвращаясь практически в то же место, откуда вышли. Дед сидел недалеко от замерзшей лошади, привалившись к стволу дерева, почти заметенный снегом. Бабушка говорила, что «Бог шельму метит» и «на чужом несчастье своего счастья не построишь». Какое счастье? У кого? Когда оно было, это счастье?

А вскоре новое «счастье» обрушилось на Россию, уничтожив все обычаи, быт, мир, традиционный уклад жизни всех слоев общества и всего государства. Бабушкину семью объявили кулаками, и невзирая на то, что она мать-одиночка с пятью детьми, приговор вынесли «справедливый» и единогласный. Выселение и конфискация всей собственности в пользу сельского совета и советской власти. Им выдали подводу и разрешили взять кое-какие вещи, худшие из того барахла, что оставили при дележе новые хозяева жизни. Время мерзавцев и негодяев всех мастей начинало набирать обороты.

Первые два года семья «мироедов» прожила в вырытой ими самими землянке. Что это было за житье я, ей-богу, и представить не могу. А бабушка не могла об этом говорить, так как начинала сразу плакать. Но отец, владевший грамотой, будучи старшим в семье, написал письмо в Москву. В Кремль, товарищу Сталину. Кто его надоумил, кто просветил – неизвестно, но уже через три-четыре недели на адрес главпочтамта пришел ответ заказным письмом, с приказом о немедленном разбирательстве по этому безобразному делу и о защите и восстановлении в правах семьи матери-одиночки без кормильца. Конечно, ни бабушка, ни дети не стали добиваться правды дальше. Надо было бы возвращаться в Песчаное, судить да рядить с тамошней властью. А в городе кое-как начала, худо-бедно, налаживаться хоть и полунищая, но все-таки жизнь. Так все и заглохло. Но благодарность товарищу Сталину отец сохранил навсегда, как и заказное письмо с директивой Вождя и «отца народов» на установление справедливости.

* * *

Мир – создание двойственное. И не важно, видишь ты или не видишь, знаешь либо нет, но у всего сущего есть обратная, противоположная сторона. У всякого события, у любого явления. Теперь это стало как никогда очевидно и наглядно. Весь спектр изобретений, упростивших и облегчивших нашу жизнь, от стиральной машины до интернета, обратной своей стороной лишил человечество всего того, что нас роднило с Создателем. Потери в сравнении с приобретениями просто огромны. Потеря веры, любви, добра, чувства долга, ответственности, безразличие ко всему живому, да и вообще к собственной жизни, к своим детям. Список можно продолжать, изумляясь лишь одному – как все-таки примитивна человеческая природа, готовая в мнимом увидеть важное, в пустом – нужное, в бессмысленном – единственно ценное. В этом, наверное, и есть сверхзадача прогресса. И пик этого прогресса – в замене живого человека кибераналогом.

В пору моего детства мы были счастливыми творцами, изобретателями, в которых бурлила фантазия. Мы выстругивали себе оружие, модифицировали стволы, приклад. Девчонки шили кукол из старых маминых чулок, изобретая, из чего соорудить волосы, какие пуговицы пойдут для глаз. Ей-богу, мы не страдали от отсутствия телефонов, телевизоров, пылесосов, обходясь подручными средствами. Но главное – мы искали путь к дружбе, к общению друг с другом. Мы искали пути к познанию себя и мира, и это давалось трудно, как все то, что приобретается собственными усилиями. И ценности того времени мне роднее, и наивность моего поколения, и наша доверчивость, и готовность распахнуть себя. И там, в той дали, подернутой плотным туманом, разогнать который могут только усилия воспоминаний, все принадлежит теперь только мне. Поэтому, когда кручу этот удивительный калейдоскоп, картинки в нем складываются такие родные и милые, что все, даже самое тягостное и трагичное, нивелируется тем добром и искренним счастьем, что всегда присутствует в составе детства. А детство – это как хорошая целебная настойка, и пускай порой она бывает невыносимо горькой, но испив ее до самого дна, ты об этой горечи если и вспомнишь, то в самую последнюю очередь. А горечь, конечно же, была, и было ее предостаточно.

Только теперь, анализируя жизнь, находишь понимание многому происходившему тогда.

Мы познакомились с Вадимом на концерте художественной самодеятельности, где я был выставлен от школы читать стихотворение. Точнее, отрывок из поэмы Евтушенко. Вадим играл на скрипке. Я его послушал из-за кулисы и как-то искренне ничего не почувствовал. Но говорить ничего не стал, и что я понимал тогда в скрипичной музыке учащегося музыкальной школы? Вадик, тоже слышавший мое чтение, как он признался, весьма учтиво пригласил меня в гости.

Дня через три он ждал меня на остановке напротив дома, где они проживали всей семьей. Отец, мать и бабушка Ида Юрьевна. Дома были женщины. Все было так странно и необычно. Меня встретили и мать, и бабушка, кстати, весьма молодо выглядевшая дама, не говорю уже о матери, рыжеволосой, кареглазой, какой-то искрящейся изнутри. Я сразу почувствовал их живую радость от моего визита. Обе представились и подали домашние тапочки.

Стол был накрыт, и нам предложили вымыть руки. Все было как в кино. Суп не в кастрюле, как везде и у всех, а в супнице. Тарелка глубокая стояла на плоской. Хлеб был подогрет и лежал в специальной хлебнице. Мне налили первому и положили на колени салфетку. Ели молча, пожелав «приятного аппетита». На плоские тарелки было подано мясо, отбитое и в сухарях, с гарниром из овощей. Все было вкусно, и обед проходил естественно, легко и очень свободно. Изредка мама, Юлия Ильинична, справлялась: «Вкусно ли? Может быть, положить еще?» И, сожрав два отбивных куска, я ощутил, что нажрался от пуза. Вадим все время как-то хитровато поглядывал на меня. Ида Юрьевна сказала, что чай и десерт будут через час, так как сразу есть и сладкое, и мясное очень вредно. Это стало для меня очередным открытием. Дома я мог, если не было хлеба, колбасу есть вместе со сладкой булкой или пирожком с вареньем.

Стали показывать альбомы, и, что меня поразило во всем их быту, главным существом был сын и внук, которого они именовали «наш Вадичка». Они пели ему дифирамбы, предрекали большое будущее в музыке, а если не в музыке, то в любом деле, потому что он необыкновенно умный и глубокий ребенок, у которого должно быть большое будущее. У меня было ощущение, что Вадик позвал меня именно для того, чтобы любовь, нежность и надежды семьи, чаяния и верования вылились на меня и смыли – окончательно и навечно. Скоро пришел с работы отец, и всеобщий восторг по поводу этого обычного, на мой взгляд, изнеженного пацана достиг апогея. Уже с порога Давид Эмильевич затараторил: «Где мой сынуся, где мой гений? Как ты, дорогой мой? Как себя чувствуешь? Я целый день думал про тебя. Мы говорили про тебя. Какое же ты счастье, Вадимушка. А вы покушали? Ну да, конечно…» Я отказался пить чай, сославшись на что-то неотложное, и, с сожалением совершенно неподдельным, меня всей семьей проводили.

Дома я сидел как прибитый, пытаясь анализировать семью, сообщество людей, живущих в той же стране, в том же городе, в той же среде, но исполненных любви друг к другу, переполненных нежностью, верой и уважением к своему ребенку. Уже поздно вечером, когда отец с мамой сели поужинать на нашей кухоньке (отец навалил из сковородки жареных котлет, а мама – из кастрюли картофельного пюре, и тут же поставила отцовскую большую чашку с горячим чаем), я встал у дверного косяка и как бы издалека начал со знакомства, приглашения и визита. Я рассказал все, что врезалось в память: описал быт, уют большой квартиры, внимание ко мне. Отец спросил:

– Как отца звать?

– Давид Эмильевич.

– А бабку?

– Ида Юрьевна.

– Значит, твой новый знакомый – Вадим Давидович… И что ты хочешь?

– Я хочу понять, почему его так любят, а ты меня нет? Я талантливее его! Я рисую, леплю. Я лучший чтец! Мне даже дали грамоту как лучшему чтецу-декламатору. Я считаюсь гордостью школы…

Отец пристально посмотрел на меня, потом на маму, переставшую пить чай и как-то скорбно задумавшуюся, и с улыбкой изрек:

– Ничего еще не соображает! – И, утерев рот ладонью, подытожил: – Да потому что евреи… Жиды… У них так положено – тянуть друг друга.